Илья Сельвинский

 

Ублюдок

 

(Нимб сонетов)

 

Глава I.

 

1.

Краснел сентябрь. Меж дорог
Ржавели бронзовые листья,
Багряннее и золотистей
Горя по балкам у излог.
Они, звеня, слетали вбок,
Опав в багровые сугробы.
В них рылся рыжеватый бобр,
Ужи переплелись в клубок.
А между сосен моря просинь
И далей сизый кругозор;
Но на заре рябила осень
Туманный матовый простор,
И мертвых водорослей плетья
По берегам тревожил ветер.

 

2.

Порой жужжал в просучьях ветер,
Плыли шары вороньих гнезд;
На мелях птичьих лапок сети,
Камкá и пух резных берез.
О, время виноградных клетей,
И спасских яблок, и отгроз,
И томных горестных соцветий
Поблекших грез… В степи покос
Отжат. И крымские кошницы,
Сползая слитками на спицы,
Рипят¹ по пляху на восток.
Горбатый буйвол их повлек,
От пыли сизый, и жижится
В ращеп копыт навозный сок.

 

3.

Обрызганный в закатный сок,
В пески врывался городок
У золотого лукоморья.
И древле бысть — понтийский царь,
Митрид-Евпатор², в блывах³ моря,
Кобыл жеребых пеня ярь,
Сдёр комоня⁴ на косогоре —
И се на струж на рысьей скоре⁵
Орда распялила под жар.
С тех пор ползли тысячелетья,
И кости тавров и авар
Спаялись кровию татар,
И сас⁶ звенел, кричал базар,
Молились мертвые мечети.

 

4.

Вспылали белые мечети,
Когда на Крым из-за Днепра
Потемкин загремел «ура».
Тогда, схватив лоскутья вретищ,
Татарский хан во весь опор
По алым скалам тигром прыгал,
В солончеках зудел, как дзыга⁷,
Завязив в ребрах звезды шпор.
И ускакал в гористый бор,
Где скач глушили кучи игол.
А князь Бахчисарай забрал
И ханский меч из серебра
В ландкарте Крыма выслал «Кэтти»
(Тогда любили жесты эти).

 

5.

Как памятник, руины эти
Кой-где доныне остались.
Их черный норд зимою грыз,
Сосал и бриз в истомном лете,
И вековых побоищ быль
Песком запорошила пыль.
Но из нея отрыли вскоре
Митрида лик в тумане моря,
Когда, скосив жестокий дрок,
Гез-лёв⁸ назвали Евпаторьей.
И тень царя, рекламе вторя,
Биржевикам среди подмог
Пытались, строя санаторий,
Эксплоатировать песок.

 

6.

Дремучий рудяной песок,
Как плáтина, зеленоватый,
Но старо-золотой, как латы,
Когда изийский вихорь жег,
Оплывшей глубью вмиг привлек
Невроз и лень, хандру и шок,
И весь сезон кипел, как кратер,
Внутри столицами разжатый.
Но в октябре, в ветрах неистов,
Он, опустев, глядится вновь
Поселком шумных гимназистов,
Угрюмо-мудрых рыбаков.
И снова муэззина слог
Глотает волн откатный сток.

 

7.

В лиловых мелях влажный сток
Средь красных трав, витых, как вены,
Рождал в разводе пегой пены
Ракушек звездный бережок.
Но их никто не подрывал.
Лишь в корчах белужонок храбрый,
Заброшенный на дюнный вал,
Их втягивал в сухие жабры.
Безлюден пляж. Забиты дачи.
Молчат сквозные жалюзи.
На тэннисной площадке мячик
Разбух под листьями в грязи,
И выл в кабинке старый сеттер,
Которого забыли дети.

 

8.

И в дюнах бронзовые дети
Уже не лепят среди брызг
Песочных замков, и под взвизг
Их море в ямы не развретит —
Теперь все Павлики и Пети
В гранитных корпусах, где скэтинг⁹,
И елки есть и много киск,
Но где зато и страшный риск,
Что вот-вот спросят междометье
И в чуткой дреме на уроке
Пред ними снова пляж глубокий,
Где сохнет солнышко, где май;
На отмелях морские черти,
И змейной пены водоверти,
И в море полинялый сай¹⁰.

 

9.

Октябрь дул. Лоснился сай.
Зверели волны ближних Азий;
И малыши, ругаясь «мразью»,
Чуть зарябится полоса,
Толпились на окне гимназий,
Вопя: «Хамса, хамса, хамса…»
Но рыбы нет. И тускло море.
Ни звука в черном корридоре.
Уроки в классах. Лишь в седьмом
Стыл недогубленный бином —
Там, пропустивши 3 недели,
Был принят новый гимназист;
И проскакал по партам свист:
— «Эге, а это чтó за зелье?!»

