Александр Яблоновский

 

Поездка в Михайловское

 

I.

 

У Григория Александровича Пушкина¹

 

Доехав до станции Остров² (ближайшей от Михайловского), я прямо из вагона пересел в так называемый дилижанс, т. е. попросту огромнейшие сани, в которых, как сельди в бочке, теснились пассажиры, пересыпанные чемоданами, узлами, корзинами и пр. Теснота была необыкновенная; я был восемнадцатым человеком, усевшимся в этот Ноев ковчег. Сидеть мне пришлось между чемоданом старичка генерала, блестевшего в центре ковчега своими погонами, и корзиной какой-то дамы, тоже пассажирки. Не могу сказать, чтобы мое положение было очень удобно, тем более, что мне пришлось занять несколько принужденную позу: колени мои упирались в мой же подбородок, а в спину нестерпимо колотил угол генеральского чемодана. Другим пассажирам было мало чем лучше: на облучках, на ступеньках, на запятках — всюду стоял народ: крестьяне, купцы, бабы. Все это шумело, на чем свет стоит, бранило содержателя дилижанса, ехавшего тут же на запятках, и понукало тощих заморенных кляч, совершенно отказывавшихся везти эти колоссальные сани по жидкой липкой грязи.

— Господи! — невольно думалось мне, — неужели же и во время майского торжества почитатели Пушкина должны будут перенести это тяжелое испытание, неужели и к тому времени будут существовать и действовать эти адские «дилижансы».

К счастью, однако, в дилижансе пришлось ехать только версты три от станции до города, где можно было взять почтовых.

Выбравшись из ковчега и усевшись в обыкновенные сани, я почувствовал себя легко и свободно, хотя ехать пришлось все-таки по убийственной дороге. Начиналась распутица, и сани скользили то по обледенелым кочкам, то по воде, то, наконец, скрипели, как ножом по стеклу, когда въезжали на мощеное шоссе.

Стоял туман и от того местность, по которой пришлось ехать, казалась очень унылой и однообразной: с полей наполовину уже пропал снег, и обнаженная земля чернела бурыми лысинами по обе стороны дороги. Скучно. Проезжающих почти нет, и дорога кажется глухой и безлюдной. Прыгает галка по зеленеющим озимям, мелькнет верстовой столб, пробежит навстречу обнаженная березовая рощица, печальная и тоскливая, попадется убогая деревенька, закоптелая и ободранная…

От нечего делать разговариваю с ямщиком, разговариваю, конечно, о Пушкине.

— А слыхал ли ты, что весною в ваших краях будет большое торжество?

— Как же, слыхал, нашему хозяину велено лишних 200 лошадей приготовить под господ.

— А знаешь, по какому случаю торжество будет?

— Знаю… Насчет Пушкина.

— А знаешь, кто такой был Пушкин?

Ямщик обернулся, пытливо посмотрел на меня и полувопросительно, полуутвердительно проговорил:

— Сочинитель?..

— Да, сочинитель.

— У нас в школе, барин, учили стишки разные, сочинение Пушкина, я ведь городское училище кончил, три класса прошедши.

— А помнишь какие-нибудь стишки?

— Стишки? Н… нет, барин, стишков не помню, позабывал… А прежде штуки две знал.

— Не много же, — подумал я, — но и то, слава Богу, хорошо, что хоть имя поэта знают местные жители. Впоследствии, однако, мне пришлось на этот счет совершенно разочароваться. Так от станции Новгородки³ мне пришлось ехать с другим ямщиком, который уже много лет ездит между Новгородкой и Святыми Горами⁴, где стоит памятник поэту и покоится его прах. Кажется, уже этот-то должен все доподлинно знать, а между тем — ни бельмеса. Разговаривался я с ним, как и с первым ямщиком, о предстоящем торжестве и затем спросил, знает ли он, кто такой Пушкин.

— А барин Михайловский, в селе Михайловском живет, вчерась телеграмму наши ямщики отвозили ему.

— А отца этого барина знаешь?

— Отца? Да у него отца, поди, давно и в живых нету, ведь он и сам-то старик, борода эво какая седая!

