Журнал "Наше Наследие"
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   
Подшивка Содержание номера "Наше Наследие" № 98 2011

Малый театр из окошка билетной кассы

Елизавета Лютш

 

Из записок кассирши Императорского Малого театра

 

Елизавета Ивановна (Германовна) Лютш не принадлежала к театральной элите начала XX в., не имела выдающихся творческих способностей, но занимала одно из важнейших мест в театральном искусстве — место скромной зрительницы, поклонницы таланта А.И.Южина, влюбленной с детства в Малый театр. Сведений о ее жизни сохранилось немного: родилась в Москве в 1868 г., училась в Николаевском сиротском институте; получив звание домашней учительницы, давала частные уроки. Она стала женой выходца из Швейцарии и почти на 10 лет уехала по делам мужа в Одессу. В 1902 г. Елизавета Ивановна овдовела и вместе с маленькими сыновьями (9 и 6 лет) вернулась к матери в Москву. Случай помог ей найти не очень доходное, но по тем временам весьма престижное место — «счетчицы касс» Императорского Малого театра. С тех пор Малый театр станет ее подлинным домом, заменит ей семейный очаг, даст ощущение полноты жизни и причастности великому служению Мельпомене. Поистине театр начинается не с вешалки, а с билетной кассы. Несмотря на ее вспомогательное место в большом театральном здании, увидеть оттуда можно очень многое — отношения с Дирекцией Императорских театров, подлинный успех или провал тех или иных спектаклей, масштаб таланта актеров... Малый театр, где Елизавета Ивановна проработала более 25 лет, станет ее единственным местом службы. Лютш пришла в театр тогда, когда он переживал не лучшие времена, проигрывая в соперничестве с молодым Художественно-общедоступным театром. Принадлежность к Дирекции Императорских театров накладывала существенные ограничения на выбор репертуара, со сцены и из жизни уходили великие актеры старой школы. Но при всем этом Малый театр продолжал быть одним из лучших в России.

Е.И. Лютш впервые попала в театр в возрасте 8 лет, ее привели именно в Малый на «Богатых невест» А.Н.Островского в исполнении Г.Н.Федотовой, С.В.Шумского и др.1 Кумиром ее юности стал Александр Иванович Южин, один из ведущих артистов Малого театра, о котором она писала: «Мне дано было счастье встречаться с ним, сначала в качестве публики, взиравшей на него с обожанием и благоговением, а затем, волею судеб, и в качестве, правда, очень маленького и скромного, но все же товарища по службе в Малом театре. <…> Благоговение и обожание к артисту Южину остались прежними, но к ним присоединилось чувство бесконечной благодарности и удивления перед этим большим человеком за его отношение ко всем нам, малым и слабым. Он не разочаровал меня при близком знакомстве, наоборот — я только с изумлением видела, как мое божество, далекое и недосягаемое, облеклось в самые симпатичные человеческие черты, стало ближе, доступнее, стало нашим самым благожелательным советником и прибежищем в трудные минуты жизни»2.

Особенно теплые отношения сложились в Малом театре в годы Гражданской войны, когда и артисты, и обслуживающий персонал в равной мере терпели холод, голод, лишения: «Так памятно, как он собрал всех нас в одной из небольших комнат бывшей школы и говорил нам, как необходимо нам приложить все усилия, чтоб соблюсти и сохранить наш театр, как все мы, каждый в своей сфере, должны усердно работать для этого, как мы должны любить наш театр, как наш дом. Мы плакали, слушая его, и в душе созревала твердая решимость все сделать, что он хочет, помочь ему посильно в его большом труде»3.

После кончины в октябре 1927 г. А.И.Южина Лютш помогала М.Н.Сумбатовой в собирании материалов о покойном муже, в феврале 1928 г. выступала на вечере его памяти, проходившем в знаменитой квартире Сумбатовых-Южиных в Палашевском переулке. Вероятно, на рубеже 1920-х — 1930-х годов она уехала из СССР в Швейцарию к родственникам. Сохранилось письмо Е.И.Лютш к М.Н.Сумбатовой из Цюриха от 20 января 1933 г., в котором она сообщает о кончине А.А.Кизеветтера (1866–1933), известного историка, публициста, близкого знакомого семьи Сумбатовых, жившего в Праге:

«Zürich. 20 / I — 33.

Дорогая моя, родная, голубчик Мария Николаевна, если бы Вы знали, с каким ужасным чувством пишу Вам эти строки и как долго собиралась с духом написать Вам, что 9-го сего месяца скончался скоропостижно милый наш А<лександр> А<лександрович> — все время чувствовал себя хорошо, накануне еще читал блестящую лекцию, был у кого-то в гостях… Чудная смерть, какой дай Бог всякому, но для близких и любящих самая жестокая. Сама я все время, как узнала об этом, хожу сама не своя, нервы совсем расхлябались, плачу по всякому поводу, плачу и сейчас, когда пишу эти строки. А я ведь и не была с ним близко знакома; только письма его, такие добрые, хорошие, благожелательные сблизили меня с ним, да еще сознание, что он о многом думал и многое переживал одинаково со мною. Многое любил также одинаково с нами. По годам жизни и учения был он моим сверстником — всего на два года старше; наши молодые годы протекали в одно время, и интересы были близки. Пожалуй, думается, и не получил он последнего письма Вашего и моего <…>. — Чувствую, что смерть его будет Вам очень больна и вновь раскроет никогда не забываемую и незаживающую рану, да еще так скоро после смерти Сука4 <…>. Простите, родная, голубчик мой, что невольно огорчаю Вас; все эти дни хотела писать и храбрости не хватало, малодушно откладывала на после, на завтра… Тяжело быть вестником смерти. Обнимает Вас от всего сердца Ваша Вам вечно преданная и безгранично любящая Е<лизавета> Л<ютш>. Привет всем нашим»5.

В РГАЛИ в фонде Государственного Академического Малого театра сохранилось личное дело Елизаветы Лютш6, а в личном фонде А.И.Южина — множество копий воспоминаний, выписок из книг, газет и журналов, посвященных легендарному актеру и руководителю Малого театра, сделанных Е.И.Лютш, в том числе и из эмигрантской и зарубежной прессы 1920-х — 1930-х годов. Кроме того, и сама она в конце 1920-х — начале 1930-х годов написала воспоминания об А.И.Южине, об увиденных ею в 1880-е годы спектаклях Малого театра, а также записки о своей жизни и о службе, точнее: служении столь любимому ею театру. «Мои записки» Е.И.Лютш, пожалуй, единственные мемуары, которые принадлежат перу театральной кассирши, уже только поэтому они представляют несомненный интерес. Но в записках запечатлено множество неизвестных подробностей театральной и околотеатральной жизни Москвы начала XX в., к тому же это правдивое повествование об истории неординарной, образованной женщины, нашедшей в себе силы противостоять драматическим жизненным обстоятельствам. Для публикации выбран отрывок, в котором Елизавета Ивановна рассказывает о начале своей службы в Малом театре (РГАЛИ. Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2517. Л. 11-22).

 

 

…Если московские театры были «пасынками» Дирекции7, то самым нелюбимым из «пасынков» был именно наш Малый театр. Дирекция все же гораздо более любила Большой театр (оперу и балет), «театр-чиновник», как я его прозвала. Там дух был самый примерный, чиновничий, к начальству относились с почтением, старались угодить, спины почти у всех были с поклоном, лица с улыбкой.