 

10.

На синем море свежей зелью¹¹
Косоворотки бичева
Цвела, линяя, как трава.
Но кáк под нею плечи пели,
Как звонко выгненною елью
Холмилась грудь, и голова
На этом изваянном теле
Горела башнею Румелий¹².
А в ней заруб короткий носа,
Багровых глаз тугой агат,
И нежный рот, который сжат;
И медный лик распахан оспой,
А наискось по лбу, как спай,
Летел рубец из края в край.

 

11.

Заката золотистый край
Тусклей, чем мех со лба до шеи,
Горящий шлемом Асмодея.
Он рыж, как рысь. Дремуч, как гай.
Но брови гибкие, как змеи,
И взмахи загнутых ресниц
Над вязким взглядом сытых львиц
Истомно сини. Кто он? Что он?
Подстрижен чубчиком, как пай,
Курнос и рыж, но нет, не клоун.
— «Как вас зовут?» — «Георгий Гай!»
(А голос глух, как волчий лай).
И все глядели и глядели,
А он сквозь стекла видел ели.

 

12.

Уж багровел за лесом елей
Осенний день. Уже пески,
Взноздрённые волной с похмелья,
Под изморозью розовели,
Но вдаль по голубой панели
Все спорили ученики,
Будя застывшие отели.
Они толпились и шумели:
«Тяжел как бык» « А грудь!» «А тут?»
«А рожа-то, (не к ночи вспомнить)
Женить его б на нашей Домне»,
— «И задавака». «Просто шут».
«В нем что-то детское» — «Бай-бай».
«Ну, нет — он вождь индейских стай».

 

13.

А над водой гагачьих стай
Кипели голубые крылья.
Но их не видели. Усилья
Постичь весь смысл, весь ад и рай
Чужой тоски, чужих воскрылий
Их мозг расплавом перелили.
Но вдруг вдали за четверть мили
На повороте взвыл трамвай,
Мигнув меж телеграфных свай.
И, взбив дымки лиловой пыли,
Отпрыгнул кто-то на лету,
И двинул к ним. Они галдели.
Алела мгла. И в мясе туч
Продрогнув звезды зазвенели.

 

14.

Отлеты в воздухе звенели.
Вспугнувши их, сопящий буль
Зашлепал по воде в весельи.
Но властный голос крикнул: «Гуль!»
И пес, сифилитичный профиль
К тени смущенно опустив,
Поплелся грузно на призыв,
Двунос, обрублен, бур, как кофе.
Но не заслыша крика: «Halt»¹³,
Он вновь, царапая асфальт,
Рысцой и почему-то боком
Понес пред кем-то одиноким.
То был Георгий. В зорях гнед,
Он вышел на вечерний свет.

 

15.

И мягко гас усталый свет
Его гранитного обличья,
Когда ватаге гимназичьей
Он [отдал первый свой привет]
— «Я знаю школ святой завет,
Гимназий вековой обычай.
По нем весь класс, шутя, нет-нет,
А новичка на битву кличет.
И вот, чтоб вырвать крепкий мир
Из-под таких топорных фризов,
Вам первый я бросаю вызов
На бой кулачный. И турнир
Да будет свят, как и дуэли
Средневековых цитаделей».

 

16.

У башни древней цитадели
Вступили силачи на бой:
Мамаев, Лебедянь и Стрелиц.
Мамаев с заячьей губой,
С обритой сизой головой,
С глазами узкими, как щели —
Налит и тяжк, как гуннский вой.
Безлик, как поле, был второй;
Таких, как будто бы в сговоре,
Зовут Михайлов иль Григорьев,
А Стрелиц, обрусевший «фон»,
Слащавый, как валет бубен,
Салонный хлыщ и сердцеед,
Он был бы в гвардии корнет.

 

17.

«Зарю»¹⁴ грасировал корнет,
Когда в тумане сшиблась пара.
И от гремучего удара
Оглох блистательный валет.
Мамаев брякнул и осекся.
И Юрий выцелил implexus¹⁵,
Боксерский выпад, жужж — и вот
Директ в лицо, и хукк в живот¹⁶.
За ним и третий, сбитый в кровь,
Под глазом бляхой тер лиловь.
Так. Не в размахе, не в проломе,
Не в тонком знаньи анатомий
Запаян боевой секрет
Богатыря в 17 лет.

 

18.

Тому уж много, много лет,
Как Нахман Гайне, его дед,
Насильно обращенный в выкрест,
В душе же хáсид и антихрист,
Служил царю, как вербовщик.
Он гнал, стегал, ловил и мучил,
Пока не околел на круче,
В степи пробит железом пик.
Сын, Алексей Никитич, в тайне
Переменив на «Гая» — «Гайне»,
Служил поручиком в Москве.
И лишь отца попы отпели —
По всем шантанам на Неве
Заплыло золото без цели.