Я объяснил ямщику, кто такой был Пушкин, и сказал, что ему, как местному жителю, стыдно не знать этого. Но ямщик, по-видимому, был другого мнения и в свое оправдание проговорил:

— Я, барин, не здешний житель, я дальний, я от Михайловского верстов на восемь в сторону живу, так мне без надобности…

Я замолчал, не найдя, что возразить этому неграмотному бедняге, и мы верст десять проехали молча. Унылая местность стала значительно разнообразнее. Пошли пригорки, реки, леса, сначала жиденькие и молодые, но потом неожиданно мы въехали в прекрасный сосновый бор, где деревья, ровные, как свечи, были точно на подбор одно к одному, строевые.

— Скоро ли Михайловское? — спросил я ямщика.

— Да ведь мы Михайловским лесом теперича едем, сейчас приедем.

Признаюсь, у меня забилось сердце, и разбежались глаза. Тут гулял Пушкин в тени этих деревьев; многие из них настолько стары, что, вероятно, он смотрел на них в детстве; тут, под этими деревьями, зарождались у поэта те чудные песни, из-за которых теперь мы все спешим поклониться его праху и воздаем памяти его такие небывалые почести.

Моя почтовая таратайка спустилась с горки, и мы въехали в еловую аллею, ведшую в усадьбу. Вот и ворота, а вот и дом… Одноэтажный, серо-желтый, какой бывает у небогатых помещиков, он показался мне далеко не богатым. Подкатили к крыльцу, и я, донельзя смутившись и оробев, передал выскочившему лакею свою карточку. Пока лакей ходил докладывать, я стоял в биллиардной и ждал. Ждать пришлось довольно долго, и не могу сказать, чтобы я в это время испытывал особенно приятное ощущение. О сыне поэта я слышал, что он терпеть не может корреспондентов, относится к ним чрезвычайно неприветливо, избегает с ними разговоров, а в отсутствии своем не позволяет даже входить в дом и осматривать достопримечательности. Все это, разумеется, не могло способствовать хорошему настроению моего духа. Но смущение это исчезло, как дым, когда из противоположной двери навстречу мне вышел высокий стройный старик, с окладистой седой бородой и, радушно улыбаясь, протянул руку.

— Здравствуйте, очень приятно познакомиться. Пожалуйте.

Мы прошли в большую, комфортабельно убранную гостиную, где Григорий Александрович представил меня своей жене, высокой, еще молодой даме лет 35-ти.

Уселись, и я невольно поразился огромным сходством Григория Александровича с отцовскими портретами: такой же нос, такой же лоб, тот же склад лица, только волосы не вьются да длинная седая борода.

Разговор начался с предстоящей продажи Михайловского.

— Скажите, Григорий Александрович, — спросил я, — мне кажется, что вы с болью в сердце расстанетесь с Михайловским: ведь здесь у вас столько воспоминаний и притом каких воспоминаний!...

— Да, мне очень, очень грустно расставаться с ним. Ведь я здесь почти безвыездно прожил с <18>64 г., а за такое время, даже и при отсутствии семейных воспоминаний, можно привыкнуть. Но, знаете, ничего не поделаешь; цель продажи имения такова, что отказаться я не могу, хотя и грустно уезжать из родного гнезда. В утешение себе я в имении моей жены, в Виленской губернии, построил усадьбу и назвал ее Ново-Михайловское⁵. Все-таки как будто легче будет. Теперь я, впрочем, уже успел привыкнуть к мысли об отъезде, и меня только беспокоит участь крестьян: они очень встревожены продажей имения и положительно заваливают меня просьбами и заявлениями. Дело в том, что моя земля находится в центре их владения, обойтись без этой земли они положительно не могут – отсюда и беспокойство. В настоящее время они пользуются землей на условиях для них необременительных⁶.

Впоследствии же, когда имение перейдет в другие руки (по слухам, оно поступит в ведение псковского дворянства), мне совершенно неизвестно, как с ним поступят: останутся ли они при прежнем положении, или арендная плата будет повышена. Признаюсь, я очень опасаюсь именно последнего. Если будет решено содержать предполагаемую богадельню для литераторов с доходов от имения, то крестьяне понесут очень чувствительные убытки, а мне бы до последней степени этого бы не хотелось.