Даже и коллеги мои, тамошние кассирши, все были «паиньки», и начальство частенько ставило их в пример нам, чем очень раздражало, потому что мы знали, что по работе мы куда лучше, если не всех их, то очень многих; только мы, как и старшие наши товарищи, были элемент буйный, протестующий, требующий к себе уважения. Это было, впрочем, не худо: тому, кто за себя умеет постоять, воздавалась известная дань уважения. Дирекция тогдашняя весьма уважала наших премьеров, но и побаивалась их немножко, по крайней мере, Южина, у которого характер был твердый и воля непреклонная. Впрочем, должна оговориться: Н.К. фон Бооль8 был сам человек культурный и театр любил очень; его семья, кажется, и дневала и ночевала в театре, но и он должен был плясать под петербургскую дудочку, а Теляковский9 был большое ничтожество и как таковое гораздо легче ладил с теми, что были ему больше по плечу. В своей книге10 он так много говорит о своих великих деяниях и заслугах, что человеку, не знающему всей подкладки его деятельности, может показаться, будто он и впрямь «нечто»; он якобы и Шаляпина11 открыл, но нам-то, видевшим воочию всю шаляпинскую карьеру, совершенно ясно, что Шаляпин, один из всех, всегда творил свою волю и в глубине души, я уверена, довольно-таки презрительно взирал на всю чиновничью свору, владевшую театром, Теляковский y compris12. Шаляпин был полновластный диктатор. Раз (это было в первый год моей службы) на генеральной репетиции «Мефистофеля» Бойто13 <он> не поладил с Собиновым; оба разошлись по уборным, переоделись и не желали продолжать; фон Боолю пришлось взять на себя парламентерство: он ходил от одной двери к другой и, в конце концов, примирил враждующие стороны. Это я слышала от него лично. Другой раз Шаляпин уехал из театра во время спектакля «Русалка»14 — когда ему не угодил дирижировавший оперой Авранек15, да так и не вернулся, и после часового антракта оперу допевал кто-то другой. Когда Шаляпин бывал в Москве только наездами, то ко времени его приезда все подтягивались — от управляющего Конторой до дворников включительно. Это всерьез, а не в шутку: раз иду мимо Большого театра, смотрю, скребут и чистят тротуары с каким-то непривычным усердием. Спрашиваю: «Что это вы так стараетесь?» И получаю в ответ: «Нельзя! завтра “сам” приезжает!» Так вот и кажутся смешны претензии Теляковского, что он что-то значит в карьере Шаляпина. Но я уклонилась в сторону от того, что хотела сказать… Контора наша почти сплошь состояла из людей с весьма сомнительной культурой; они ведали всем театральным хозяйством, и для них театр был не больше как коммерческое предприятие; уважения наибольшего заслуживало то, что больше давало прибыли, отсюда и уважение к Шаляпину — сборы делал битковые по повышенным ценам, а насчет таланта — это они разбирали плохо! Известно также, что люди средние и даже более чем средние, бывают особенно упоены властью, если она им дается в руки; и вот все наше чиновничество гоголем ходило, важности на себя напускало и втайне весьма недолюбливало тех, кого чуяло выше себя и по уму, и по образованию, и по таланту; однако, все же побаивалось и на открытую ссору не шло. Таким образом, между Малым театром и Конторой всегда было нечто вроде вооруженного нейтралитета. Большинство наших конторских служащих были люди весьма мало культурные; многие не получили даже и среднего образования, специальной прикосновенности к искусству не было почти ни у кого, за исключением фон Бооля, который занимался писаньем картин, одного из чиновников, обучавшегося когда-то в Школе живописи и ваяния, одного или двух (кажется, не одновременно!) бывших певцов, потерявших голос и служивших в постановочном отделе. Один, по должности регистратор, был братом певицы сопрано, довольно долго подвизавшейся на сцене Большого театра; в этом была вся его прикосновенность к искусству. Я так обстоятельно пишу о составе Конторы, потому что мы всецело зависели от нее; наш заведующий был в то же время и делопроизводителем, его помощник занимал тоже какой-то пост пониже. Все наши отчеты и принимались, и проверялись Конторой, за каждую ошибку и описку мы отвечали перед Конторой, все выговоры исходили оттуда же. И все же должна сказать, что положение наше было неплохо; работали мы ежедневно по 6 часов тогда, когда никто еще не заикался о шестичасовом рабочем дне, в субботу даже 5 часов. Положим, приходилось тратить еще время на составление и сдачу отчета и денег, но за этим сидели по очереди. Вечером были свободны все (в суточной кассе через день); посещать театр любой (Большой, Малый и Новый) можно было хоть ежедневно, чем мы и пользовались с упоением, особенно первое время, пока удовольствие это было так ново; мы немного отравлялись театром, до пресыщения, до усталости, вроде барышень, служивших в кондитерских, которые могли есть конфект, каких и сколько вздумается. Великим постом отдыхали 6 недель, на Рождество — 2 дня, летом около трех месяцев, получая жалованье сполна. Кроме того, нас при каждой кассе было две: значит, можно было и сменяться, дежурить не ежедневно. Правда, жалованье было очень невелико: я поступила на 40 руб. в месяц, а вскоре прибавили 5 руб. — стала получать 45 р. и долго служила за эту цену, прибавки начались, главным образом, уже в то время, когда деньги стали падать в цене. Я уже и упомнить не могу, сколько раз менялась цифра нашего жалованья, и какие в конце концов я получала миллионы и миллиарды. Дух у нас в кассе был добрый и независимый; наш начальник, должна сказать, относился к нам сравнительно хорошо, но не одинаково, были у него и предпочтения; у нас он недолюбливал мою коллегу, толстую Екат<ерину> Серг<еевну>, которую в просторечии сослуживицы звали больше «тетя Катя»: она, действительно, смотрела почтенной тетушкой. Вообще прозвища были в ходу, мои сослуживицы были в театре уже 4 года, свыклись, сжились, сдружились; может быть, потому я так и боялась войти незнакомой в этот сплотившийся кружок, но скоро и незаметно я и сама стала его членом и нашла друзей, с которыми связь не порвана и доселе. Так как между нами было немало вдов, то для различия меня стали звать «вдовствующая», а нашу коллегу по Новому театру просто «вдова» и даже любовно «вдовишка», за ее маленький рост. В скобках, немного времени спустя из<-за> моей фамилии переделали меня в Лючию, уменьшительное Лючка, Люченька и Лючиечка, а ввиду дурного моего темперамента и способности раздражаться легко и часто, порой прибавляли к имени Лючка и рифмованное «злючка». Так звала меня нередко в шутку скончавшаяся за два года до отъезда моего коллега. — Жизнь понемногу налаживалась. Первые недели моего пребывания в театре, пока я не успокоилась и не укрепилась — я не ходила в театр, все как-то стеснялась просить мест, считая, что я еще так недавно служу, что не имею на то права. В год моего поступления было возобновлено «Горе от ума»16 с двумя новыми Чацкими — Садовским17 и Остужевым18; оба были питомцы Драматических курсов19 и ученики А.П.Ленского20, но для меня полные иксы. В октябре, когда я пришла в кассу, уже кроме «Горе от ума» успели поставить «Школу злословия» Шеридана21, возобновить «Сердце не камень» Островского22 и поставить веселую комедию Джером Джерома «Женская логика» («Мисс Гоббс»)23. Эта последняя постановка имела очень большой успех и все время шла с полными сборами, так что нам, бесплатной публике, долго не удавалось посмотреть ее. Помню, что попали мы на «Мисс Гоббс» уже в декабре, под самый Николин день; тогда публика была благочестивая и под такие почитаемые праздники избегала ходить в театр, а по субботам и под годовые праздники спектаклей и совсем не бывало. Под Покров, Николин день спектакли бывали, но театр пустовал, наполнялся на 3/4, а то и на 1/2. Мне теперь странно кажется писать о том, что уже в октябре было выполнено столько постановок; в те годы их в сезон бывало штук 12–13, с возобновлениями иной раз и больше, и не могу сказать, чтобы пьесы ставились небрежно или некрасиво. Постановки бывали и очень сложные, требующие и многих декораций, и многих костюмов; поспевали все сделать и срепетировать, а играли превосходно. За последнее же время под видом глубокого изучения и проникновения в суть ставящейся пьесы успевали поставить 2–3 вещи за сезон; репертуар стал однообразный, бубнили, Бог весть по сколько раз, одну и ту же вещь. В первый раз пошла я в театр на генеральную репетицию готовившейся к постановке пьесы Тимковского «Сильные и слабые»24. Вечера были у меня заняты по-прежнему уроками с детьми фон Бооль, а репетиция была днем, и сослуживицы мои уговорили меня пойти посмотреть. Не без трепета сердечного переступала я порог давно знакомой, милой по тысяче воспоминаний зрительной залы, переступала не как публика, а как служащая, отныне своя в этих стенах, родная, близкая. Тогда не водилось еще, как впоследствии, пускать на генеральные репетиции посторонних, были только свои, усаживались, где кому нравилось; все были знакомы, собирались группами, мирно беседовали в антрактах — все это придавало зале какой-то отпечаток уюта и семейственности. Полон или почти полон был только партер; заняты отчасти ложи бенуара и бельэтажа, а балконы, ложи верхних ярусов и галерея пустовали. Пьеса сделала на меня очень сильное впечатление; я совсем ушла из своей жизни в ту чужую семью, картина жизни которой развертывалась передо мной и, когда кончилась репетиция, в душе у меня осталось тяжкое сознание, что я присутствовала при том, как ужасно оскорбили хорошего человека, растоптали его лучшие чувства, насмеялись над его лучшими намерениями… Чтобы дать понять о том, как шла пьеса, достаточно будет сказать, что Дмитрия (сильного брата) играл Южин25, Георгия (слабого) — Ильинский26; Евгению (предмет любви обоих братьев) — Лешковская27, мать обоих Претуровых — О.О.Садовская28; чету Назарьиных (инспектор гимназии и его супруга, дядя и тетка Евгении) — Рыбаков29 и Федотова30, Тамбуринова (мужа Серафимы) — М.П.Садовский31; Калерина (жениха Риммы) — А.А.Федотов32. Обеих сестер играли — Серафиму — В.Н.Рыжова33, Римму — Е.М.Садовская34. Исполнение было концертное, захватывающее; ничего не было в пьесе эффектного, мелодраматичного, необыкновенного, — наоборот, именно необыкновенно просто, повседневно, но и необыкновенно жизненно… Помню ясно, как после репетиции один из старейших наших капельдинеров, старый типичный старожил театра, говорил про пьесу: «А ведь пьеска-то из Камергерского переулка!» — намекая этим, что пьеса, как говорили тогда «с настроением», а потому подходит под рубрику созданий Худ<ожественного> театра35. И он был прав: «настроение» создавалось очень сильное и определенное: оно будило в душе горькое сознание, что слабость, увы! гораздо сильнее и успешнее любой энергии, и жалость, возбуждаемая этой слабостью, заставляет людей идти порой на самые невероятные компромиссы с собственным чувством. Среди блестящего исполнения моих давнишних любимцев новостью отчасти был для меня Ильинский и новостями совершенными — Рыжова и Садовская. Ильинского я знала немножко по театру Горевой36, где видела его раз в «Дон Карлосе» Шиллера37. Он мне тогда очень понравился своей молодостью, искренностью, сердечностью передачи. К тому же он был строен, изящен, красив, с приятным голосом и, помню, ужасно, до слез растрогал меня своим исполнением, ярко выделяясь среди других весьма посредственных исполнителей. Но после того это была моя первая встреча с ним, и я вполне оценила его прекрасное дарование: в нем было очень много charmea, простоты, безыскусственности, но в «Сильных и слабых» все мои симпатии были на стороне оскорбленного «сильного». Мне странно говорить теперь о Рыжовой и Е.Садовской как о новинках; теперь они мне обе так близки, особенно В.Н.Рыжова, занявшая по справедливости большое место в труппе. Обе в своих ролях были хороши и не посрамили ансамбля. Успех, который пьеса эта имела потом в публике, побудил позже возобновить эту пьесу, но уже с другими исполнителями, хотя и хорошими, но, увы! далеко не равными первым. Дмитрий — Падарин38; Георгий — Рыжов39; Евгения — Левшина40. Через несколько лет, уже в сезоне 1911–12 г. была поставлена другая пьеса Тимковского, «Грань»41, где он снова выводил на сцену обоих братьев Претуровых, Тамбуринова с женой и Евгению, ставшую женой Георгия, но в дальнейшей эволюции образы этих героев пьесы оказались уже гораздо менее интересны, и пьеса потерпела фиаско, очень скоро исчезнув со сцены. Еще до Рождества прошла и следующая постановка пьесы Германа Зудермана «Да здравствует жизнь!»42, где участвовали Южин и Ленский, Федотова и Ермолова43, Ильинский, Музиль44 и многие другие. В этой пьесе я впервые <п>ознакомилась с молодым артистом, на которого возлагались большие надежды, я говорю об А.А.Остужеве, который в этот сезон вновь вернулся на подмостки Малого театра, прослужив год у Корша45, где очень выдвинулся ролью Алексея в прогремевший тогда пьесе молодого драматурга Найденова «Дети Ванюшина»46. Увидала я его опять-таки на репетиции, первоначально даже не генеральной; мы любили наведываться в зрительную залу во время обычных утренних черновых репетиций. Никем не видимые пробирались мы неслышно в одну из лож бель-этажа и из глубины ее смотрели и слушали, как из сырого материала понемногу возникало стройное целое. Интересно было знать заранее сюжет новой пьесы, распределение ролей, послушать поправки и указания, дававшиеся режиссером, посмотреть вблизи на будничную работу и жизнь тех, кого привыкли видеть на сцене. Вот на такой-то репетиции я и увидала в первый раз Остужева и вынесла впечатление чего-то свежего, оригинального и неотразимо милого. Он казался необыкновенно молод, совсем мальчик, и я не без удивления узнала, что он женат и что жена его, пока еще кончающая ученица Драматических курсов, на следующий сезон будет в труппе47. «Вторая Ермолова!» — с убеждением сообщил мне милейший и добродушнейший Носов48, второй режиссер и большой наш приятель. Увы! как неосновательны были эти похвалы, и как мало напомнила Ермолову появившаяся вскоре на сцене жена Остужева! Но об этом в свое время.