 

19.

В бреду загубленный без цели,
Он запил, выехал в Тамань,
И с персиянкою под пьянь
Перевенчался. А в апреле
Родился сын Георгий. Так
Из крóвей лютого Кагана,
Пропойцы и иранки рдяной
Был слеплен боевой костяк.
И хоть отец, шатаясь в бар,
Звал с горечью его «Каприз мой»,
Хоть мать, чугунная Хатызма,
Гордилась, видя в нем загар,
Но врыли корни атавизма
По трубам жил свой перегар.

 

20.

Хмелен тяжелый их угар,
Дремуч развив тугих артерий,
Где в черной пене, пене зверя,
Выносит кровь густой удар.
И оттого, когда на берег
Сбегут мальчишки дуться в перья¹⁷,
Иль в пуговицы, или в зар¹⁸,
Лишь только взвидят меж чинар
Пузана, что так важно катит, —
Сторожевой кричит: «Проклятик»
И вмиг орлянок овода,
И бабки, пуговки, фасоли,
Рассовываясь кто куда,
Уже не взвякивают боле.

 

21.

Так сладки нежащие боли
Руки, уставшей колотить.
Он черной крови ищет сыть,
И в славной богатырской роли,
Что он играл меж этой голи,
Сумел [2 нрзб.]¹⁹ излить
Томленья деда. Хором жалоб
К отцу детенышей ведут:
Синяк, подтек и там и тут —
[Буяна] высечь не мешало б!
И капитана мучил грех,
Что сын раст<ет>, как гриб в раздольи.
Но воспитать? Армейский пех
Не мог — не дост<авало> воли.

 

22.

И нет уже той дикой воли
И Жоржик мой в уездной школе
Фиалки сушит меж страниц,
Глотая копья единиц.
Когда б в окне не моря пар,
Скалистый срыв и синий тополь²⁰.
Но тут война. Седой гусар
Был переправлен в Севастополь
Для славной лавы ли, в окопы ль,
Хоть он уже изрядно стар.

 

23

Он был разбит, и слаб, и стар,
Но мира траурный пожар,
Где он, обуглясь, сгинет в поле
Для чьей-нибудь привольной доли,
Его глотнул. Лишь пепл сигар
Да дрожжный запах алкоголя
Хранит угрюмый кабинет,
Окном упершись в минарет.
Сын рос, как все. В пустой гостинной
Бренчал эскизы на пьянино.
Играл с кузинами в крокет,
Зимой носил морские блузки,
Ругался с бонной по-французски
И в лоске гас наследный бред.

 

24.

Кто знает этот серный бред,
Что испаряют камни улиц?
Их гам, реклама, едкий свет,
Плакаты цирковых карет,
Гротеск дешовый и пачули
Кого в себя не затянули?
И Жорж, почти вися на стуле,
Глотал запоем винегрет
Из Поль де Кока, Пинкертона,
Вербицкой и «Сатирикона»,
И отпросясь в иллюзион,
Шел в фарсы смаковать постели,
Взвих кружев, пену панталон
И тел очерченную прелесть.

 

25.

Но есть ли в жизни смысл и прелесть,
Для отроков больной вопрос
Его не мучил. Он и рос
И развивался поздно. Еле
Он постигал сонеты Шелли,
И лишь насвистывал под нос
Бравур шантанных ретурнелей.
И вдруг однажды видел он
Наивный гимназичий сон
О том, что 2 х 2 = 1;
И сон вошел в него, как клин,
Разливши философский бред,
Оставивший глубокий след.

 

26

Не нужно ли, чтоб стерся след
Математичного виденья,
Когда, сквозь это измышленье
Мир²¹ — сон его, и он, поэт,
Он только клеточка без воли
В плену у ветра, света, солей.
То не был романтичный Шеллинг,
Чей быт есть греза, мир есть миф.
Нет, Гая бред хрипел, как тиф,
Как смерчей желчные метели.
Ага! Он кукла неких Див!
И вот, на зло, плюсна и гриф²²
Не одного бойца загрели
За то, что стаяли синели.

 

27.

А дали таяли в синели²³,
Из туч лиловый город рос.
Поблекло небо. И синели
Созвездья россыпями рос.
Над выгибью песчаных кос
Арктур дышал в лицо Капелле;
Полет орла был мощно-кос,
И в католической капелле
На черни алого стекла
Звезда царапинкой стекла.
Но океан в китайской туши —
Он к темным дюнам вязко лип,
Купален выпирая туши
На тропы насажденных лип.

 

28.