— Не лучше ли было бы, — прервал я, — если бы ваша земля, с помощью ли крестьянского банка или как-нибудь иначе, перешла к крестьянам. Пусть бы они пользовались ею, как до сих пор пользовались, да поминали Александра Сергеевича.

— Не знаю… — с сомнением произнес Григорий Александрович, — все это должно решить псковское дворянство, а как оно поступит — сказать не берусь, хотя для меня было бы, конечно, очень больно, если бы с именем Михайловского у крестьян связывалось представление, как о чем-то тяжелом для них.

— Да и не для одних крестьян, — заметил я, — был бы неприятен такой порядок вещей. Я с уверенностью могу сказать, что и для тех литераторов, которых предполагается здесь устроить, было бы больше чем нежелательно очутиться на шее у окрестных крестьян, и я не думаю, чтобы уважающий себя писатель, как бы ни была велика крайность, примирился бы с таким положением…

— Само собой, но повторяю, все будет зависеть от псковских дворян. Теперь от них вообще будет многое здесь зависеть. Между прочим, как вы, вероятно, знаете, и устройство предстоящего торжества тоже в их ведении будет.

— А вы, Григорий Александрович, будете на торжестве здесь, в Михайловском, или предполагаете проехать в Петербург?

— Я с женой буду здесь. Остальные члены нашей семьи, по всей вероятности, будут в Петербурге. В предстоящих торжествах нас с женой затрудняет некоторая неопределенность нашей роли. Я, по крайней мере, не могу решить, буду ли я в Михайловском в качестве гостя, или же мне еще предстоят обязанности хозяина, и я должен буду принять в Михайловском участников торжества. С одной стороны, думается так, раз имение уже будет продано, то и обязанности хозяина для меня сами собой прекратятся. Но, с другой стороны, мне часто говорят, что прием гостей должен быть, так сказать, заключительным актом моего пребывания в Михайловском.

Я согласен с тем, что положение это действительно из затруднительных, хотя выход из него укажет самая продажа имения, так как в купчей крепости будет сказано, с какого именно момента имение перейдет от старого владельца.

Но Григорий Александрович и жена его, кажется, мало убедились этим соображением, по крайней мере, оба они оставили этот вопрос под сомнением и оба продолжают несколько беспокоиться. Особенно это заметно в супруге Григория Александровича Варваре Алексеевне. Она откровенно призналась мне, заранее чувствует приступы величайшего смущения, при мысли о трудности той роли, которая предстоит ей на торжествах.

— Мне кажется, — все повторяла она, — что я непременно оробею, расплачусь, да так и буду все время платком глаза вытирать.

Разговор незаметно опять перешел на предстоящие торжества, и Григорий Александрович спросил меня:

— Скажите, как вы думаете, велик будет съезд?

— Я думаю, что съезд будет огромный. Вы, конечно, помните, как велик был съезд московский, а нынешний, по всей вероятности, будет значительно больше.

— Вы так полагаете, — задумчиво проговорил Григорий Александрович и потом с сомнением прибавил: — Право, не знаю я, каким образом поместятся все эти депутации и вообще все приехавшие у могилы отца. Ведь она, как вы, вероятно, знаете, находится на крутой горе, на маленькой площадке, где и трехсот человек не разместишь. Псковский комитет предполагает устроить в уровень с горой деревянный помост, но, на мой взгляд, это не дело: гора, во-первых, осыпается, а, во-вторых, устраивая помост, придется уничтожить все насаждения, все деревья, которые растут у могилы отца. Это одно, а второе — я очень опасаюсь, как бы на этом помосте не устроили второй Ходынки. На мой взгляд, всего лучше было бы, если бы перенести прах отца из Святых Гор в Михайловское. Здесь можно бы похоронить его в саду, пред домом; площадь здесь большая, и для всех приехавших на торжество хватило бы места. Кроме того, я не понимаю Михайловского без могилы Пушкина. Раз здесь будет учреждение имени моего отца, раз из Михайловского хотят создать, так сказать, вечный памятник отцу, то само собой очевидно, что и прах его должен покоиться здесь же, а не в Святых Горах, иначе получится нечто неполное, чего-то будет не хватать. Сверх того, и присмотр за могилой здесь будет совершенно иной.