Когда я поступила на службу в Императорские театры, их было три: Большой — опера и балет, Малый — драма и комедия, и Новый — театр смешанного типа, где давались и драматические (главным образом), и оперные, и даже балетные спектакли. Последние, впрочем, реже других, и такие, что не требовали сложной постановки, ибо сцена была сравнительно не велика и не имела усовершенствованных приспособлений для всяких балетных трюков. Помню один только балет, который мне случилось там видеть: «Клоринда»49, но содержание улетучилось из памяти безвозвратно: вероятно, было не особенно удачно и ничем не поразило моего воображения. Оперы шли также такие, что не требовали большого и сложного оркестра и мудреных декораций, по большей части иностранных композиторов: Верди («Риголетто» и «Трубадур»), Бизе («Искатели жемчуга»), Монюшко («Галька»), Обера («Бронзовый конь») и т. п. Там же впервые была поставлена опера С.В.Рахманинова «Алеко» с участием Шаляпина50: это было уже на второй год моей службы. Вообще, в смысле исполнения оперы обставлялись хорошо, пели лучшие силы; там я слышала Собинова в «Риголетто», «Искателях жемчуга» и «Гальке»51; Нежданову — в «Риголетто» и «Искателях»52; уже немолодую, но еще занимавшую первое амплуа Салину — «Гальку»53. Но преобладание было за спектаклями драматическими. Самый театр этот возник по мысли и инициативе А.П.Ленского, который стремился создать для молодых кадров вновь выступающих артистов (по большей части учеников его с Драматических курсов) возможность практиковаться, играть ответственные роли и иметь интересную и плодотворную работу, чего они, конечно, были бы лишены при наличности одного только Малого театра, где молодежи приходилось выступать только на выходах или в ролях совершенно второстепенных; выдвинуть их там мог только случай. И вот для этой-то подрастающей смены был арендован бывший Шелапутинский театр на Театральной площади54, против Малого театра и через дорогу от Большого. Первые годы существования (с 1898 г.) Новый театр работал очень недурно, Ленский дал несколько прекрасных постановок: очаровательную, грациозную Шекспировскую сказку «Сон в летнюю ночь»55, поэтичную весеннюю сказку Островского «Снегурочка»56, «Разрыв-траву» Гославского57 и т. д. Публика охотно посещала этот театр молодых сил, где наряду с ними порой выступали и артисты с большими именами (Рыбаков и Правдин, О.О.Садовская и Лешковская). Но в те годы, когда я вошла в жизнь театров, Новый театр уже сильно хирел. Если, как я уже упоминала, влияние эпохи и новых течений театральной жизни, расцвет Худ<ожественного> театра и увлечение публики принципами его, неблагоприятно отозвались на жизни Малого Театра, то Новый театр пострадал гораздо сильнее. В мое время служба в Новом театре уже была чем-то вроде ссылки, за наказание: хочет кого-нибудь из нашей братии начальство допечь — посылает работать в Новый театр. Работать там было тяжко и в смысле физическом (отвратительное сырое помещение, где рядом бегали крысы, и весь день при электричестве), и в смысле моральном. Театр пустовал; даже контр<а>марки не использовались настолько, чтоб наполнить залу: публика шла редкая и скучная; так забредет кто-нибудь от нечего делать, благо расценка на места была дешевая. Продавать этот театр, по наружному виду очень хорошенький и изящный (голубой с серебром), была мука-мученская: мест много, цен много, а всего больше всяких столбов, столбиков, колонн и колонок, которых публика терпеть не могла и всячески избегала. Просят билет посредине (это неизменное присловие каждого покупающего билет!); глядь, а в середине-то колонна! Да еще хорошо, если в первом ряду, там хоть сообразишь, где колонна, против какого №, а сообрази-ка, где эта же колонна придется в 7-м ряду 3-го этажа или балкона. Ищешь, ищешь, бывало, места получше, хочешь удружить, а вечером разъяренный посетитель тебя же выругает за эту несчастную колонну, которая ему мешает. Нумерация мест была самая причудливая и несообразная: часто рядовые №№ вдруг волей судеб оказывались на двух противоположных сторонах театра, да еще на галерке, где для каждой стороны был отдельный ход, и пришедшие вместе люди оказывались разлучены на весь вечер. Опять доставалась головомойка! Выучить наизусть все колонны и все нескладицы нумерации, кажется, никому не удалось; я-то была там только налетом, но и тем, кто служил постоянно, был прикреплен к этому театру. Цены были маленькие: для драматического спектакля от 10 коп. (так называемый «парадиз» — стоячие места) и до 3 руб.; для оперных от 15 коп. до 3 руб. 50 коп. — 4 руб., если не изменяет память. Но самое удручающее было сознание, что театр умирает, умирает от сурового и несправедливого отношения публики; по совести, он не заслуживал его: сколько милых вещей и вещиц было в нем сыграно и как чудесно сыграно! Весь цвет теперешнего Малого театра, все его «заслуженные», крупные, видные и очень популярные артисты пробовали силы свои здесь, на этих подмостках. Были такие, что играли чуть ли не исключительно в Новом театре; ни одной постановки без них не обходилось, напр<имер>, Н.К.Яковлев58; мы в шутку прозвали его «примадонна Нового театра». Главные силы этой молодой сцены были: уже покойные ныне Н.М.Падарин, Ф.А.Парамонов59, М.М.Русецкая60 и здравствующие и поныне П.М.Садовский, А.А.Остужев, М.Ф.Ленин61, С.А.Головин62, С.В.Айдаров63, Е.Д.Турчанинова64, В.Н.Рыжова, И.А.Рыжов (писано еще до вести о его кончине!65) В.О.Массалитинова66 и мн<огие> другие. По воскресеньям утром спектакли принадлежали Московскому обществу трезвости67 и были еще гораздо дешевле (от 5 коп.); они продавались всю неделю в обществе, а в субботу и воскресенье в театре: приходилось отсчитываться с их кассой, это было довольно сложно и неприятно: по счастию, общество спускало у себя всю дешевку, и на нашу долю оставались места подороже и поприличнее. Эти спектакли бывали обыкновенно полным-полны. Почему-то вели их не коренные обитатели Нового театра, а поочередно две кассирши Большого и две Малого театра; пришлось и мне вкусить чашу сию. — Тяжел был мне первый год службы в театре; до января месяца я страшно уставала, дежуря днем, а вечером отправляясь на урок: приходилось делать четыре конца, хотя по окончании служебных часов мне до фон Боолей было два шага68. Но мать моих учеников не устраивало, чтобы я приходила прямо со службы, и я бежала домой обедать, а там, совсем не отдохнув, снова пускалась в путь. Только после дежурства с отчетом, когда приходилось задерживаться в кассе часов до 6 и позже, шла на урок прямо; иногда в виде исключения мне разрешали заняться раньше, чтобы пойти в театр. Я уставала до того, что засыпала, вернувшись домой, на полуслове, сидя за столом, среди разговора. Охотно отказалась бы от урока, тем более, что когда мне устроили место, то сбавили 50 % платы; но я давала уроки у своего начальника, мой отказ после оказанной мне услуги мог показаться неблагодарностью, и я порой не без страха думала, что никогда мне от этого урока грошового не уйти. Но ушла скорее, чем думала, неожиданно. После Рождества, на которое я выпросила себе неделю отдыха от уроков, я дала, кажется, всего урока два. 6-го января заболела мама воспалением легких; я была безотлучно при ней, а 11-го ее не стало. И в самую почти горькую минуту ее кончины, получила я письмо от m-me фон Бооль, что они больше не могут ждать меня и пригласили к детям заниматься студента; к письму было приложено 15 руб. — мой месячный заработок. Как ни была я измучена, уничтожена и потрясена в тот момент — я обрадовалась своему освобождению. Не могу не отметить, что товарищи мои и ближайшее начальство, т. е. Каковин69, отнеслись ко мне очень участливо, за что им большое спасибо. Товарищи безропотно работали за меня, приходили наведаться о здоровье; даже когда я после похорон на другой день пришла в кассу, стали упрекать, зачем пришла так скоро. Каковин тотчас же велел подать заявление о субсидии, которую мне и выдали. Тут я уж совсем осиротела и просто голову потеряла, как буду бросать детей без призора, на глупую бабу-прислужницу. Но… и тут помог Бог и добрые люди: приехала из Воронежа двоюродная сестра, сменилась прислуга и нашлась та золотая, незабвенная женщина, с которой я прожила 18 лет до самой ее смерти, на которую я спокойно оставляла детей, уверенная, что она и не обидит их, и позаботится… Тяжело было первое время и потому, что еще плохо освоилась с делом, а моя коллега, толстая тетя Катя, относилась ко мне весьма недружелюбно, подозрительно смотрела на меня и за спиной у меня убеждала других сослуживиц быть со мною поосторожнее: она-де каждый день к управляющему ходит и, конечно, все ему передает и доносит. Об этом я узнала уже много спустя, но в работе она меня допекала. Придя в кассу, я не умела класть на счетах и на вопрос: «Умею ли я это?» — отвечала удивлением. «Нет! Не умею! Да и зачем?» — «А как же Вы считать будете?» — «А на бумажке». — Меня, однако, уверяли, что с бумажкой мне далеко не уехать, и убеждали научиться, говорили: «Вы сами скоро увидите, что без этого Вам не обойтись». И верно: убедилась и выучилась, но на первых порах считала медленно и ошибалась, особенно когда тетя Катя смотрела мне под руку, возводила к небу мученические взоры при виде моих ошибок, пожимала плечами и тяжко вздыхала. Я нервничала и ошибалась еще хуже. Ее нетактичные выходки часто доводили меня до слез, тем более, что нервы вообще ходуном ходили, и раз я до того смалодушничала, что чуть-чуть не ушла из театра. Спасибо той милой девушке, что пригрела и обласкала меня на первых порах; она сказала, чтоб я об этом и не помышляла, что все обойдется, а на Ек<атерину> Серг<еевну> не стоит обращать внимания. «Она и предшественницу Вашу сгрызла; та сглупила и ушла — не повторяйте ее ошибки!» И Тат<ьяна> Александровна Черемисина, и обе сестры Давыдовы зато относились ко мне прекрасно, и скоро мы стали друзьями. Тат<ьяна> Алекс<андровна> приходилась родной внучкой Дм. Вас. Григоровича70, обожала память своего деда и тот маленький милый уголок в Каширском уезде, где Григорович писал своих «Рыбаков» и другие повести71. Я как-то провела у ней там с детьми несколько дней на берегу хорошенькой прозрачной Смедвы, впадающей в Оку; ходили и гулять на то место, где жил герой «Рыбаков» старый Глеб Савинов, личность не вымышленная. Когда разрешилась революция, стали отбирать у помещиков землю и тут же умерла мать Татьяны, она бросила службу в театре, чтоб сесть на землю и как-нибудь уберечь от расхищения и раздробления любимый уголок. Однако все же именьице отобрали под какой-то образцовый совхоз, а Татьяне, потерявшей службу, пришлось стать учительницей в том же уезде, в каком-то селе; там учительствует она и по сию пору, бывая наездами в Москве, и подлинно, нужно иметь ее мягкость и доброту неисчерпаемую, чтоб так добродушно относиться к создавшейся для нее жизни. — Еще в то время, когда я ходила на уроки к фон Боолям, они как-то раз пригласили меня к себе в ложу на генеральную репетицию оперы Серова «Вражья сила» с Шаляпиным в роли Еремки72. Воспоминание об этом спектакле осталось у меня слабое, смутное; больше другого запомнилось, как один из второстепенных певцов не пел, а только рот разевал, ни звука не было слышно: говорили, что он без голосу, простужен, а его все-таки выпустили на сцену. Корсов73, который ставил эту оперу, едва ли не для своего прощального бенефиса, пел Петра слабовато и очень проигрывал от соседства с Шаляпиным, бывшим тогда в полном расцвете. Несколько ярче у меня сохранилась память о том, как мне пришлось раз, придя на урок, обедать у Боолей вместе с Шаляпиным, с которым меня посадили рядом: помню, как я глядела на него снизу вверх, так огромен он казался даже в просторных комнатах казенной директорской квартиры; помню, с каким почетом и вниманием относились к нему хозяева, как он все время держал нить разговора и говорил свободно, красиво, образно и очень интересно, так что все слушали, развеся уши. О чем точно говорилось, за давностью лет давно выскочило из головы, но надо думать, что о животрепещущих театральных событиях и интересах.