И Гай бродил в аллеях лип,
А дни, ослизлые, как студни,
Равняя ямы с грудой глыб,
Завязли на болотах будней,
И все анналы школьных стен
Сопровождал тупой рефрен:
— «Аврамов, Бат, Батуев, Беллий,
Богатырев, Бобров, Бухон,
Гагарин, Гай, Каховский, Келлер...»
И так до болта²⁴ «Якобсон»,
А там урок, тоска и стон,
В казармах залы, меж туннелей
Тупых милютинских²⁵ колонн,
Сплошь выписанных испокон
Бесстыдной схемою мамзелей.

 

29.

Встречая уличных мамзелей
С лицом раскрашенных икон
В нарядах, сшитых по модели
Еще столыпинских времен,
Не смея им отдать поклон,
Бросали лепестки камелий —
Ведь девки породнить успели
Весь гимназичий пансион.
И мальчики в истоме блуда
У них теряли книжки грудой,
Вдыхая проституток хрип.
А утром вновь за сканды²⁶ метра,
За формулы тригонометрий
И за преображенья рыб.

 

30

С глазами выпростанных рыб
Писали сочиненья рьянно;
И слог, трескучий и туманный,
Царапал перьев ржавый скрип
На темы: «Веянья романа
«Отцы и дети» иль «Татьяна
Как идеальный женский тип».
Там, на Неве, повстанцев стоны
Обрушили Россию дыб,
И дабы слиться все могли б,
Кровавый ветер гимны грянул —
Но в Крым за степовую ссыпь
Дошли лишь бухи барабана
Оркестра, что в ветрах осип.

 

31

Там орудийный парк осип,
Рыкая на кровавой жатве;
Уж немец Киев перешиб,
Уж вился стяг Кронштадта, Латвий,
Азербейджана, Польш и Литв,
Хлебясь от черной крови битв.
А Крым, позевывая жил,
По школам мелочно карая
Лентяев, кто не зазубрил
Губерний Вислянского Края.
Какая скука...
Школьный клуб
Гай не любил — их лидер глуп,
Он подражая Церетелли²⁷,
Все с пафосом дешовым мелет.

 

32.

И вспомнил он зигзаги мелей,
И к ним однажды ясным днем
Шел в серо-голубой шинели
В фуражке с лаковым ремнем,
Что по-кавалерийски óдуг
Обвил суровый подбородок.
Он грузно брел. И вдруг заметил
В пружинном выпихе песка
Изящный оттиск каблучка,
За ним другой, а дальше третий.
Их пены слизывала зыбь,
Но Гай успел уж догадаться,
Что девушка — ей лет 17,
Прошла туда, где выла выпь.

 

33.

Тогда гудела где-то выпь...
И Гай по влажи следа ломкой
Обдумал каждый ввал и вгиб
Неосязанной незнакомки:
След четок — значит голос громкий;
Она безвольна (в туфле всхлип),
Но и капризна (левый шип
Отбит неправильной каемкой).
Так. Милые мои кружки.
Он любит это ожерелье
Прелестных оттисков. Ужели
Та не прекрасна, чьи слежки
Опарой, солнечной, как гелий,
В морской лилови томно прели.

 

34.

Уж пахло Пасхой. В вешней прели
Косые щурики²⁸ свистели,
Плыли лиловые грачи,
И ошалелые ручьи
В растопе солнца из оттая,
Как пульсы бьют
И там, и тут,
В камнях ворча и вслух глотая.
И, блеща ободами руд,
Колоколов литая стая
Свозь перегам
И перегуд
Весенним дням
Поют — поют.
И засветилось сердце Гая
Об этот безуханный март,
О след, приведший в тень мансард.

 

35.

Она стояла у мансард
В манто, распахнутом кокеткой,
Туманно-красном с бурой клеткой,
С воротником Marie-Stuarte²⁹.
Ея ресницы треугольны,
Как ассирийцев письмена.
Виски по-английски она
К глазам зачесывала вольно,
И оттеняли синий чуб
Заливы ее спелых губ.
По-детски сморщив легкий лоб,
Она глядит на путы троп,
Где светились в парнóм тумане³⁰
Святые пахари — поляне.

 

36.

На незапаханной поляне
Дохлятину свалила смерть
Одром гангреновых развалин.
И на разлившуюся смердь
Малиновый низринул ворон
И вырвал желтую голень.
Но синяя скользнула тень —
То галк жужнул с креста собора,
И, врывшись в выбухшую лошадь,
Еловой шишкою взъерошить
Успевши перья, — вор и гость
Тащили друг у друга кость.
И долго бился с бардом бард,
Картавью оглашая старт.

 

37

И Гай вступил на конский старт,
Как андерсенский королевич;
И птицы взмыли на деревья,
Угрюмо притушив азарт.
А Гай сказал, что конь не стар —
По шлёпи губ ему так... с девять… —
И замолчал. Дыша, как в бег.
Молчали, медленно алея
Златым лицом, ушами, шеей,
Не поднимая смуглых век.
Вдохнул по-детски. Будто труд,
Истомно изогнулся в стане:
«Жорж Гай — вот так меня зовут.
А вас?» — « Я — Лиза Обояни».