Я спросил Григория Александровича, отчего же он, как лицо, наиболее близкое к делу, не возбудит соответствующего ходатайства. На это он ответил, что имеет это в виду, но хотел бы, чтобы по этому вопросу прежде высказалась печать, а потом уж он начнет хлопотать и постарается добиться, чтобы ко дню торжества тело покойного поэта было перенесено в Михайловское. На этом наш разговор на время прекратился: нас позвали обедать.

 

II.⁷

 

За обедом разговор опять коснулся продажи Михайловского, причем Григорий Александрович сообщил мне, что испытывает чувство большой неловкости при определении цены имения.

Чтобы оградить себя от всяких нареканий в этом смысле, он просил о командировании в Михайловское оценщика, который определил бы стоимость имения.

— Что оценщик скажет, так тому и быть, — говорил Григорий Александрович. — И все-таки я уверен, что многие газеты будут меня бранить, скажут: зачем не подарил имения, а продаю. Но у меня, надо вам знать, кроме Михайловского нет решительно ничего и уступить его даром я не могу.

Я постарался разуверить Григория Александровича и высказал мысль, что едва ли найдется газета, которая отважилась бы на такого рода упрек.

— А я уверен, что найдется. Ведь в наши дни всякие есть газеты. К тому же некоторые из них меня очень недолюбливают и пишут подчас просто неприлично. Я, знаете ли, храню все, что попадает под мою руку из написанного обо мне, у меня целый <…> статей и заметок <…> в чем только не обвиняют <…> несколько строк <…> значение своего отца⁸.

Обвинений по моему адресу сыпались целые сотни, при этом выходило как-то так, что я всегда и во всем виноват. Так, например, меня обвиняли в том, что буря сломала те знаменитые три сосны, о которых писал отец; меня обвинили в том, что я неизвестно куда девал библиотеку моего отца, тогда как эту библиотеку я, двадцать лет тому назад, целиком отдал в Румянцевский музей⁹. Признаться сказать, это обвинение меня особенно возмутило: ведь не иголка же в самом деле библиотека моего отца, и неужели же люди литературы до такой степени забыли о ней, что не помнят или не знают, где она теперь находится.

Обвиняют меня еще и в том, что я плохо поддерживаю памятник отца. Но я ремонтирую его каждую весну, буквально каждую весну. Относительно памятника писали вообще много неправды. Так, например, у меня имеются три вырезки из газет, все они говорят о состоянии памятника в <18>80 годы, и все говорят разное. Одна из них уверяет, будто в <18>80-х годах, во время московского чествования, не могли отыскать, или с трудом отыскали даже могилу Пушкина, причем отмечает, что на месте его упокоения не было ничего, за исключением простого деревянного креста. Другая, наоборот, существования памятника не отрицает, но замечает, что он находится в ужасном состоянии. Третья же, в противность двум первым, говорит, что и памятник есть, и находится он в хорошем состоянии. Вот я, если хотите, прочту вам эти курьезы.

Я, разумеется, согласился, и Григорий Александрович прошел к себе в кабинет, откуда сейчас же и вышел с газетами в руках.

Вот вам одна вырезка из псковского «Еженедельника», где корреспондент, посетивший могилу отца, между прочим, пишет:

«Не доходя до могилы, еще за несколько шагов я встретил целый лес крапивы и репейника, через который мы (с проводником) с трудом проложили себе дорогу. Надгробный мавзолей Пушкина едва был заметен из этой непроходимой чащи… Несмотря на травянистую чащу, окружавшую памятник, я успел, однако, разобрать следующее: ”Я памятник воздвиг себе нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа“. Какая злая ирония! — подумал я, и слеза невольно выкатилась у меня».

— Как видите, корреспондент даже уронил слезу. Но вот, что пишет в «Витебских Ведомостях» другой корреспондент, поместивший в минувшем январе свои воспоминания под следующим заглавием:

«Панихида на могиле Александра Сергеевича Пушкина 26 мая 1880 года».

(Следовательно, оба корреспондента трактуют об одном и том же моменте.)

«На гранитной плите, к стороне храма находится следующая надпись: Александр Сергеевич Пушкин родился в Москве 26 мая 1799 года, скончался в Петербурге 29 января 1837 г. Памятник был в полном порядке, заново исправлен, площадка около него усыпана свежим песком. Решетка была покрашена еще свежею черною краской и была убрана зеленью, по углам памятника были повешены венки из живых цветов. Чей это дар? Кто принес? Нам осталось это неизвестным. Вообще скромный памятник выглядывал вполне прилично».

— Видите, какая разноголосица. Один заметил крапиву, другой — живые цветы, один видит мерзость запустения, другой говорит «вполне прилично». Наконец, один прочитал стихи на памятнике, другой простую хронологическую дату. Этот корреспондент, уронивший слезу, меня, признаться, очень рассмешил, и я так до сих пор и не понимаю, откуда он вычитал на памятнике отца стихи, которых там никогда не было.

Вообще, должен вам признаться, что я решительно не знаю, как мне себя вести, чтобы потрафить на всех наших гг. корреспондентов: перевернешься — бьют, не довернешься – тоже бьют. Посадил я, например, на месте трех известных сосен другие сосны — кричат: вандал, он не ценит памяти отца, он посадил какие-то чахлые, ни на что не похожие сосны!

А я храню ствол одной из старых, сломанных бурею сосен, о которых он писал. И это обычная история: починишь крышу, которая дала течь — опять: вандал! Он дошел до того, что починил крышу! Я уже не говорю о том, сколько упреков сыплется на меня за то, что я мало сохранил отцовских вещей. Но при этом мои прокуроры забывают, что в момент смерти отца мне было год и восемь месяцев, – возраст, в котором обыкновенно мало думают о памяти великих людей. Поверьте, что мне самому дороги эти вещи, и я, может быть, не менее газетных корреспондентов сожалею, что они частью расхищены, частью проданы прислугой, частью затерялись. Впоследствии я сам разыскивал их и кое-что мне удалось разыскать: так, например, биллиардные шары, которыми играл мой отец, я нашел у соседа своего по имению. Теперь у меня осталось от отца очень немного: есть у меня его турецкая кривая сабля, которую подарил ему Паскевич¹⁰. Отец сделал на ней надпись: «29 июня 1829 года Арзерум». Есть еще кресло его. Все это, за исключением кресла, я отправлю в Царскосельский лицей. Как видите, осталось немного, но не моя в том вина, и господа корреспонденты напрасно воюют против меня!

Слушая эти горькие жалобы глубоко возмущенного человека, я сидел, как на иголках: и передать не могу, как мне было стыдно за наши газеты и беззастенчивость их корреспондентов. Чтобы как-нибудь прервать это тяжелое и неловкое положение, я предложил Григорию Александровичу один вопрос, который, впрочем, и сам собой напрашивался на язык:

— Скажите, — спросил я, — почему же вы не разоблачали этого лганья, почему вы не печатали опровержений?

— Почему не печатал? Да, признаться сказать, не верил в успех этих опровержений: ну, как вы будете опровергать человека, который печатно распространяет заведомую ложь, да еще орошает эту ложь слезами умиления. В молодости и меня, и брата¹¹ страшно возмущали все эти газетные вылазки против нас, но с годами это прошло. Я, по крайней мере, охладел к ним и давно махнул рукой, — не гоняться же мне на старости лет за всякими пустяками.

С этим последним мнением я никак не мог согласиться: на мой взгляд, эти недостойные выходки нашей газетной братии были совсем не пустяками, и я попросил у Григория Александровича позволение огласить наш разговор в печати, на что и получил его полное согласие.

 

III.¹²

 

После обеда Григорий Александрович любезно предложил мне осмотреть дом, сад и постройки Михайловского.

От прежнего дома, в котором жил поэт, ничего, кроме фундамента, не осталось. Выстроен этот дом еще в то время, когда Григорий Александрович был юношей, и в настоящем своем виде никакого исторического интереса не представляет. Мебель в нем, за исключением кресла, о котором я уже говорил, тоже новая и куплена уже сыном поэта. Что касается кресла, то оно представляет собой нечто среднее между обыкновенным креслом и кушеткой; на нем очень комфортабельно можно лежать с ногами. Теперь такие, кажется, не в моде. Обивка кресла тоже не та, которая была во времена поэта: теперь оно покрыто обыкновенным ковровым бархатом и стоит в кабинете Григория Александровича не как историческое напоминание, а просто как мебель, которой пользуются и теперь. Что касается гостиной, то она представляет некоторый интерес, разве потому, что изображена на известной картине художника Ге¹³, да и то изображена она так, что я лишь с большим напряжением мог узнать в ней <…>¹⁴ него у всякого рождается первая мысль, что за такими столами заседают обыкновенно чиновники в вицмундирах или профессора на государственных экзаменах.

Из дома мы пошли осматривать знаменитый флигель, в котором, по преданию, живал Пушкин. Это очень маленькая и даже мизерная постройка, разделенная внутри на две комнаты. От времен пушкинских в ней сохранилось немного; она и при поэте была ветхой, а после его смерти пришла в совершенный упадок и была реставрирована уже его сыном.

— Вот, — сказал Григорий Александрович, указывая на этот флигелек, — уверяют, что здесь жил мой отец: в одной половине он, а в другой няня. Но это чистейший вздор; никогда отец здесь не жил, а была здесь в его время простая баня, совсем и не приспособленная для житья. Разделил ее на две комнаты уже я.

В настоящее время, как я после узнал, во флигельке этом никто не живет. От флигелька через сад мы прошли в оранжереи. Григорий Александрович большой садовод, и стараниями его в Михайловском заведены превосходные парники, оранжереи и насажен фруктовый сад. Из самых дорогих и редких пород. Сад содержится по-европейски, в образцовом порядке и, вероятно, будет служить большим утешением старичкам-литераторам, будущим обитателям Михайловского.

Из сада через двор, обходя большой круглый палисадник, разбитый перед домом, мы прошли на птичий двор. Эта сторона хозяйства поставлена в Михайловском точно так же превосходно, и для многочисленных представителей пернатого царства построен большой дом.

Мне кажется, что Михайловское для устройства богадельни представляет немало неудобств, напр<имер>, дальность расстояния от жел<езной> дор<оги> (60 верст), то, что почта приходит в Святые Горы только два раза в неделю и т.п., и что было бы лучше, если бы вместо богадельни, устроить в Михайловском санаторию для больных литераторов или, еще лучше, просто дачу, куда на лето могли бы приезжать недостаточные писатели. Как дачная местность Михайловское должно быть восхитительно летом и другой столь же красивый уголок едва ли скоро сыщешь: тут и великолепный, старый лес, и озеро, и река, и сад, и целая панорама живописнейших видов.

Я, впрочем, несколько уклоняюсь от предмета беседы. Буду продолжать.

С птичьего двора Григорий Александрович повел меня по другую сторону дома, где с небольшой площадки открывается лучший во всей окрестности вид: площадка оканчивается крутым спуском вниз, и на глубине нескольких сажен раскинулось большое озеро, окруженное, поросшими лесом, горами. Теперь, зимою, вид этот, правда, не производит особенного впечатления, но стоит вообразить себе все это летом, когда вместо льда и снега в озере засверкает на солнце голубоватая гладь воды, когда окрестные горы зазеленеют травой, а леса оденутся густыми листьями, — чтобы понять, как дивно красиво должно быть это место.

С площадки вниз к озеру идет винтом широкая крутая лестница.

— Вот здесь на лестничке, — смеясь, заметила Варвара Алексеевна, — по вечерам будут сидеть и кашлять старички-литераторы…

Замечание это всех настроило на веселый лад, и мы, смеясь, снова возвратились в дом, где Григорий Александрович показал мне свои многочисленные ружья. Этими ружьями, кинжалами и охотничьими рогами увешана вся стена в биллиардной комнате. Григорий Александрович в молодости был записным охотником; он и теперь, несмотря на свои 60 с лишком лет не оставляет своего любимого развлечения, и ружье его по-прежнему служит грозой для окрестных зайцев и куропаток. Не совсем в стороне от охоты стоит и Варвара Алексеевна: в биллиардной я видел препарированную голову волка, павшего под ее метким выстрелом. Впрочем, в смысле охоты, Варвара Алексеевна, конечно, дилетантка; у нее свое любимое развлечение — она занимается живописью и, насколько можно судить по картинам ее работы, которыми увешаны стены гостиной, в области живописи она не дилетантка.

Я долгонько еще просидел под гостеприимным кровом сына поэта и только, когда совсем стемнело, простился с радушными хозяевами и уехал в Святые Горы, торопясь с раннего утра побывать на могиле Пушкина.

Признаюсь, всю дорогу я не переставал удивляться, откуда пошли толки, и как могло случиться, что такой изысканный джентльмен и утонченный европеец, как Григорий Александрович, мог прослыть за угрюмого буку и даже вандала, не почитающего памяти своего великого отца. Очевидно, в данном случае мы имеем дело с простой сплетней, которой было бы непростительно придавать какое-либо значение. С своей стороны, я, по крайней мере, не только не удивляюсь, что Григорий Александрович отдал распоряжение (за которое его так упрекают) не пускать во время своего отсутствия никого для осмотра дома без особого своего разрешения, но нахожу это совершенно правильным, ибо нынешний дом в Михайловском никакого исторического интереса не представляет и является обыкновенным частным домом. Спрашивается, на каком же основании двери этого дома должны всегда и перед всеми быть настежь? К этому нелишне будет добавить, что посетители Михайловского так многочисленны и так разношерстны, что хозяину дома далеко не всякого из них было бы приятно видеть, разгуливающим по комнатам. Стыдно сказать, но от ближайших соседей Григория Александровича я узнал, что при осмотре дома какими-то посетителями, из дома этого… пропал серебряный кинжал.

 

Примечания

¹ Сын Отечества. 1899. №38. 9 февраль. С.2.

² Станция Варшавской дороги в 49 верстах (53 километр) от Пскова. По названию города Остров, известного как крепость с 1342 года. Станция Остров построена в 1859–1860 гг. 26 января 1860 г. сюда пришел первый поезд.

³ Новгородка — ямская станция. Ныне деревня Пушкиногорского района Псковской области.

⁴ Святые Горы — отроги Валдайской возвышенности, в ста десяти километрах от Пскова. На одном из холмов основан святогорский Успенский монастырь. Это место, где пастуху Тимофею было явление чудотворной иконы Одигитрии Божией Матери, впервые упомянуто в Псковской летописи под годом 1566. До явления чудес Святые Горы назывались Синичьими.

⁵ Имение Пушкиных недалеко от центра Вильнюса, в который чета переехала в 1899 г. из Михайловского, называется Маркучай. Возможно, название Ново-Михайловское не прижилось.

⁶ После я узнал, что крестьяне арендуют землю очень дешево. По крайней мере, по мнению местных купцов, они платят впятеро меньше того, что можно было бы с них взять, пользуясь безвыходностью их положения (Примечание автора).

⁷ Сын Отечества. 1899. №39. 10 февраля. С. 2-3.                                                                                

⁸ В данном месте газета повреждена (заклеена непрозрачной бумагой) реставраторами РГБ.

⁹ На самом деле передана в 1969 г.

¹⁰ Иван Федорович Паскевич (1782–1856) — граф Эриванский, светлейший князь Варшавский; генерал-фельдмаршал, генерал-адъютант.

¹¹ Имеется в виду Александр Александрович Пушкин (1833–1914) — генерал-майор.

¹² Сын Отечества. 1899. №40. 11 февраля. С. 2-3.

¹³ Н.Н.Ге «Пушкин и Пущин в селе Михайловском».

¹⁴ В данном месте газета повреждена (заклеена непрозрачной бумагой) реставраторами РГБ.

 

Публикация и примечания В.А.Потресова