Благодаря так печально сложившимся условиям моей жизни, я совсем не видела ничего из постановок второй половины сезона, не видала ни «Генриха VIII» Шекспира с первоклассными исполнителями (Ермолова — Екатерина Арагонская, Ленский — кардинал Вольсей, Рыбаков — Генрих)74, ни возобновленной по случаю какого-то юбилейного срока комедии Островского «Не в свои сани не садись» с Рыбаковым — Русаковым, Садовским — Маломальским и О.О.Садовской — Ариной75. Только к самому концу сезона я настолько подобралась и пришла в себя, что посмотрела «Школу злословия» и «Горе от ума». — «Школа злословия» шла очаровательно с Лешковской и Ленским в ролях Питера Тиззль и лэди Тиззль; заняты были еще Федотова — старая сплетница, мистрис Кэндер, Яблочкина76, младший Садовский (Джозеф Серфэс) и Остужев — Чарльз Серфэс. Знаменитая сцена, когда сэр Питер роняет ширму и видит за ней свою собственную супругу, была проведена виртуозно, и я как сейчас вижу лица всех четырех участников этой сцены: изумленное до остолбенения лицо Ленского, лицемерно опущенные глаза Джозефа, смущенно-растерянную физиономию Лешковской и плутоватую гримасу Чарльза. Помню, еще мама моя восхищалась этой сценой в то время, когда ее играли Щепкин, Шумский77, Самарин78, но думаю, что я видела достойных их преемников. К сожалению, на следующий сезон «Школу» уж больше не давали, и второй раз посмотреть эту вещь мне не удалось. — Что касается «Горя от ума», то я не видала его одиннадцать лет, т. е. за все время своего замужества, и шла смотреть его, в новой для меня постановке и с новыми исполнителями, не без смущения. Но посмотрела я любимую мою бессмертную комедию с большим удовольствием; во-первых, был тот же прежний, уже виденный неоднократно раньше превосходный Фамусов — Ленский, и это одно уже являлось источником наслаждения. Новых Чацких видела обоих, и, безусловно, перевес остался на стороне Остужева. При всем уважении к имени Садовского и его несомненному дарованию, я никогда и никак не могла полюбить его как актера. Чацкого же он играл просто-таки неумно: напр<имер>, первый смеялся над собственными остротами, что прилично Скалозубу, но никак не Чацкому, и производил, на меня по крайней мере, впечатление несколько раздражающее, утомительное. К тому же у него тусклый и незвучный голос, который он порой доводил до неприятно-напряженного крика — и все это было некрасиво, малоискренно, искусственно вздуто. Остужев при всех недостатках и неопытности еще очень юного актера, наоборот, брал своей искренностью и неподдельной горячностью. В первый раз я видела такого юного Чацкого и так искренно и пылко влюбленного. Влюбленный у него выступил на первый план и затушевал человека идеи, борца за новые движения и настроения эпохи. К тому же у него большой плюс: прелестный по тембру бархатный голос, который слушаешь, словно музыку. Софья у него была, впрочем, очень слабая и незначительная. Об этой Софье и ее появлении в труппе Малого театра стоит рассказать особо. Еще в 1898 году, в первый сезон, когда возник Новый театр и Ленский принял участие в постановках для молодых артистов, была решена постановка «Ромео и Джульетты». Ромео налицо имелся: Остужев был и молод, и красив, и пылок, и даровит — роль, казалось, была ему вполне по мерке. Но дело стояло за Джульеттой; Ленский искал и нигде не находил подходящей исполнительницы, такой, которая отвечала бы его требованиям, олицетворяла бы тот образ, который сложился в его представлении. В труппе были молоденькие артистки, между ними одна, Арсеньева, прехорошенькая и очень, кажется, мечтала стать Джульеттой, но… годилась скорее для хорошенькой ingénue из какой-нибудь современной комедии. Дело не клеилось. И вдруг, один раз на репетиции какой-то пьесы Ленский увидел проходящую в глубине сцены какую-то молоденькую синеокую блондинку; это была недавно поступившая библиотекарша. Вот она, его Джульетта, его мечта! Библиотекаршу позвали, поговорили и решили обучить, ибо школы она никакой не прошла. Целых полгода или около того, все лето напролет возился с нею Ленский, учил ее и читать, и ходить, и двигаться по сцене, и выучил, наконец. В 1899 году «Ромео» пошел на сцене Малого театра79. Джульетта — Е.П.Юдина 2-я80, судя по имевшейся у меня фотографии, внешне была прелестна: правильное точеное личико с прекрасными глазами; сыграла она, говорят, прилично. Спешу оговориться: сама я «Ромео» не видала, и весь рассказ о постановке его передаю с чужих слов: так рассказывали мне мои коллеги, а я в то время еще даже и во сне не грезила о службе в театре. Итак, она была приглашена в труппу театра и оставалась в ней довольно долго, но радости от ее пребывания вышло очень мало; время от времени ее выпускали на сцену, но она все играла одинаково неинтересно, шаблонно и бледно. Так обстояло дело и с Софьей; оставалось только дивиться, как умудрился Чацкий так страстно влюбиться в эту девицу? Остужеву же, игравшему Чацкого в очередь с Садовским, всегда давали ее в партнерки, ибо с ней в очередь играла Софью Яблочкина, буквально подавлявшая своим монументальным величием юного, тоненького Чацкого — Остужева. Ее партнером был неизменно Садовский, побольше ростом, постарше, посолиднее. Из прочего состава как-то никто не встает в моей памяти: и Лиза, и Молчалин, и Скалозуб — все это какие-то туманные пятна. Вот помню Федотову — типичную и властную важную тетушку Хлестову, «фрейлину Екатерины Первой»; эта фигура живая стоит перед глазами. — Кончился первый сезон моей службы; театр закрыл свои двери на летний отдых. И тут как будто судьба решила не оставлять меня в покое, пришлось помотаться мне: — поехать в деревню к той же Ел. Вас. Кож<евников>ой81, что сыграла известную роль при моем окончательном укреплении на месте, и <где я> рассчитывала отдохнуть. Не тут-то было: внезапно, для меня, по крайней мере, произошел разрыв между супругами, они расстались, и я с детьми уехала в Москву еще в начале июля, а в середине июля отправилась в Крым, в Евпаторию, куда звала меня двоюродная сестра. Море подействовало благотворно, купанье освежило и подкрепило, но жили мы опять-таки не в слишком благоприятных условиях — и здесь между мужем и женой было неладно. Ужасно тяжко действовали на меня все эти чужие семейные дрязги; вся прелесть моря терялась в этих неприятных переживаниях, свидетельницей которых судьбе угодно было меня сделать. В августе двинулись в обратной путь и к началу нового сезона я была на месте. Я была уже поопытнее, попривыкла к делу, была спокойнее, свыклась с окружающими людьми. Начался сезон тускловато (1903–1904 гг.); первые постановки прошли как-то мало заметно, без успеха82. Между прочим, дебютировала и обещанная нам в прошлом году «вторая Ермолова» — Косарева, жена Остужева. Не только «второй», но и двадцать второй Ермоловой она не оказалась ни на дебюте, ни после. Это была молодая брюнетка с красивыми, серыми глазами, худенькая, но на редкость неграциозная, угловатая, с некрасивой фигурой (что плечи, что талия — все одно!). Не было в ней ни мягкости, ни захвата, ни искренности тона, а только выучка; вообще — «Фрейшиц, разыгранный перстами робких учениц»83. Дебютная роль, впрочем, у ней была не из интересных, в современной комедии Потапенко «Высшая школа»84; благоразумная и добродетельная барышня, тип определенно положительный, без сучка, без задоринки, а потому скучноватый. К тому же с ней в пьесе играла Лешковская, тип не столь положительный, и весь интерес уходил от дебютантки к ней. — Надежды и упования возлагались всеми на следующую постановку, готовили драму Сумбатова «Измена» из жизни Грузии в эпоху ее порабощения персами. Сумбатовские вещи неизменно пользовались большим успехом: они были всегда ярки по языку, увлекательны по содержанию85; немудрено, что все мы уже заранее учитывали будущий успех красивой обстановочной пьесы, в которой выступали в главных ролях лучшие силы (Ермолова, Яблочкина, Рыбаков и Ленский, а также Садовский 2-й, Остужев, Айдаров, Федотов и пр.). Но раньше, чем перейти к повествованию об этой постановке все же хочется поговорить немного о тех нелепых порядках, которые заведены были в нашей Конторе и которым нам приходилось подчиняться. — Наше прямое начальство, ведавшее делами и распорядками кассы, страшно трусило каждого скандала, каждого столкновения с публикой, а потому давало нам предписания, которые порой исполнять было нелегко, чтобы не сказать больше. Так, известно было, что на сумбатовскую премьеру будет большой спрос и, как на премьеру вообще, спрос в первую очередь на дорогие места партера и дорогие ложи. О дешевых местах волновались меньше: там публика была милее и покладистее, раскупала свои дешевые галерейки и балконы, как обычно; ведь в то время на верхушки ходила интеллигентная, но недостаточная молодежь, которой на интересный спектакль попасть было лестно, и она не так гналась за тем, чтобы место было первый сорт, лишь бы в театр попасть, что называется «как ни плыть, лишь бы быть». А публика достаточная, богатенькая была всегда с претензией; в очереди стоять недолюбливала, собиралась попозже и очень часто, не найдя того, что наметила, довольно неприятно вела себя. Между тем мы прекрасно знали, да и начальство тоже, что в первую голову пойдут барышники: эти господа установят у дверей театра очередь с раннего утра, наставят подставных лиц, чтоб нахватать побольше; мы их всех прекрасно в лицо знаем, а отказать не смеем, не велено — начальство боится скандала, шума, а эти господа, превосходно зная и учитывая это, скандал поднимут обязательно, разыграют из себя такую оскорбленную невинность, наговорят таких дерзостей, что не дай Бог! да на тебя же еще пожалуются тому же конторскому начальству, что с ним, мол, оскорбительно обошлись, и здесь уж, будь ты хоть тысячу раз права, влетит тебе, а не барышнику: выговора не миновать. Просто поразительно, как наши верхи боялись барышников и терпели это неискоренимое зло; они даже и не пробовали реагировать против них, допускали их действовать, как угодно, тем более, что неприятные разговоры все целиком приходились на нашу долю, а они сидели в сторонке и делали вид, что это не их дело. Кроме того, весьма естественно, что и автор, и исполнители желали получить билеты для своих близких и вообще для тех, кого им приятно и нужно было видеть в театре. Оставить им билеты, хотя и не без разговоров, разрешалось, но сказать публике, что артистам оставляется часть билетов, запрещалось строго; наоборот, всем надо было говорить, что никому и ничего оставлять нельзя. Да и кроме артистов, тем же конторским владыкам билеты были нужны, и тут они, не стесняясь, записывали на свое имя сколько угодно и что угодно. Об этом говорить тоже было нельзя ни публике, ни артистам: все это хранилось в тайне, хотя, разумеется, тайна была довольна прозрачная. Театр у нас небольшой: в партере в то время было мест 260-275, считая амфитеатр, а запись бывала такая, что смотришь — и продавать публике нечего. Да еще позапишут все непременно 3-й ряд, а в нем всего 14 мест; а попробуй вместо 3-го предложить 4-й или 6-й вместо 5-го — такая будет обида, что и не расхлебаешь! Вообще, каша всегда заваривалась крутая, да и бестолковая к тому же, а выходить из трудного, и надо сказать — дурацкого положения предлагалось нам. Сколько врать приходилось, да еще так нескладно, что в душе самой неловко становилось, да ничего не поделаешь: наравне со школой продажи и подсчета, приходилось проходить и школу вранья. Итак, надо было удовлетворить: 1) начальство — обязательно и хранить их билеты до самых предельных сроков, хоть до начала спектакля, а если продать, то и жизни не рад будешь! 2) автора — обязательно — ну, это мы делали охотно, всячески старались, потому что А.И.Южина все без исключения и уважали, и ценили, и любили; 3) артистов — по возможности; и это мы делали с удовольствием, потому что с труппой вообще всегда были в ладах, и я лично за все 28 лет моей службы не имела ни одной неприятности ни с одним из артистов и на их отношение к себе пожаловаться не могла, 4) публику и барышников тоже по возможности и так, чтобы всем достало, всем было бы по душе и чтоб никому никакого неудовольствия! Вот и крутись, как знаешь! Но крутились, вертелись, врали, краснея и не краснея, и, в конце концов, как-то ублаготворяли всех. — Так было и в памятный день продажи на «Измену»; даже чиновник, один из помощников Каковина, пожаловал присутствовать при начале продажи; народу набился целый вестибюль, еще на улице остались, барышников все воинство налицо, но как-то обошлось с тем несчастным количеством билетов, которое можно было продать. Чиновник вертелся, словно береста на огне, боялся какой-нибудь заварушки, стоит и шепчет мне: «Зачем она так быстро отпускает?» А время-то совсем не двигается! Наконец первая, самая грозная опасность миновала и тогда, набравшись вновь духу, чиновник, уходя, заявил, что билетов, записанных Южину, отнюдь без особого приказания не выдавать.