 

38

В ея святое обоянье
Безгрешной девушки в мечтаньи
О катафальном серебре
Вливался вкус каштанной пряни
И эль парижских кабарэ.
Не латный рыцарь на горе
Под солнцем панцыря из граней,
Ей сердце терпкое изранит.
О, нет! Увы… Ея роман
Изысканный эротоман
С лицом в измученной прогари —
Недаром же его порок
Сердец засýшенных гербарий
В портфеле опыта берег.

 

39.

А Гай и сердца не сберег —
Он обронил его у ног…
Что ж Лиза? Да плясала, пела —
Ей не было до него дела³¹.
Но все ж он не был ей чужим,
Он был ея ручной, ну… зубр.
И стиснув голубые зубы,
Курила capstin³² вместе с ним;
Напитанный духами дым
Из губ ему ввевая в губы.
А он, из губ вскормленный голубь,
Уста тянул, как в алый жолоб —
И сердце хлебно-винный ток,
Едва расплавив свой восток.

 

40.

Едва расплавив свой восток,
Роняя капли, вырез лунный
Слегка дымил. Но Гая жег
Его зеленый холодок.
Он с Лизой выбегал за дюны
И в жарком шопоте звеня:
— «Вы любите ль в луне лагуны?»,
А думал — «Любишь ли меня?»
Когда ж, скользнув по гладям слитым,
Она, скучая, скажет «да» —
О, как дробит свой медный ритм
По пульсам рдяная руда,
И как тогда любви виденья
Сгоняют траурные тени.

 

41.

Он опьянялся даже тенью
Ея изящного манто.
Он говорил… И все не то,
Не то, не то… И в легкой смене
Он дни калечил в исступленьи,
Ловя лишь отблеск золотой.
Он ветру в ухо из каприза,
Как песню, петь бессменно мог
Лишь имя — «Лиза, Лиза, Лиза»;
И в классе, под сухой урок,
Писал на парте вязью сизой —
Луиза, Лисавет, Элиза —
Вверх, вниз и вдоль и поперек...
И вдруг: « Гай! Объясните ток».

 

42.

В нем бился исступленный ток
На гимназическом концерте,
Когда Каховский иль Роберти,
Пачулями намуслив кок,
С ней разгов<ор>-полунамек
Сплетали — о любви и смерти.
Там были Тик, Новалис, Блок,
А он хотел вскричать: « Не верьте!»
А мерный вальс, качаясь в лени,
Тягуче стонет. Юрий в сени —
Горжеткою перевито,
Пропахнув в золотой вербене,
Повисло красное манто
Его магнит, его злой гений.

 

43.

В нем зарождался буйный гений,
Но здесь, в проулке меж пальто,
Ротонд и шуб — к ея манто,
Налитый горечью томлений,
Глотая слезы, он припал,
Целуя пуговиц опал.
Вернулся в зал, совсем по-детски
Вздыхая судорожным ртом.
И видел — с Лизою вдвоем
Танцует лейтенант немецкий.
Он вновь к манто. В одно мгновенье
Ссек пуговицы — и в клозет
Их побросал, как горсть монет,
И с ними все свои томленья.

 

44.

И горечь вековых томлений
Не завела шарманкой стон,
Когда он видел в бальной пене
У ног, затянутых в шиффон,
Его противные голени
В багровой коже, в шпорной звени.
Нет! Буйный, в сумашедшей хмели
Он круто к вешалкам ушел
И в полы меховой шинели
Разлил селедочный рассол.
Вот то-то псы вздерутся вклок
За сладость хоть совсем немножко,
Закинув над шинелью ножку,
Ее побрызгать. Он пророк!

 

45.

Он проклинает, как пророк,
Он видит лейтенанта славу:
Хи-хи! Вздыбившейся оравой
За ним дворняга, шпиц, бульдог,
Еще дворняжка, такс и дог,
Хлебясь и рявкая октавой,
И в сваре скаля зев кровавый,
На солонь правят свой наскок,
Как бы за сукой, да! за сукой!..
Так. Немец-перец-колбаса!..
Любовь не зори, не роса,
Но мука, вв... какая мука!
И если хочешь воли, пленник,
Ты в медь впаяй свои колени.

 

46

Он опускался на колени
И бил поклон у Царских Врат!
И мутным золотом оклад
Егорья в лике из корений
И в плесени серебрых лат
Мерцал и таял. И моленью
Цветные стекла тлели в лад.
И две старушки — богомолки,
Одна под тальмой и в наколке,
Другая в вязанном платке,
Вздыхали скорбно в уголке:
— «А гимназист-то». — «Эвва, врезал!
Знать матушка, помилуй Бог,
Преставилася». — «Ох, болезной,
Поди от горя и снемог!»