Охотно делали они ему хотя бы такую маленькую гадость, хоть чем-нибудь да досадить! Уж больно они в Конторе его не жаловали, открыто показать не решались, а вот так, потихоньку, по мелочам. А Южин пришел сам в этот же день и ужасно рассердился, услыхав о таком мудром решении, конечно, не на нас: он был слишком умен, чтобы не понять, что мы тут ни при чем. Не без удовольствия узнали мы, что он отправился в Контору и там их всех отчитал так, как он умел отчитывать: холодно, спокойно и веско, с оттенком презрительного превосходства. Но лучше всего маленькая подробность: когда Каковин узнал, что Южин лично был в кассе, то в свою очередь раскипятился по обычаю — раскричался, что нельзя никого пускать в кассу постороннего. — «Но Южин ведь не посторонний? Он наш артист!» — «Все равно! Ведь вы же отвечаете за “целость кассы”!» У меня даже язык прилип к гортани: так невероятно показалось мне такое умозаключение, каким образом должна я была изгнать Южина из кассы и как мотивировать это изгнание? Задача! Потом, когда все поуспокоилось и страсти улеглись, мы рассказали об этом Правдину, также зашедшему к нам (он не прочь был иной раз поболтать с нами запросто, как, впрочем, и многие другие артисты; кассу всегда считали за друзей): он выслушал, улыбнулся хитровато и сказал: «Ну! а я приходить все же буду!» — Но я невольно слишком долго задерживаюсь на своих кассовых невзгодах; невольно выходит так; ведь, говорят, что у кого болит, тот о том и говорит. А у меня взаимоотношения лиц начальствующих к нам, кассиршам, были всегда очень больной и уязвимой точкой, особенно в те первые годы, когда начальник наш позволял себе кричать на нас и даже мстить нам. На крик его мы реагировали просто: повышали голос в свою очередь и давали отпор, что ему очень импонировало, и он стихал. <…> Впрочем, мы с ним все же до известной степени ладили; он даже по-своему любил меня. У него были и парии, главным образом, служащие Нового театра, где подобралась, по совести говоря, порядочная кунсткамера, а нас он более или менее жаловал, кроме толстой Екат<ерины> Серг<еевны>, которую впоследствии, придравшись к чему-то, спихнул-таки в Новый театр очень незадолго до его закрытия, а там и вовсе ликвидировал со всеми тамошними служащими. Но, во всяком случае, закрытие Нового театра было явлением незаурядным, можно сказать, увольнение являлось своего рода force majeure, а вообще мы сидели крепко на местах, и Бог весть, что надо было бы натворить, чтоб слететь с места…

Мы не обманулись в своих ожиданиях: скорее результаты превзошли все ожидания, — «Измена» имела громадный и прочный успех и у публики, и в театре86. Надо сказать, что оба эти успеха далеко не всегда совпадают, скорее, почти никогда не совпадают, как это ни странно. Мы часто наблюдали, что пьеса, имевшая громкий успех на генеральной репетиции у своей театральной публики, вызывающая аплодисменты (что считается большим показателем успеха на репетиции!), восторженные толки и отзывы, принимается на спектакле вяло и холодно, и наоборот, пьеса, ославленная скучной и посредственной во всех отношениях, проходит перед публикой премьеры неожиданно блестяще. Но «Измена» угодила всем. Генеральной репетиции мне не удалось посмотреть сполна, а только последние два акта: зато на первый спектакль я отправилась, хотя и на галерку, купив себе место за 33 коп. Это была одна из очень немногих моих попыток посещения галереи: уж очень было там и жарко, и душно, и шумно; поистине, надо иметь двадцать лет и всю энергию этого возраста, чтоб наслаждаться спектаклем с галерки. А сколько таких энтузиастов галерки встречала я за время моей службы в кассе; подойдет иной раз почтенный по виду господин брать билет, скажет, что давно меня помнит, еще со времени студенчества и предастся сладким воспоминаниям, как стоял в очереди, чтоб получить место в галерке на какой-нибудь интересный спектакль, как, простояв целый вечер, вытянув шею вперед и нагнув голову, чтоб что-нибудь видеть, он восторженно аплодировал и уходил упоенный полученным наслаждением. Один с благодарностью и восторгом вспоминал о месте «на трубе», т. е. уголке, где находили приют безбилетные посетители, пропускаемые в зрительный зал за малую мзду капельдинерам. «Так чудесно, — говорил он, — подложить на трубу (от отопления) шапку; сядешь, немножко сгорбившись и нагнув голову (стена мешала: она тут закруглялась в свод), да так и просидишь, не трогаясь, весь вечер, чтоб другие этого места не заняли». «И так, — говорил он, — смотрел подряд не знаю уж сколько раз “Дон-Карлоса”»; был горячий поклонник Лешковской. Но мне, увы! было уже не двадцать лет, и галерка не будит во мне благородных воспоминаний. Зато первый спектакль «Измены» у меня и сейчас жив в памяти и по мере того, как я пишу эти строки, картина за картиной встают перед глазами. Пьеса написана мастерски, язык образен и звучен, полон восточных ярких красок; ситуации высоко драматичны; обставлена пьеса в смысле декораций была очень красиво, а исполнение почти сплошь было выше всяких похвал. На первом плане, конечно, М.Н.Ермолова — царица Тамара (Зейнаб), горячая патриотка, жертвующая всем ради спасения подавленной, замученной родины. Она прекрасна в своем восточном наряде, царственно-величава даже в то время, когда льстит и старается угодить ненавистному человеку, раздавившему ее страну и ее личное счастье. В ее прекрасном голосе слышны намеренно смягченные, льстивые нотки, когда она обращается к Солейману, но как истая царица говорит она с Отаром: гневом и возмущением звучат ее речи, обращенные к ренегату, строго и испытующе смотрят на него чудесные глаза-звезды. И взрывом отчаяния вырывается возглас: «И это Отар! Лев Грузии!» Залитая светом луны, тихо перебирая струны сидит она поодаль, как бы аккомпанируя сказке рабыни, и внезапно содрогается при звуке одинокого колокола. «Это последняя Пасха такая!» — отвечает она твердо и решительно на слова своей верной Иссахар. В ней уже чуется героиня, двадцать лет жившая среди врагов, притворяясь и унижаясь, чтоб теперь решительно встать на защиту родины. Выросли дети погибших за свободу борцов, матери, убаюкивая, пели им песни свободной Грузии; отцы, уцелевшие от бойни, учили владеть конем и оружием и ненавидеть притеснителей и их гнет. И эта же героиня, сильная, непоколебимая духом, слабеет и дрожит, увидев сына, тайно спасенного в роковые дни гибели — не выдерживает сердце матери. Но лучше всего, сильнее всего финал 3-го акта, ее горячий вдохновенный призыв к восстанию на спасение родной страны и обращение к Отару. Это незабвенный миг высокого драматического подъема, который невольно все мы, зрители, переживаем вместе с великой артисткой. Поразителен и последний ее торжествующий клик, озаряющий торжеством тот мрак отчаяния, который окутал ее при виде измены сына. Она, уже убитая горем, слышит звук взрыва — то взлетел на воздух Метех — неприступная крепость Солеймана. — «Анания! Спаси тебя Бог!» — горячо и восторженно срывается у нее с уст. Погибла надежда матери, двадцать тяжких лет лелеявшей мечту о свидании с сыном, но жива родина! Героиня до конца, хотя и разбитая морально, она посылает сына искупить свою измену смертью в бою, и сама умирает с ним вместе. Нужно знать талант и мощь М.Н.Ермоловой, чтоб понять, насколько роль эта в ее средствах; она так воплотила в себе царственную патриотку и героиню, что нельзя представить себе Зейнаб в ином исполнении. Вероятно поэтому я потом уже никогда не рисковала смотреть «Измену» без ее участия, хотя принявшая впоследствии эту роль А.А.Яблочкина, разумеется, старалась вести ее в тех же тонах. Но ведь это было, в лучшем случае, приличное подражание, а тому, кто видел и помнил оригинал — этого было мало. Вторая по значительности роль — Отар-бек, выполнялась Рыбаковым. Внешне это была удачная фигура: крупный, видный старик, но не хватало голоса, глухо звучали реплики «льва Грузии», и сам он не был тем стальным воином, который способен на высокий подвиг — слишком мягкотел он, слишком мало закален, слишком мало в нем мощи и силы. Рыбаков — артист прекрасный, но не в ролях героического характера, и Отар ему определенно не удался, в силу чего через два — три представления роль эту стал играть, сначала чередуясь с ним, а потом и один, сам автор. Тогда только развернулась и стала перед нами во весь рост фигура «великого вождя». Тогда только зазвучала со сцены речь, достойная великой партнерки, их диалог в 3-м акте велся с таким совершенством, которого требовали и высокий пафос, и глубокая, потрясающая трогательность этой сцены. Помню, как я наивно спросила у него, когда он зашел к нам в кассу (что он делал нередко в те дни, естественно интересуясь тем, как идет спрос и продажа) и сказал, что ему нужно учить роль. — «Да разве вам нужно учить ее? Ведь вы же сами ее написали!» Он снисходительно и мягко улыбнулся на мое невежество: «И как еще надо!» — отвечал он. Я в те дни была очень счастлива, видя его и говоря с ним, я очень уже давно издали преклонялась перед ним, и вдруг судьба привела послужить вместе одному делу. Моя коллега даже попрекала меня, что я в его присутствии краснею и смущаюсь, словно институтка; она была права, и я не скоро привыкла к тому, что мы сближены театром и отныне уже не совсем чужие. Впоследствии мы научились видеть в нем самого надежного друга и твердую опору и защиту <…>. — Остальные участвующие были тоже очень хороши: прекрасную фигуру строгого жестокого фанатика, невозмутимого и несокрушимого, давал Айдаров — Солейман. Артист суховатый, но умный — он создал очень яркий образ. Великолепен был А.П.Ленский, крестьянин Ананий Глаха, воспитатель спасенного им царевича, за жизнь которого он заплатил жизнью собственного ребенка. Простоватый с виду, но тонкий и хитрый, он одним своим уцелевшим глазом видел и понимал больше, чем другие обоими. Его разговор с Отаром, к которому он приводит сыновей, верх совершенства. Очень хорош А.А.Федотов — слуга Отара Бессо, смело режущий ему в глаза правду и весело подшучивающий над собою и над «крашеными рожами», как называет он персов. Но оба: и Анания, и Бессо — горячие патриоты и под их простоватой внешностью скрыта большая сила и готовность всем пожертвовать ради задуманного дела. Хороши и оба юноши: мечтательный, пылкий, вспыхивающий, как порох от огня, Эрекле (он же царевич Георгий) — Остужев и энергичный отважный Дато — Садовский 2-й. Очень типичен визирь Солеймана Кара-Юсуф — Красовский87, льстивый, вкрадчивый раб, уже замышляющий предательство. Из женских ролей красива, как всегда, но массивна и тяжеловата Яблочкина — рабыня Рукайя и очень еще многого заставляла желать писаная красавица Гаяне, дочь Отара, которую хотят отвезти к падишаху. Ее играла Косарева, у которой в этой роли только и есть налицо, что красивые глаза и очень много старания. Но Гаяне, прелестный дичок — девушка, выросшая в горах, на воле, живая как огонь, хохотушка и резвушка — у ней вовсе не вышла. Правда, тогда в труппе не было никого более подходящего к исполнению этой роли, но это все же не сделало показанную нам Гаяне хорошей исполнительницей, зато великолепно типична и жутка нянька Зейнаб, Иссахар, жена Анании и мать ребенка, растоптанного конем Солеймана. Грибунина88 играет ее превосходно: это жуткая старуха, изредка роняющая жуткие слова. Не забуду ее лица, когда в 5-м акте, при гибели Кара-Юсуфа она цедит как бы про себя: «Осыпаются ядовитые листья!» — Успех пьесы у публики был блестящий; в короткое время «Измена» прошла 25 раз, все время при полных сборах еще в предварительной кассе, т. е. до дня спектакля билеты все были проданы, о чем и сообщалось на афише текущего дня. — Я уже говорила раньше, что между нашей администрацией и труппой или, по крайней мере, некоторыми членами труппы, были отношения натянутые, и всегда можно было ожидать, что неприязнь проявит себя. Так вот эта неприязнь и проявлялась, хоть и довольно невинным способом, по поводу успеха «Измены». Наш маленький «шарик» — начальник — презрительно пофыркивал, принимая отчеты и видя ежедневно быстро растущую цифру сбора, а доктор Лев Иванович Казанский прямо-таки негодовал. «Опять закрыта? Опять аншлаг? — с досадой спрашивал он, проходя еще утром в день спектакля мимо суточной кассы. — И долго это так будет?» Но необходимо сказать несколько слов о том, что такое был Казанский. Он был старший врач Дирекции; казалось бы, что ему за дело до успеха или неуспеха пьесы? Но Казанский у Дирекции был persona grata, у него были какие-то большие связи в Петербурге, и потому он держал себя очень важно, по-генеральски, еле подавал руку и смотрел сверху вниз. Я терпеть не могла с ним здороваться, когда он заявлялся в кассу: эти два пальца, которые вам предоставлялось пожимать, были мне противны, да и весь покровительственно-снисходительный тон. Доктор он был никакой, кажется, и не кончил курса, как следует, а если и кончил, то ничего не знал, и я решительно не помню, чтоб у него кто-нибудь серьезно лечился. Он больше был по части административной, т. е. к нему обращались за пособиями, за удостоверениями и т. п. Делом же в нашем приемном покое ведал фельдшер Петр Васильевич Захаров, который охотно снабжал нас медикаментами и аптекарскими товарами, вроде гигроскопической ваты, бинтов и т.д. Моя коллега постоянно брала у него эфирно-валериановые капли, до которых была большая охотница и употребляла их почем зря, словно пьяница. Главным же, кажется, делом и интересом Казанского было доставление контр<а>марок в театр своим бесчисленным знакомым, зачастую даже людям, которых он знал весьма мало, как я убедилась потом, встречаясь с некоторыми такими счастливцами. Благодаря своему привилегированному положению у Дирекции, Каз<анский> набирал ежедневно кучу контр<а>марок во все три театра, преимущественно в Большой, где их и бывало больше, поменьше к нам, и всего меньше в Новый театр, где хоть марок и была постоянно куча, но театр был захудалый, совсем уж заброшенный, куда и на марки идти не особенно льстились. И вот, так часов с трех-четырех дня телефон звучал постоянно и подступу к нему не было никакого и никому, ни по самому экстренному делу, никак! Лев Иванович распределял свои марки и звонил по всем знакомым, предлагая пойти сегодня в оперу, балет или драму. Мы, касса, к несчастью нашему, телефон имели общий с докторским кабинетом; звонить к нам в эти часы было бесполезно, а если мы говорили, то Каз<анский> злился и прерывал разговор, занимая сам телефон часами. Затем, если он брал марки в наш театр, то присылал их отметить с тем, чтобы отнюдь их не продавать. Марки были бесплатные и в случае спроса должны были продаваться, причем продавать надо было подряд, не пропуская №№, чтобы не обижать никого.

Но марки Казанского, нашего начальника и еще некоторых лиц были «табу»; Боже сохрани их тронуть! Устроят тебе такой скандал, что и жизни будешь не рад. Но ведь и публике отказывать нельзя! Как же быть? И вот опять-таки вьешься, крутишься, врешь и лукавишь, чтоб только не нагорело из-за этих дрянных марок. В то время еще не было запрета входить в зрительный зал после поднятия занавеса, билеты продавались и после начала спектакля, и очень бывало неприятно: сидишь в театре, словно на иголках, видишь, как капельдинер проводит запоздавшую публику на места, уже занятые контрамарочниками и вежливенько просит их удалиться, ибо места проданы. Вот-вот, все ближе к тебе, сейчас поведут и меня! Вот так-то и волнуешься, бывало, вплоть до 9 часов, когда касса закрывалась. Конечно, процедура была не из веселых, но бесило всегда, что всех выводить можно, артистов сколько угодно (им и №№-то давались худшие, определенно на вывод!), а Казанского или Каковина — Боже тебя храни! Был у нас еще в Контроле Министерства Двора чиновничек-горбунчик Гофштеттер89, важности необычайной, и марки всегда брал в последнем ряду амфитеатра, чтоб ему никто не мешал, потому что в партере при его росте он ничего не мог видеть. Мы его тоже не любили: он был надутый, много о себе думающий и злой. Так вот его как-то ухитрилась одна из кассирш, новенькая и очень бойкая, вывести в Новом театре, когда марок была тьма и продажи никакой. Как это она умудрилась? Не знаю: очевидно, не доглядела я, потому что она находилась под моим ведением. Оскорбленный горбунчик важно заявился к окну кассы и произошел следующий диалог: «Я — контролер». — «Ну, и что же?» — невозмутимо отозвалась виновница. — «Вы продали мои места; почему?» — «Возможно, что продала, значит, их спросили» — еще невозмутимее парировала та. Горбунчик прямо пылал от гнева, видя, что ни его сан высокий, ни его важный тон на нее не действуют. Так и ушел, несолоно хлебавши, а она хоть бы что! Говорю ей: вам теперь достанется, а она и в ус не дует. Я так подробно говорю о марках, потому что, в сущности, с ними творилось много злоупотреблений и всегда со стороны Конторы и присных ее; бывало, актеры жалуются, что им не дают контр<а>марок, не хватает; их учитывают, замечают, что часто или много берут, дают всегда самые близкие №№, т. е. самые ненадежные, которые первыми уйдут в продажу, а чиновники берут горстями ежедневно во все три театра и ложи, и места. Должна, однако, оговориться: нас, кассирш в марках не урезывали, давали всегда, когда попросишь, иной раз даже и целую ложу, так что марки были для нас не только источником мук и неприятностей, но и источником наслаждения. Но, заговорив о марках, я отошла в сторону от Казанского и его досады на полные сборы, которые делала «Измена». Ему так хотелось повести своих знакомых задаром в театр: еще до спектакля, когда все, успевшие на репетициях посмотреть пьесу, хвалили ее и пророчили ей хороший успех, Казанский и Каковин (большие друзья!) посмеивались и говорили: «Ладно! На второй спектакль даром пойдем!» Ужасно им хотелось насолить Южину; пусть его пьеса провалится, пусть сборов не делает! Они уже заранее как будто ликовали, и вдруг! экая досада! не только на второй, а и на двадцать второй спектакль задаром не попадешь! Контора вообще держала себя так, как будто она — все, в ней самой-то интерес, самая суть дела, они — господа и владыки, а актеры возмущались и говорили, что, собственно говоря, в театре главное — они, что без них и театра бы не было. Конечно, мы были всегда на стороне труппы, считая, что правы актеры, а Контора есть только учреждение при театре, имеющее значение чисто побочное.

 

 

Примечания

1 РГАЛИ. Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2517. Л.8.

2 Там же. Ед.хр. 2420. Л.1.

3 Там же. Л.7.

4 Вячеслав (Вацлав) Иванович Сук (1861–1933) — дирижер, композитор, скрипач чешского происхождения, с 1906 г. дирижер Имп. Большого театра. Умер 12 января 1933 г. в Москве.

5 Там же. Ед.хр. 3229. Л. 2-2об. Из письма следует, что Лютш уехала из СССР законным путем и могла официально переписываться со своими знакомыми из Москвы, являясь в то же время связующим звеном между М.Н.Сумбатовой и русскими эмигрантами, в том числе и А.А.Кизеветтером.

6 РГАЛИ. Ф.649. Оп.2. Ед.хр. 250.

7 На рубеже XIX–XX в. в ведении Дирекции, или Конторы Императорских театров Министерства Императорского Двора находились 3 петербургских театра — Мариинский (театр русской оперы и балета), Александринский (театр русской драмы), Михайловский (театр французской музыкально-драматической труппы); а также московские театры — Большой, Малый и Новый.

8 Николай Константинович фон Бооль (1860–1938) — чиновник Московской конторы Имп. театров с 1898 г., в 1901–1910 гг. — управляющий Московской конторой, заведующий монтировочной частью московских Имп. театров. Брат однокурсницы Е.И.Лютш по Николаевскому сиротскому ин-ту.

9 Владимир Аркадьевич Теляковский (1860, по др. свед. 1861–1924) — управляющий Конторой Московских Имп. театров с 1898 по 1901 г., директор Императорских театров с 1901 по 1917 г.

10 В.А.Теляковский писал свои воспоминания в 1918–1923 гг. В 1923 г. петроградский еженедельник «Театр» напечатал несколько мемуарных очерков, а в марте 1924 г. в издательстве «Время» была опубликована книга «Воспоминания. 1898–1917» В.А.Теляковского.

11 Федор Иванович Шаляпин (1873–1938) — оперный певец, с 1894 г. артист Имп. Мариинского театра, с 1896 по 1898 г. работал в Русской частной опере, с 1899 по 1916 г. артист Имп. Большого театра, одновременно выступал в Мариинском театре и в провинции.