 

47.

Он весь от страсти изнемог,
А страсть ширяла все раздольней.
И на заре на колокольню
Он поднимался в грохте ног.
Там подогнув пробалок боры,
В прокатах отгибая город
— Меднел тыщепудовый шлем.
И Дрон, звонарь, юродив, нем,
Канат отвязывая споро,
Швырял конец, мыча «Ме-мем!»
И мощно разведя плечами,
Гай вытянется — и налег —
И медный бам лицо обжег,
Зажал виски, зазвякал в храме.

 

48

Так на заре в огромном храме
Гудел Георгий. Гром колол
Стальными иглами и цвел,
Раскачиваясь, в гулкой гамме,
И прах и сор, встопорщив, к яме
В пролеты башни дыхом мел.
А голуби, слетев с карниза,
Плыли назад, — их гуд отнес.
Бам! Бам! Бам! Лиза — Лиза — Лиза…
И красное манто, как ризы,
В расплаве воспаленных грез.
Он видел все: как ястреб снизил,
Как плакал Дрон, но медный рев
Его обвеял ложью снов.

 

49.

В виденьях воспаленных снов
Он богатырь. Колокол в греми³³
Помятый вхлобучит, как шлемя,
Жеребцом премахнет ров.
Гой, степи! Могильные степи!
Жальников чобр³⁴. Море зари
Сберите в гробе ссохший пепел,
Панцырные богатыри.
Голубеет с кургана терем.
А земля-то в рубцах подков.
Венед и тáур и скиф и словь
Пропорскают зверем, гой зверем.
Гой, степь! Стервятникам по перьям,
Расклюет он стаю, суров³⁵.

 

50.

Кликушей, угрюм и суров,
Витязь глянет в очи царевне.
Где он видал этот лик древний,
Этот лик, древний, как седь сов!?
В тайге лопочет ручеек,
На дне в нем плюшевые травы.
Он тихую наметит заводь,
Глаза царевны вроет в лог.
И вмякнув в мох, чтобы испить,
Беременные оленихи
На дне увидят образ тихий;
И как придет пора родить —
Всех родят с лизьими глазами.
О, грезы под колоколами!

 

51.

Командуя колоколами,
Он понял — время, наконец,
Иль срезать вервие сердец,
Иль их связать двумя узлами.
И на балконе, лишь луна
Под бриз, иодист и рассолов,
Рекой зеленоватых олов
В заливе вырвалась со дна —
Он ринул: «Мне 17 лет,
Я выжимаю по два пуда.
Не рыцарь я и не поэт,
Но я люблю Вас». — «Да?! Я буду
Мозгóм оценивать любовь».
Он встал, обижен до краёв.

 

52

И, спрыгнувши с тугих краев,
Перил чугунного балкона,
Он прянул вниз. Олёг без стона…
А наверху взвизжал засов.
Так. Рухнула. Без громких слов,
Без театральных мим и тона.
Но гулкий колокольный зов
В нем звал: «Мадонна, о, Мадонна».
Цыц! Попрошайка ты и тля:
Коль сердце срыто — из-железа
Мы туго завинтим протезу.
Он встал. И «Л-О» вензеля
На щебень у зеленых скамий
Впипикал зыбкими ветвями.

 

30/IV 921

 

 

Глава II.

 

1.

В проспектах норд гудел ветвями
Асфальтом залитых грабин³⁶.
И цокал дождь. И мокрый камень
До глуби отражал мазками
Граниты зданий, лед витрин,
Алмаз и жемчуг и рубин,
Что били в хроматичной гамме
Галошам мчащихся машин.
Огни цветили. От опоя
Домов афишные обои
Ослизли дрябло меж окон.
Сек дождь. И рвотою тяжелой
Блевал оскалившийся жолоб,
Водою верхом опоен.

 

2.

Морским туманом напоен
Ощерил в мороси лохматой
Баллоны фонарей театр.
И в хрипе «Бенцы» и «Fiat’ы»,
Разбрызгав грязь, со всех сторон
Стремят, опучеглазясь, гон.
И ката яркий император,
Литой трамвай под нервный звон
Трясет слинявшие плакаты:
«Конъяк Шустова», «Чемпион
Иван Поддубный», «Кино», «Слон» —
И, вымыв лаковые латы,
Отбрасывая красный тон,
По саблям рельс провоет он.

 

3.

На миг покрыл жужжаньем он
Шум улиц. Но под синей сеткой
Рысак отбрякнет в перегон
Свой цокот музыкально-редкий;
Навстречу просмердит обоз
Ассенизационых бочек —
И снова, воя и стрекоча,
Пойдет механика колес.
И небо щупают лучи
Из маяка, кафе и цирка —
Со степи город в черной дырке
Проваливается в ночи,
И лишь излучий плавкий пламень
Короной пыжит над домами.

 

4.

Шум моря в улках меж домами,
Где в мокрой гáванной тиши
Пикассовские апаши³⁷
Скользят сутулыми «котами».
Шум моря здесь, и ветер южный,
Татуировка, якоря,
Арбузы с солью, драки зря,
И кабачок, и крепкий нужник.
И вечером, под пилик тонкий
Топочет «Яблочко» матрос.
И гавани мясистый плес
Лилово-сиз, как селезенка,
В глухом пару, чем дышит в сон
Багрово-черный небосклон.

 

5.

Туман дышал. Но неба склон
Раздавлен глыбами казарм.
Угас за переулком старым
Японский солнечный дракон.
Предместье. Стены. Здесь милльон
Циничных надписей засеян —
И «Бей жидов — спасай Рассею»,
И шарж на Троцкого и трон.
Все благородное и хамье,
Что в матушке-Москве за миг
Осмерчилось в хлебящкий взвих, —
На юге шло в Одессе-маме.
Но хмель плакатов боевых
Напрасно хлещет кровь и пламя.

 

6.

Лимонно-золотое пламя
Разлили лампочки в кафе.
Здесь сизы скатерти. Здесь Даме
Манто набросят голиффе;
Здесь демона облитый фрак
Истомно обнимает ангел;
И оба, изгибаясь в такт,
Томительный танцуют танго:
— «В далекой знойной Аргентине,
Где небо южное так сине,
Где женщины, как на картине —
Там Джо влюбился в Кло…»³⁸
И он,
Дремучий город средь пустыни,
В веселье пьяно погружен.

 

7.

Гасит, в туманы погружен,
Он яды мыслей и предчувствий,
Его бездумье испокон
Клюет лишь биржевой канон.
Что Русь ему? В гранитный бруствер
Свою культуру впрятал он.
Свой темп и тип, и свой жаргон,
Свои законы и искусство.
Тайга чукчей, абреков горы,
С Москвой кадили больше месс,
Чем этот непокорный город
Горячих женщин и небес.
И не развеять эту память
Ни пушками, ни корпусами.

 

8.

За заводскими корпусами
Буденной конницей огруз;
Григорьев-вор в увалах муз
Зализывая язвы, замер.
Петлюра с дикими ордами
Гадает по зерновью бус —
А в Дерибасовской француз
Трехцветное развеял знамя.
Братаясь с Цацкиными яро
Пьют Тартарены до утра,
Но, сжав глухие шпайера,
Их манят хипесников шмары³⁹
В свой страшный воровской кабак,
Тот, что у мола, где маяк.

 

9.

В откосе высился маяк,
За ним из разноцветных латок
Фонарь навесил на косяк
Притон «Зеленых Чертеняток».
Там воздух густ, там хохот краток,
И глух стаканов тусклый звяк.
На стойке в желтом граммофоне
О Ленском Собинов поет,
И разухабистый «матлёт»⁴⁰
Визжат для полупьяных Сонек
Зеленые меха гармоник.
А старый «дядя Живоглот»,
Хозяин кабачка свой «Сонник»
Слюнит перстом в корявом склоне.

 

10.

Он прочно оперся на склоне
Под маяком. Его вино,
Как море, крепкое, давно
Из гавани к ним толпы гонит.
И пьют матросы, рыбаки,
Солдаты, шлюхи, сутенеры,
Поэты, сыщики и воры,
Судохозяева, дьяки,
Борцы, студенты, босяки,
И террористы и актеры.
И тянут цепкое вино,
Сквозь дым гася в стаканном звоне
Сознание, пока оно
В мишурных грезах не затонет.

 

11.

Отбившись в Бухтяном затоне,
Нырял маяк. И синий блик
Лизнул в окне печальный лик
Поэта с обликом мадоньим.
Его зеркальные глаза
Сияли на далекий север,
И алых губ рисунок девий
В дыхании шептал «Za-Za».
На нем изящный макинтош
Гамаши, смокинг и перчатки
На столике тетрадь с облаткой
В бюваре из змеиных кож.
Он бредил, но забрел в кабак
Хоть дома и просили: «Сляг».

 

12.

Пред ним краснел соленый сляк
Кружков от донышка стакана.
Он ногтем кровь сотерных влаг⁴¹
Мечтая разводил на лак
Клеенки столика. И пьяно
Гудел табачный полумрак.
И вдруг записка на картонке:
— «Collega! Женственный и тонкий,
Одетый, как Victor Françain⁴²,
Зачем Вы здесь, средь этих стен?
Ведь Вас ощиплют, как цыпленка
Итак, допейте свой абсент
Я Вас укрою от погони
И дело в шляпе. Есть?
Студент.

 

P.S. Быстрей, не то в полоне».

 

13.

И в грязево-лимонном лоне
Они пошли. Он глянул вкось:
На том тужурка техноложья⁴³
Наброшенная у дверей,
И ноздри жерлила над ней
Великолепнейшая рожа.
Студент был рыж, ряб и курнос,
Но выпаян, как римский конник,
Он шел бесшумно, словно рысь,
Мурлыча басом Gaudeamus.
Теперь они всходили ввысь.
Он то бросал: «Синьор, здесь яма-с»,
То, прыгнув в черный буерак,
Тащил коллегу из коряг.

 

 

Комментарии

¹ Рипеть — скрипеть.

² Митридат VI Евпатор; правил в 121–63 гг. до н. э.

³ Скорее всего, неологизм, обыгрывающий слова «плыть» и «глыбы».

⁴ Комонь — конь (др.-рус.; укр.).

⁵ Скора — шкура (устар.).

⁶ Сас (саз) — струнный щипковый инструмент, распространенный у народов Западной Азии (турков, азербайджанцев, армян и др.) и Северного Кавказа.

⁷ Дзыга — вертушка (южн.).

⁸ Евпатория с 1475 по 1784 год называлась Кезлевом, или Гёзлевом (в русифицированном варианте названия — Козлов).

⁹ Скэтинг — принятое в 1910-х гг. название катка.

¹⁰ Сай — галька, галечные наносы.

¹¹ Зеленью.

¹² Румелией называли европейское владение Османской империи.

¹³ Стой! (нем.)

¹⁴ Здесь имеется в виду зоря — сигнал к утреннему и вечернего сбору в армии.

¹⁵ Солнечное сплетение (implexus — лат. «сплетение»).

¹⁶ Директ и хук — удары в боксе.

¹⁷ Дуться в перья — играть в ножички.

¹⁸ Зар — игральный кубик.

¹⁹ Два зачеркнутых слова автор ничем не заменил.

²⁰ Сонет неполный — не хватает второго катрена.

²¹ В рукописи использована дореформенная орфография: Мiр, указывающая, что слово употреблено здесь в значении «вселенная».

²² Плюсна и гриф — здесь, видимо, ступня и палка.

²³ В последней строке 26-го сонета и первой 27-го используются омонимы: в первом употреблении синель — сирень (нар., искаж.), во втором — синева.

²⁴ До болта — здесь, видимо, означает «до последней строки в списке».

²⁵ Нарицательное использование имени Д.А. Милютина, с которым связана военная реформа (в частности реформа военного образования), проведенная при Александре II.

²⁶ Сканды — от скандировать, отчетливо произносить слоги, которые должны быть ударными согласно схеме метра (размера) стиха.

²⁷ Ираклий Церетелли (1881–1959) — видный деятель партии меньшевиков.

²⁸ Щурик — береговая ласточка (укр.).

²⁹ Кружевной воротник на проволочном каркасе.

³⁰ По-видимому, сознательно введенный перебой ритма — в первоначальном варианте строки: Где светятся в парнóм тумане — размер соблюден.

³¹ Скорее всего, строка не доработана. Но возможен и сознательно допущенный перебой ритма.

³² Capstan — марка британских сигарет без фильтра.

³³ Следует читать с обычными русскими ударениями. Весь сонет построен на сложных нарушениях размера с сильной хореической тенденцией.

³⁴ Жальник — могила, кладбище; чобр — чабер (пряная трава).

³⁵ Намеренное нарушение размера, как и в следующей строфе.

³⁶ Грабина — белый бук.

³⁷ Апаш — хулиган, бандит.

³⁸ Первые строки знаменитой песни «Последнее танго», которую исполняла Иза Кремер, известная певица начала ХХ века.

³⁹ Слова воровского жаргона: шпайер — револьвер; хипесник — сутенер, вор, обкрадывающий посетителей проститутки при ее участии; шмара — любовница вора, проститутка.

⁴⁰ Матлёт (от фр. matelot — «матрос») — матросский танец и музыка к нему.

⁴¹ Сотерн — сорт белого вина.

⁴² Возможно, здесь идет речь о Викторе Франсене (Victor Francen; 1888–1977), актере бельгийского происхождения, прославившемся в французском и голливудском кинематографе. Однако первый фильм с его участием вышел в 1921 г.

⁴³ По-видимому, речь идет о форме студента технологического факультета Киевского политехнического института. Три политехнических института, созданных по инициативе С.Ю.Витте в Петербурге, Киеве и Варшаве, не входили в систему Министерства народного просвещения, что давало студентам и преподавателям несколько большую свободу.

 

Подготовка текста и комментарии А.С.Красниковой