По словам Теляковского, именно благодаря его усилиям Шаляпин смог расторгнуть контракт с С.И.Мамонтовым, владельцем Русской частной оперы, и вернуться в Императорские театры (См.: Теляковский В.А. Воспоминания. 1898–1917. Пг., 1924. С. 207-212).

12 Включая (фр.).

13 В опере итальянского композитора А.Бойто «Мефистофель» по трагедии Гете «Фауст» Ф.И.Шаляпин исполнял роль Мефистофиля, Л.В.Собинов (1872–1934) — Фауста.

14 Речь идет об опере А.С.Даргомыжского «Русалка» по одноименной драматической поэме А.С.Пушкина. Ф.И.Шаляпин исполнял арию Мельника.

15 Ульрих Иосифович Авранек (1853–1937) — главный хормейстер и капельмейстер оперы Имп. Большого театра.

16 Премьера возобновленного спектакля по комедии А.С.Грибоедова «Горе от ума» в постановке А.И.Южина состоялась 30 августа 1902 г.

17 Пров Михайлович Садовский 2-й (1874–1947) — актер Малого театра с 1895 г., представитель актерской династии, сын О.О. и М.П. Садовских.

18 Александр Алексеевич Остужев (наст. фам. Пожаров; 1874–1953) — актер Малого театра с 1898 г.

19 Драматические курсы Московского театрального училища были организованы в 1888 г. На них преподавали крупнейшие актеры Малого театра (А.П. Ленский, М.П.Садовский, Г.Н.Федотова, О.А.Правдин) и преподаватели Московского университета. Драматические курсы окончили актеры Н.К.Яковлев, А.А.Остужев, П.М.Садовский, Е.Д.Турчанинова, В.Н.Пашенная, В.Н.Рыжова, В.О.Массалитинова и др. В 1907 г. прием учеников на курсы был прекращен, в результате чего в 1909 г. они были закрыты. Деятельность их возобновилась в 1918 г.

20 Александр Павлович Ленский (наст. фам. Вервициотти; 1847–1908) — актер Малого театра с 1876 г., режиссер театра с 1895 по 1907 г., с 1905 г. член режиссерского совета, в 1907 г. главный режиссер, театральный педагог.

21 Премьера комедии Р.-Б. Шеридана «Школа злословия» (пер. с англ. А.Погожевой, декорации А.Висконти) в постановке А.П.Ленского состоялась 2 сентября 1902 г.

22 Премьера возобновленного спектакля по комедии А.Н.Островского «Сердце не камень» (декорации Ф.А.Лавдовского и В.С.Внукова) в постановке А.А.Федотова состоялась 12 сентября 1902 г.

23 Премьера комедии Дж.-К. Джерома «Женская логика» («Мисс Гоббс») (пер. с англ. Н.Жаринцевой, декорации В.С.Внукова) в постановке А.П.Ленского состоялась 30 сентября 1902 г.

24 Премьера пьесы Н.И.Тимковского «Сильные и слабые» в постановке О.А.Правдина состоялась 21 октября 1902 г.

25 Александр Иванович Южин (наст. фам. князь Сумбатов; 1857–1927) — драматург, актер Малого театра с 1882 г., член режиссерского совета с 1905 г., управляющий труппой с 1909 г.

26 Александр Корнильевич Ильинский (ум. 1906) — актер Малого театра с 1892 по 1905 г., режиссер.

27 Елена Константиновна Лешковская (1864–1925) — актриса Малого театра с 1888 г.

28 Ольга Осиповна Садовская (урожд. Лазарева; 1849–1919) — актриса Малого театра с 1881 г., жена М.П.Садовского.

29 Константин Николаевич Рыбаков (1856–1916) — актер Малого театра с 1881 г.

30 Гликерия Николаевна Федотова (урожд. Познякова; 1846–1925) — актриса Малого театра с 1862 по 1912 г., с 1913 г. почетный член труппы.

31 Михаил Провыч Садовский (1847–1910) — актер Малого театра с 1870 по 1910 г., драматург, поэт, переводчик, представитель актерской династии.

32 Александр Александрович Федотов (1863–1909) — актер Малого театра с 1893 по 1909 г., режиссер, сын Г.Н.Федотовой.

33 Варвара Николаевна Рыжова (урожд. Музиль; 1871–1963) — актриса Малого театра с 1893 г.

34 Елизавета Михайловна Садовская 2-я (1872–1934) — актриса Малого театра с 1894 г., представительница актерской династии, дочь О.О. и М.П. Садовских.

35 С 1902 г. МХТ, основанный К.С.Станиславским и Вл. И.Немировичем-Данченко еще в 1898 г. и поначалу носивший название Художественно-общедоступного, переехал в Камергерский пер. См. также след. примеч.

36 Елизавета Николаевна Горева (1859–1917) — актриса провинциальных театров. В 1889 г. в Москве в доме купца Г.М.Лианозова (Камергерский переулок, д. 3, где позже разместился МХТ) она создала свой театр, руководителем которого некоторое время был П.Д.Боборыкин. В театре играли М.В.Дальский, М.М.Петипа-сын, Е.П.Корчагина-Александровская и др., при участии мужа Горевой, артиста Императорских театров Ф.П.Горева. 15 января 1891 г. на сцене Театра Горевой состоялся дебют Л.В.Собинова. Был закрыт в 1891 г. по причинам материального порядка.

37 Спектакль по драматической поэме Ф.Шиллера «Дон Карлос» был поставлен в Театре Горевой в 1889 г.

38 Николай Михайлович Падарин (1867–1918) — актер Малого театра с 1895 г., режиссер, педагог.

39 Иван Андреевич Рыжов (1866–1932) — актер Малого театра с 1882 г.

40 Анастасия Александровна Левшина (1870, по др. свед. 1872–1958) — актриса Малого театра с 1904 по 1922 г., режиссер.

41 Премьера пьесы Н.И.Тимковского «Грань» (декорации Б.О.Гейкблюма) в постановке И.С.Платона состоялась 5 октября 1911 г.

42 Премьера драмы Г.Зудермана «Да здравствует жизнь!» (пер. с нем. А.А.Заблоцкой, декорации В.С.Внукова и А.Висконти) в постановке Г.Н.Федотовой при участии А.А.Федотова состоялась 11 ноября 1902 г.

43 Мария Николаевна Ермолова (1853–1928) — актриса Малого театра с 1871 г.

44 Николай Игнатьевич Музиль (1839?– 1906) — актер Малого театра с 1866 г.

45 Федор Адамович Корш (18521923) — антрепренер, драматург, переводчик, адвокат. Основал в 1882 г. в Москве Большой драматический театр (Театр Корша, Московский частный театр Ф.А.Корша), который просуществовал 35 лет, вплоть до 1933 г. и был одним из наиболее технически оснащенных и популярных общедоступных театров в Москве.

46 А.А.Остужев играл в Театре Корша в сезоне 1901–1902 г., когда на его сцене шла пьеса С.А.Найденова «Дети Ванюшина».

47 Жена А.А.Остужева — Маргарита Владимировна Косарева, актриса Малого театра с 1903 по 1912 г.

48 Сергей Владимирович Носов (ум. 1913) — актер Малого театра с 1891 г., режиссер.

49 Балет «Клоринда» на музыку разных композиторов поставлен в 1901 г. на сцене Нового театра А.А.Горским. В сезоне 1901–1902 г. было показано всего 4 спектакля.

50 Премьера оперы С.В.Рахманинова «Алеко» на сцене Нового театра состоялась 21 сентября 1903 г. (декорации К.Головина). Друг С.В.Рахманинова, Ф.И.Шаляпин исполнял заглавную партию.

51 Л.В.Собинов в опере «Риголетто» Дж. Верди исполнял партию Герцога, в «Искателях жемчуга» Ж.Бизе — Надира, в «Гальке» С.Монюшко — Ионтека.

52 Антонина Васильевна Нежданова (1873–1950) — артистка оперы, пела в Большом театре с 1902 г. В опере «Риголетто» исполняла партию Джильды, в «Искателях жемчуга» — Лейлы.

53 Надежда Васильевна Салина (1864–1956) — артистка оперы, пела в Большом театре с 1888 по 1908 г. В опере «Галька» исполняла заглавную партию.

54 Шелапутинский театр — Театр мелодрам и разных представлений в доме Шелапутина (Театр Шелапутина) был открыт М.В.Лентовским в 1889 г. постановкой пьесы «Белый генерал М.Д.Скобелев». Существовал на средства Павла Григорьевича Шелапутина (1847, по др. свед. 1848–1914), предпринимателя, мецената, организатора Балашихинской мануфактуры, одного из учредителей Музея изящных искусств им. Александра III. Театр просуществовал недолго и закрылся 19 февраля 1890 г., после чего вплоть до 1898 г. здание на Театральной площади сдавалось в аренду различным труппам.

55 Премьера возобновленной комедии У.Шекспира «Сон в летнюю ночь» (пер. с англ. Н.М.Сатина; музыка Ф.Мендельсона-Бартольди; постановка танцев М.П.Станиславской и В.Д.Тихомирова; декорации И.Н.Феоктистова и Ф.А.Лавдовского; машины В.С.Хмелевского) в постановке А.П.Ленского состоялась в Новом театре 5 октября 1899 г.

56 Премьера весенней сказки А.Н.Островского «Снегурочка» (музыка П.И.Чайковского; постановка танцев Н.Ф.Манохина; декорации И.М.Смирнова, Ф.А.Лавдовского, П.П.Сергеева; машины В.С.Хмелевского) в постановке А.П.Ленского состоялась в Новом театре 8 сентября 1900 г.

57 Премьера фантастической сказки Е.П.Гославского «Разрыв-трава» (музыка А.Н.Шефера; декорации И.Ф.Савицкого, И.М.Смирнова, П.П.Сергеева, К.Ф.Вальца; машины В.С.Хмелевского) в постановке А.П.Ленского состоялась в Новом театре 10 сентября 1901 г.

58 Николай Капитонович Яковлев 1869–1950) — актер Малого театра с 1893 г.

59 Федор Андреевич Парамонов (1870–1908) — актер Малого театра с 1891 по 1908 г. с перерывами.

60 Мария Мечиславовна Русецкая — актриса Малого театра с 1894 по 1912 г.

61 Михаил Францевич Ленин (1880–1951) — актер Малого театра с 1902 г.

62 Сергей Аркадьевич Головин (1879–1941) — актер Малого театра с 1902 г.

63 Сергей Васильевич Айдаров (Вышневский) (1867–1938) — актер Малого театра с 1898 г., режиссер, педагог.

64 Евдокия Дмитриевна Турчанинова (1870–1963) — актриса Малого театра с 1891 г.

65 И.А.Рыжов умер в 1932 г.

66 Варвара Осиповна Массалитинова (1878–1945) — актриса Малого театра с 1901 г.

67 Московское общество трезвости основано в 1895 г. фабрично-заводскими рабочими, ремесленниками, мелкими торговцами, пожелавшими «вести себя по-хорошему». Членами состоят преимущественно фабричные, ремесленники, мелкие торговцы. С 1896 по 1901 г. почетным членом общества был Л.Н.Толстой как «один из выдающихся русских трезвенников» (исключен из общества после отлучения Святейшим Синодом от Церкви). Было одним из самых больших в России обществ трезвости и к 1910 г. насчитывало 434 члена.

П.Г. Шелапутин, владелец здания, которое арендовалось для Нового театра, был членом этого общества, активно пропагандировал трезвый образ жизни, в собственном доме основал Рогожское отделение трезвости, открыл при нем две чайные с бесплатной библиотекой, читальней, книжным магазином.

Московским столичным попечителем о народной трезвости был Н.К. фон Бооль.

68 Семья фон Боолей жила на Б. Дмитровке, в доме 8.

69 Михаил Константинович Каковин — делопроизводитель и заведующий кассами Московских Имп. театров.

70 Дмитрий Васильевич Григорович (1822–1900) — писатель.

71 Речь идет об имении Дулебино Каширского уезда Тульской губ. (в наст. время Московской обл.), купленное в 1824 г. Василием Ильичом Григоровичем, когда будущему писателю было 2 года. Д.В.Григорович прожил в имении более 25 лет, написал повести «Деревня» (1846), «Антон Горемыка» (1847), «Бобыль», «Смедовская долина», романы «Рыбаки», «Проселочные дороги» и др., после чего передал имение своей овдовевшей дочери М.П.Черемисиной и 6 внукам. Одна из внучек Григоровича, Т.А.Черемисина (подруга Лютш), жила в Дулебино и преподавала в окрестных школах до 1936 г. В 1962–1993 гг. в Дулебине работала комната-музей Д.В.Григоровича в сельском Доме культуры, в которой бывали потомки писателя. Позже комната-музей была перенесена в здание Озерской детской музыкальной школы. Дом и постройки Григоровичей не сохранились.

72 Опера А.Н.Серова «Вражья сила» была поставлена на сцене Большого театра в 1902 г.

73 Богомир Богомирович Корсов (наст. имя и фам. Готфрид (Готфрид Готфридович) Геринг; 1843, по др. свед. 1845 — 1920, по др. свед. 1919 или 1921) — артист оперы, вокальный педагог, заслуженный артист Императорских театров. В 1869 г. принят в состав Императорской Петербургской русской оперы, одновременно периодически выступал в Москве на сцене Большого театра, куда окончательно перешел в 1882 г., оставил сцену в 1905 г.

74 Премьера пьесы У.Шекспира «Король Генрих VIII» (пер. с англ. П.И.Вейнберга; декорации В.С.Внукова, Ф.А.Лавдовского, Б.О.Гейкблюма; музыка А.Ю.Симона) в постановке А.И.Южина состоялась в бенефис артистов 2-го разряда 4 января 1903 г.

75 Комедия А.Н.Островского «Не в свои сани не садись» была поставлена А.М.Кондратьевым для вечера в память 50-летия первого представления произведения драматурга, который состоялся 14 января 1903 г.

76 Александра Александровна Яблочкина (1866–1964) — актриса Малого театра с 1888 г., председатель Русского театрального общества с 1915 г.

77 Сергей Васильевич Шумский (наст. фам. Чесноков; 1820–1878) — актер Малого театра с 1841 г.

78 Иван Васильевич Самарин (1817–1885) — актер Малого театра с 1837 г., педагог.

79 Премьера трагедии У.Шекспира «Ромео и Джульетта» (пер. с англ. А.Л.Соколовского; декорации Ф.А.Лавровского и И.Ф.Савицкого; перемена декораций на поворотной сцене К.Ф.Вальца) в постановке А.П.Ленского состоялась 18 октября 1900 г.

80 Елизавета Петровна Юдина 2-я — актриса Малого театра с 1900 по 1910 г.

81 Е.В.Кожевникова — жена одного из сыновей Алексея Яковлевича Кожевникова (1836–1902), невропатолога, организатора и руководителя первой в России кафедры и клиники нервных болезней Московского университета, основателя школы невропатологов и психиатров, организатора Московского общества невропатологов и психиатров. Члены семьи Кожевниковых были добрыми знакомыми Е.И.Лютш и помогли ей внести денежный залог, необходимый в то время для работы в билетных кассах Императорских театров.

82 В начале сезона 1903/1904 г. в Малом театре были поставлены комедии — Н.В.Гоголя «Ревизор» (режиссер А.А.Федотов), А.Н.Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» (режиссер А.М.Кондратьев), Э.Ожье «Сын Жибуайе» (режиссер А.А.Федотов); драма Ф.Филиппи «Благодетели человечества» (режиссер А.М.Кондратьев).

83 Перефраз строк А.С.Пушкина из «Евгения Онегина» (гл. третья, строфа XXXI):

«Неполный, слабый перевод,

С живой картины список бледный,

Или разыгранный Фрейщиц

Перстами робких учениц»

Фрейшиц (Фрейщиц) — русская транскрипция немецкого названия оперы К.-М. Вебера «Вольный стрелок» («Freischütz»).

84 Премьера пьесы И.Н.Потапенко «Высшая школа» в постановке А.И.Южина состоялась 30 октября 1903 г.

85 На сцене Малого театра в конце XIX — начале XX в. с успехом шли пьесы А.И.Сумбатова-Южина — «Листья шелестят» (1881), «Арказановы» (1886), «Цепи» (1888), «Старый закал», «Джентельмен» (1897), «Закат» (1899).

86 Премьера пьесы А.И.Сумбатова-Южина «Измена» (костюмы и декорации по рисункам К.А.Коровина) в авторской постановке состоялась 19 ноября 1903 г.

87 Иван Федорович Красовский (наст. фам. Кровский; 1870–1938) — актер Малого театра с 1899 г.

88 Александра Федоровна Грибунина — актриса Малого театра с 1892 г.

89 Дмитрий Рафаилович Гофштеттер — штатный чиновник Московского отделения Контроля Министерства Императорского Двора.

 

 

Публикация, предисловие и комментарии Е.В.Бронниковой

Сводная афиша Московских Императорских театров. 15-16 сентября 1882 года. (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 3031. Л.1)

Сводная афиша Московских Императорских театров. 15-16 сентября 1882 года. (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 3031. Л.1)

Дело Распорядительного отделения Московской конторы Императорских театров о службе счетчицы касс Елизаветы Лютш. 4 октября 1908 — 29 ноября 1928 года. (Ф.649. Оп.2. Ед.хр. 250)

Дело Распорядительного отделения Московской конторы Императорских театров о службе счетчицы касс Елизаветы Лютш. 4 октября 1908 — 29 ноября 1928 года. (Ф.649. Оп.2. Ед.хр. 250)

«Сто лет Малого театра». Апофеоз И.С.Платона. 28 октября 1924 года. Режиссер — И.С.Платон, художник — К.Ф.Юон. (Ф.2579. Оп.1. Ед.хр. 1800. Л.2)

«Сто лет Малого театра». Апофеоз И.С.Платона. 28 октября 1924 года. Режиссер — И.С.Платон, художник — К.Ф.Юон. (Ф.2579. Оп.1. Ед.хр. 1800. Л.2)

Малый театр. Начало XX века

Малый театр. Начало XX века

М.Н.Ермолова в роли Зейнаб («Измена» А.И.Южина; сезон 1903/1904 года). Открытка с дарственной надписью Е.Т.Жихаревой. 1 декабря 1922 года. (Ф.2980. Оп.1. Ед.хр. 1508)

М.Н.Ермолова в роли Зейнаб («Измена» А.И.Южина; сезон 1903/1904 года). Открытка с дарственной надписью Е.Т.Жихаревой. 1 декабря 1922 года. (Ф.2980. Оп.1. Ед.хр. 1508)

Труппа Малого театра на гастролях в Одессе. 1900 (?). (Ф.2016. Оп.1. Ед.хр. 288)

Труппа Малого театра на гастролях в Одессе. 1900 (?). (Ф.2016. Оп.1. Ед.хр. 288)

М.А.Вербов. Портрет В.Н.Давыдова в роли Анании Глахи («Измена» А.И.Южина). 28 апреля 1924 года. (Ф.749. Оп.1. Ед.хр. 197. Л.2)

М.А.Вербов. Портрет В.Н.Давыдова в роли Анании Глахи («Измена» А.И.Южина). 28 апреля 1924 года. (Ф.749. Оп.1. Ед.хр. 197. Л.2)

А.И.Южин. Москва. 1908. Фотография К.А.Фишера. (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2560. Л.44)

А.И.Южин. Москва. 1908. Фотография К.А.Фишера. (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2560. Л.44)

А.И.Южин. Москва. 1880-е годы. Фотография К.А.Фишера. (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2560. Л.3)

А.И.Южин. Москва. 1880-е годы. Фотография К.А.Фишера. (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2560. Л.3)

А.И.Южин. 1900-е годы. (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2560. Л.34)

А.И.Южин. 1900-е годы. (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2560. Л.34)

А.П.Ленский. 1890-е годы

А.П.Ленский. 1890-е годы

Шарж Д.Моора (Д.С.Орлова) на Ф.И.Шаляпина. Цветная литография (открытка) из серии «Галерея 1812 г.» 1912 (?). (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2980. Л.1)

Шарж Д.Моора (Д.С.Орлова) на Ф.И.Шаляпина. Цветная литография (открытка) из серии «Галерея 1812 г.» 1912 (?). (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2980. Л.1)

Директор Императорских театров В.А.Теляковский в одеждах боярина XVII века. Костюмированный бал в Зимнем дворце Петербурга. 1903. (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2940)

Директор Императорских театров В.А.Теляковский в одеждах боярина XVII века. Костюмированный бал в Зимнем дворце Петербурга. 1903. (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2940)

Г.Н.Федотова. Фотография с дарственной надписью М.Н.Сумбатовой от 8 января 1912 года. (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2839. Л.1)

Г.Н.Федотова. Фотография с дарственной надписью М.Н.Сумбатовой от 8 января 1912 года. (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2839. Л.1)

Е.К.Лешковская и А.И.Южин в спектакле «Огненное кольцо» С.Л.Полякова (сезон 1913/1914 года). Фотография с надписью А.И.Южина: «Я любил и люблю… А.Южин». (Ф.2579. Оп.1. Ед.хр. 1475. Л.2)

Е.К.Лешковская и А.И.Южин в спектакле «Огненное кольцо» С.Л.Полякова (сезон 1913/1914 года). Фотография с надписью А.И.Южина: «Я любил и люблю… А.Южин». (Ф.2579. Оп.1. Ед.хр. 1475. Л.2)

О.О.Садовская. Фотография с дарственной надписью А.И.Южину: «Милому прекрасному товарищу Александру Ивановичу Южину на память. О.Садовская. 1893 г. Май 7». (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2826. Л.2)

О.О.Садовская. Фотография с дарственной надписью А.И.Южину: «Милому прекрасному товарищу Александру Ивановичу Южину на память. О.Садовская. 1893 г. Май 7». (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2826. Л.2)

О.О.Садовская в спектакле «Ассамблея» П.П.Гнедича (сезон 1912 / 1913 года). (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2826. Л.32)

О.О.Садовская в спектакле «Ассамблея» П.П.Гнедича (сезон 1912 / 1913 года). (Ф.878. Оп.1. Ед.хр. 2826. Л.32)

А.А.Яблочкина в роли Моники Фельт («Порыв» Г.Кистемекера; сезон 1913 / 1914 года). Фотография с автографом: «Моя любовь принесла страшную агонию…». (Ф.2579. Оп.1. Ед.хр. 1503. Л.11)

А.А.Яблочкина в роли Моники Фельт («Порыв» Г.Кистемекера; сезон 1913 / 1914 года). Фотография с автографом: «Моя любовь принесла страшную агонию…». (Ф.2579. Оп.1. Ед.хр. 1503. Л.11)

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru