Владимир Енишерлов

 

Прага, Поэт и Ная

 

Мы долго бродили по Праге, все более погружаясь в удивительный водоворот ее улиц, переулков, мостов. Набережные Влтавы, Вацлавское наместье, брусчатые площади в ожерелье узорчатых шпилей, лабиринты старинных улочек, заполненные разноязыкими гостями города, очарованными застывшей на века каменной музыкой пражской архитектуры — неповторимой красотой ее домов, церквей, замков, башен; видов на речные шлюзы и теряющимися в легком тумане, стелющемся над Влтавой, белыми лебедями. Мой спутник, старый русский пражанин, элегантный и быстрый, несмотря на возраст, и буквально влюбленный в Прагу, знающий, казалось, все ее тайны, самые укромные уголки и пивные, — завсегдатаи которых истинные пражане, а не туристы, старался увести меня от шумных улиц и площадей в какие-то глухие дворики и затаившиеся улочки-переулки, в которых время будто остановилось в средневековье и почти не ощущался наш суетный, шумный XXI век. Но Карлов мост мы миновать, конечно, не могли. У Брюнцвика со львом, цветаевского рыцаря, стоящего на высокой каменной колонне близ этого, самого красивого в Европе моста, спутник мой вдруг резко поменял тему нашего разговора: «Для меня, да, конечно, не только для меня эта страна и Прага нашли своего русского поэта в Марине Цветаевой, в ее “Стихах к Чехии”. Считается, кстати, что сей юный рыцарь очень похож на ее молодой профиль. Во всяком случае, сама она об этом говорила. А среди чешских поэтов никто лучше не постиг душу и не передал очарование Праги, как вечно влюбленный в нее Витезслав Незвал». И стал читать наизусть Незвала по-чешски. Ритм этих стихов звучал завораживающе. А позже я узнал в русском переводе незваловские «Строфы о Праге» и еще лучше понял, что он имел тогда в виду:

 

Как тебя оставить, Прага, тяжело!
Град и храм святого Микулаша,
ласточек, что покидают башни,
чтобы прилететь назад с теплом,

 

Влтаву, чья сверкающая гладь
схожа с рыбьей скользкой чешуею,
Петршин, — на его вершине стоя,
глаз нельзя от Праги оторвать, —

 

окон тысячи, заржавленные крыши
и людей, таких же, как и я…
Шпили, купола, святые в нишах —
здесь во всем поэзия твоя!

 

Если б звон твоих колоколов
мне услышать в смертный час суровый…
Красоту твою оставить тяжело,
для тебя я жить хотел бы снова!

(Перевод О.Малевича)

 

«Карлов мост соединяет два пражских района, — говорил, глядя на Влтаву, мой спутник, — Старое место и Малую страну. Без него Прагу представить невозможно. Это любимый путь через реку и пражан и туристов. Не случайно, конечно, местом действия своего стихотворения “Витезслав Незвал” Иосиф Бродский интуитивно избрал именно Карлов мост». И, продолжая вглядываться в воды Влтавы, он, знаток и тонкий любитель хорошей поэзии, стал вполголоса произносить стихи, которых я раньше не слыхал:

 

На Карловом мосту ты улыбнешься,
переезжая к жизни еженощно
вагончиками пражского трамвая,
добра не зная, зла не забывая.

 

На Карловом мосту ты снова сходишь
и говоришь себе, что снова хочешь
пойти туда, где город вечерами
тебе в затылок светит фонарями.

 

На Карловом мосту ты снова сходишь,
прохожим в лица пристально посмотришь,
который час кому-нибудь ответишь,
но больше на мосту себя не встретишь.

 

На Карловом мосту себя запомни:
тебя уносят утренние кони.
Скажи себе, что надо возвратиться,
скажи, что уезжаешь за границу.

Когда опять на родину вернешься,
плывет по Влтаве желтый пароходик.
На Карловом мосту ты улыбнешься
и крикнешь мне: печаль твоя проходит.

 

Я говорю, а ты меня не слышишь.
Не крикнешь, нет, и слова не напишешь,
ты мертвых глаз теперь не поднимаешь
и мой, живой, язык не понимаешь.

 

На Карловом мосту — другие лица.
Смотри, как жизнь, что без тебя продлится,
бормочет вновь, спешит за часом час…
Как смерть, что продолжается без нас.

 

Когда двадцатиоднолетний Бродский писал в Якутии это стихотворение, он в Праге не бывал и лишь прочитал Незвала, приобретя его напечатанный в Москве в 1960 году сборник «Избранное». В результате у молодого Бродского вышло очень “незваловское” стихотворение по стилю, тональности, настроению и даже лексике. Кстати, там же, в Якутии, где Бродский был в геологической экспедиции, он приобрел и томик стихов Боратынского, впервые прочел этого поэта и с тех пор считал его лучшим русским поэтом XIX века. Так волею судьбы именно далекий Якутск стал местом, где будущий нобелевский лауреат открыл для себя двух великих лириков — русского и чешского.

«Незвала много переводили на русский, и Бродский переводил, возможно, для заработка, но почти все переводы обычно проигрывают оригиналам, — продолжал мой друг. — Впрочем, так всегда бывает с настоящей поэзией. Стихи надо стараться читать на языке, на котором они созданы. Мне повезло, я читаю Назвала по-чешски и убежден в подлинном его поэтическом величии. Он был поистине фигурой возрожденческой. Единственный чешский поэт, занявший достойное место в пантеоне мировой поэзии».

Как странно, что Незвал не знал (или не хотел знать белоэмигрантку?) Цветаеву, жившую в Праге. Как-то равнодушно пишет он в очерке «Невидимая Москва» о том, что в московском кафе Борис Пастернак говорил ему о Цветаевой, с которой был дружен. Все дело, видимо, в том, что жизнь Незвала развивалась вне зарубежной послереволюционной ветви русской культуры. Он, ярчайший представитель европейского авангарда, был навсегда покорен романтикой революционных преобразований в Советском Союзе. В посмертной судьбе его дорого отозвались эти увлечения, равно как и официальное признание, которое настигло Незвала в социалистической Чехословакии. Как в России в лихие девяностые началась атака на кумира Незвала Маяковского, так и в новой Чехии смешали политику и музу и попытались скинуть своего трубадура «с парохода современности». Следует только помнить, что со сменой эпох, политика и политики постепенно забываются, их поглощает время, а настоящая поэзия остается.

 

* * *

Минули годы. Вспоминая сказочную Прагу, я подходил к секции чешской литературы на московской ярмарке «Non-Fiction», которая по традиции раскинулась в пока еще не разрушенном, но, кажется, уже обреченном Доме художника, у Крымского моста. Чехия была специальным приглашенным гостем этой ярмарки. «Можно ли увидеть у вас какие-то недавние издания Витезслава Незвала?» — спросил я у благообразного господина, дежурившего на стенде. По-моему, он похуже знал чешскую литературу, чем мой давний пражский спутник. Во всяком случае, ответом на этот простой, но, видимо, для него неожиданный вопрос было затянувшееся молчание и даже, как мне показалось, удивленный взгляд моего визави. Имя, мною названное, было ему, конечно, знакомо, но почему этот русский вдруг вспомнил поэта, даже столетие которого в Чехии постарались почти не заметить (во всяком случае официально), до конца понять он, видимо, не мог. «Нет, книг Незвала у нас здесь нет», — на хорошем русском языке наконец ответил он.

Здесь я вспомнил, как однажды в Лондоне встретился с симпатичной чешкой Еленой, издательницей и интеллектуалкой, оказавшейся в Англии после пражских событий 1968 года. Она прекрасно говорила по-русски, знала нашу литературу и интересно о ней рассуждала. Но когда я перевел разговор на Незвала, лицо милой дамы окаменело. Выразилась она о поэте почти нецензурно. Коммунистические настроения, поэму «Сталин», его верность и служение социалистической власти чешские интеллектуалы простить Незвалу не могли. Политическая пелена отделила для них поэзию (которую они в данном случае игнорировали) от общественного (враждебного им) лица Витезслава Незвала.

По возможности объективно о крупнейшем чешском поэте XX века, его прекрасной поэзии и «противоречивом поведении и творчестве после коммунистического переворота 1948 года» в передаче «Поверх барьеров» Ивана Толстого на квартирующей в Праге радиостанции «Свобода» рассказала Нелли Павласкова. В частности, говоря о личности Незвала, она процитировала слова историка Милана Драпала, писавшего (цитирую по сайту радио «Свобода»): «Из писателей, гревшихся в лучах официального солнца в пятидесятые годы, Незвал вел себя лучше всех, и его заступничества принесли ему репутацию человека, готового бескорыстно помогать другим людям. Его современники вспоминают, что сообщения о дискриминации писателей, вызывали у него взрывы гнева. Незвал заступался не только за своих единомышленников по довоенному времени — сюрреалистов и авангардистов. Он заступился за чуждого ему поэта, позже лауреата Нобелевской премии Ярослава Сейферта, и за дядю президента Гавела <…>, заступился за теоретика сюрреализма Карела Тайге. Защищая поэта Иржи Коларжа, того самого, кто назвал его крысой и не захотел пойти на его похороны, он писал письма к грозному министру внутренних дел тех лет Носеку…» Рассказывая в передаче Ивана Толстого о Незвале, Н.Павласкова подчеркивает, что к соцреализму как методу литературного творчества В.Незвал относился весьма скептически: «В 1957 году Незвал вообще потерял инстинкт самосохранения. Он отказался прочитать свой доклад на московской конференции о соцреализме. Вместо него он говорил о лирической и романтической традиции чешской литературы <…>. В его пражской квартире висели исключительно картины Сальвадора Дали и чешских сюрреалистов <…>. Он жил среди апостолов антиреализма <…>». И далее Павласкова приводит пронзительную цитату из письма поэта, свидетельствующую, как обостренно он сознавал раздирающие его противоречия: «Я падаю с неба в ад, я суров и вместе с тем чувствителен, я и печален и весел одновременно, я чувствую “да” и “нет”, как одно слово».

В.Незвал остался в мировой культуре крупнейшим представителем чешского литературного модернизма, так называемого поэтизма, одним из основателей общества «Деветсил», лидером группы чешских сюрреалистов (которую он распустил по политическим мотивам в 1938 году, за что чешские сюрреалисты, много претерпевшие и во время войны и в социалистической Чехословакии, не могут его простить до сих пор), автором десятков книг, в том числе книги «Невидимая Москва», до сих пор полностью не переведенной на русский язык. Незвал был теснейшим образом связан с русской советской поэзией. Да, то, что Незвал игнорировал или не знал «несоветский русский литературный контекст», русскую эмиграцию в его любимой Праге, Париже, Берлине и не обращал внимания на темные стороны советской действительности, с 1924 года был членом коммунистической партии, верно дружил с Советским Союзом, создавало, конечно, не самый благоприятный фон для нынешнего восприятия его творчества и на родине и в современной России. Но он был истинно большим поэтом, а его политические взгляды остались в далеком прошлом. Звездный перечень русских поэтов, переводивших Незвала, поистине впечатляет: А.Ахматова, Б.Пастернак, Б.Ахмадулина, К.Симонов, Д.Самойлов, Б.Слуцкий, И.Бродский, И.Эренбург, Н.Асеев, Н.Тихонов, В.Луговской, А.Эфрон, дочь М.Цветаевой…

В 2007 году, накануне 50-летия со дня смерти поэта, в Москве в издательстве «Рудомино» вышел объемный том, тщательно подготовленный Н.Л.Гладковой: «Витезслав Незвал. “Удивительный кудесник” чешской поэзии в русской литературе». Книга эта может служить образцом того, как следует относиться к классическому наследию даже чужого народа, отринув как второстепенное и преходящее все, что стоит вне культурного контекста. В этом объемном томе, на обложке которого опубликован автопортрет В.Незвала, подтверждающий его талант не только поэта, но и художника, собраны лучшие переводы его стихов на русский язык и отличные, подробнейшим образом откомментированные эссе, принадлежащие автору-составителю, обо всех переводчиках Незвала и их отношениях с чешским поэтом и его творчеством. Эта книга, несомненно, поможет понять всю оригинальность и необычность такого крупного культурного явления, как Витезлав Незвал. «Приверженность идее революционного обновления мира (при этом насильственной революции он предпочитал утопическую “революцию веселья”) и страстный пацифизм причудливо сочетались в нем с увлечением астрологией, оккультизмом, а в творчестве он равно отдавал дань реальному видению мира и дерзкому авангардистскому эксперименту…» (С.Шарлаимова. Из книги «Литература “Пражской весны”: до и после»). Казалось, не могло быть человека, более непохожего на поэта, чем В.Незвал. Сергей Юткевич вспоминал: «Мы подружились с ним в 1946 году, на первом послевоенном фестивале в Канне, и даже мне, уже в то время хорошо знавшему его стихи и вообще ту выдающуюся роль, которую он сыграл в чехословацком искусстве, сначала было трудно смонтировать его внешность с традиционным обликом “служителя муз”. Коротконогий, коренастый, с заплывшей губастой физиономией приказчика из колбасной лавки — почти карикатурный персонаж, выскочивший со страниц раблезианских притч, — при ближайшем знакомстве раскрывался как блестящий умница, тончайший дегустатор искусства, остроумнейший собеседник…» Именно о таком Незвале — искрометном, легком, по ее мнению — гениальном, мне рассказывала Рогнеда (Ная) Сергеевна Городецкая, дочь поэта Сергея Городецкого, знаменитого в начале XX века создателя «Яри» и «Перуна», вдохновленных праславянской архаикой.

Судьба дочери поэта была необычна. В семнадцать лет она вышла замуж за блистательного гроссмейстера-«гипермодерниста», одного из талантливейших шахматистов мира Рихарда Рети. Он влюбился в юную Наю во время знаменитого первого московского международного шахматного турнира в 1925 году и вскоре увез молодую жену из Москвы. Они без устали путешествовали по Европе вплоть до неожиданной скоропостижной смерти от скарлатины сорокалетнего Р.Рети в 1929 году. Кстати, до конца жизни Рогнеда Сергеевна дружила со многими шахматистами, учениками и коллегами и поклонниками выдающегося таланта ее покойного мужа. У нее, например, сохранилось несколько очень теплых писем экс-чемпиона мира, президента Международной шахматной федерации доктора Макса Эйве. Во времена Р.Рети шахматы были настоящим искусством, спортом в высоком значении этого слова, а не бизнес-проектом, как в наше время, и Рогнеда Сергеевна много общалась с представителями европейской культурной элиты. В Чехословакии Ная Рети успешно снималась в нескольких значимых для чешского кинематографа 20-х годов фильмах: «Святой Вацлав», «Джунгли большого города», дружила с политиками, поэтами, художниками, актерами. Она была так тонко и романтично хороша, что увлеченный ею Незвал придал ее черты героине повести «Монако» Нине. Рогнеда Сергеевна говорила об этом образе: «Поступки мои, душа не моя». С Незвалом Ная Рети познакомилась в Праге.

Позже, уже в 1934-м, после того как поэт побывал на 1-м Всесоюзном Съезде писателей, в очерке «Невидимая Москва» Незвал описал встречу с ней и С.М.Городецким в их квартире на Красной площади в «палатах Бориса Годунова». Составитель уже упоминавшейся книги о Незвале пишет, что в очерке автор «скрывает имя Рогнеды, его героиню зовут Ная, что придает повести таинственность». На самом же деле, Ная — это второе, «домашнее», имя Р.С.Городецкой. Именно как актриса Ная Рети снималась в чешских фильмах, а когда она была еще совсем девочкой С.Городецкий посвятил свой сборник стихов и рисунков «Ия» — «моим дочерям — Ие, Тае, Нае <…>».

Единственный небольшой мемуар, оставленный Р.С.Городецкой, посвящен Незвалу. А ведь знала и встречала она многих и помнила многих. Ее ребенком держал на коленях А.Блок, ее крестным отцом был Н.Гумилев, с ней играл С.Есенин, она тесно общалась с А.Ахматовой, дружила с Е.Юнгер и В.Гризодубовой… А написала Рогнеда Сергеевна всего несколько страниц, лишь о встречах с Незвалом, безусловно, надеясь, что когда-нибудь этот текст будет опубликован. Когда она писала эти строки, то уже плохо видела, поэтому крупные неровные буквы и слова иногда трудно читаемы, часто набегают друг на друга, но автор дважды повторила свою работу, и мы теперь можем привести этот небольшой искренний фрагмент безо всяких купюр и неразобранных мест.

 

6 июня 1926 года я вышла замуж за шахматиста Рихарда Рети. Все три года нашей совместной жизни мы проводили в путешествиях по Центральной Европе и северным странам, предпочитая их оседлому пребыванию в каком-либо одном городе. До женитьбы Рихард жил у матери в Вене.

6 июня 1929 года я овдовела. Это случилось в Праге. Последние недели перед возвращением на родину все свободное время я проводила в длительных прогулках по изумительному по красоте городу, стараясь запечатлеть и сохранить в зрительной памяти, навсегда запомнить такую неповторимую красоту, чтобы хоть в памяти увезти ее с собой.

Во время одной из таких прогулок мне повстречались двое. Одним из них был знакомый Рихарда, шахматист-любитель Ярослав Дубский. Второго я тоже знала. Это был поэт Витезслав Незвал. Меня с ним знакомили в один из наших предыдущих приездов в Прагу. «Пани Рети — дочь русского поэта, имя которого правильно произнести я не могу», — сказал Дубский. «Пани Рети, — обратился ко мне Незвал, — как бы мне хотелось послушать стихи вашего отца». Я улыбнулась и начала читать «Евгения Онегина». После первых же строф Незвал рассмеялся и сказал, что «счастлив послушать Пушкина в подлиннике». В неожиданно наступившей паузе Дубский вдруг вспомнил, что у него деловое свидание и, чтобы окончательно не опоздать, быстро зашагал от нас прочь.

Мы же продолжали прогулку по набережной вдоль Влтавы. Я читала до хрипоты, а на обратном пути просила Незвала почитать что-нибудь свое. «Нет, — сказал Незвал, подумав, — мне больше хотелось почитать вам стихи одного из лучших наших поэтов, к сожалению рано умершего, Йиржи Волькера». Так мы шли и шли, Незвал читал без устали Волькера и говорил, что этот поэт удивительно умел вернуть словам их истинный, первозданный облик. Так и дошли мы до Палас-отеля, где я тогда жила. Еще несколько раз я встречала Незвала у молодой чешской актрисы Милады Матисовой, у которой любила собираться артистическая молодежь Праги. Там-то я и читала Сергея Митрофановича, в том числе и из только что вышедшего сборника «Грань», который отец, пытаясь утешить меня в моем горе от такой неожиданной трагической потери мужа (он сгорел в несколько дней от скарлатины), посвятил мне — «Рогнеде Рети». Стихотворение «Верблюд» очень понравилось Незвалу, увлекавшемуся в то время французским сюрреализмом, Андре Бретоном. «Верблюд», в котором поэтическая фантазия, активная ассоциативность, заменяя рассудочную логику, погружает читателя в особый иррациональный, сложный образный мир, наверное, попал в унисон тогдашнему настроению Незвала.

Он просил прочитать стихотворение несколько раз, внимательно вслушиваясь в его причудливую ритмику:

 

За простой человеческой лаской
Я блуждаю по всем этажам,
И восточной мне кажется сказкой
Этот путь мой по мертвым глазам.

 

За конторки, столы и диваны
Вы засунулись, высунув лбы,
А в пустынях бредут караваны
За миражем песков голубых.

 

Восковые вы куклы иль люди?
За стекляшками глаз — ничего!
Я мечтаю о рыжем верблюде,
О глазах человечьих его.

 

Изможденный, усталый, нелепый,
Переход совершая большой,
Он однажды в старинные склепы,
Умирая от жажды, зашел.

 

Чинно в склепе сидели скелеты,
Каждый важно смотрел пустотой.
Перед каждым мечи и браслеты.
Перед каждым кувшин золотой.

 

С виду тоже как будто и люди,
Но без жажды, хоть бешеный зной.
Было мало терпенья в верблюде.
Плюнул в них он последней слюной.

 

За простой человеческой лаской
Я блуждаю по всем этажам,
И восточной мне кажется сказкой
Этот путь мой по мертвым глазам.

 

Я переписала Незвалу все стихотворение по-русски и сделала чешский подстрочник.

Перевод Незвала и его письмо я привезла в Москву отцу. Опубликован ли «Верблюд» по-чешски, я не знаю.

Вот что писал Незвал в этом неопубликованном письме (которое привожу по-чешски) Сергею Митрофановичу:

 

«Уважаемый господин,

госпожа Ная Рети, с которой я имел честь познакомиться в обществе работников кино, была очень любезна и дала мне книгу Ваших стихов. Это такая мастерски написанная, суггестивная и оригинальная поэзия, что я был бы безмерно счастлив, если бы Вы позволили мне перевести некоторые стихи из нее и опубликовать их.

Пока что мною сделан набросок перевода стихотворения “Верблюд”, который я отдаю госпоже Нае Рети, любезно согласившейся передать его Вам. Но текст перевода еще неокончательный, в нем много неточностей, которые во время дальнейшей работы над ним я устраню.

Я перевел на чешский язык почти всю поэзию А.Рембо, избранные стихи Э.А.По, отдельные стихотворения Малларме, Аполлинера и Кокто. Надеюсь, что, если позволите перевести Ваши стихи, мне удастся это сделать лучше, чем второпях выполненный перевод “Верблюда”.

Госпожа Ная Рети уже продемонстрировала в кино выдающийся актерский талант, и я уверен, что в России, где кинематограф столь развит, у нее будет еще больше возможностей проявить свое творческое дарование. Счастлив и признателен, что благодаря ей смог познакомиться с Вашей поэзией — одной из самых великолепных из известных мне.

Извините, что отважился попросить Вас об авторизации. Восхищенный, приветствую Вас и благодарю.

Витезслав Незвал.

 

Прага-Стршешовице, 716.

Чехословацкая республика.

Прага, 9 апреля 1930»¹.

 

Многими годами позже, уже после войны и смерти Сталина, Сергей Митрофанович перевел тринадцатый сонет Роберту, который Незвал посвятил обожаемому им трехлетнему сыну. В 1957 году, за год до смерти, Витезслав познакомил меня в Праге с балериной Ольгой Юнговой, представив ее: «Мать моего сына». Жена Незвала Фафинка, с которой я дружила, очень любила Роберта.

Сергей Митрофанович не знал чешского. Теперь мне пришлось делать русский подстрочник «Тринадцатого сонета…». Оригинал русского перевода стихотворения я подарила Незвалу, когда в последний раз видела его в Праге. После смерти поэта Фафинка передала его в литературный архив на Страгове. Он не опубликован².

 

Трехлетнему сыну

 

Опять ты испугался, сладкий мой малыш!
Смертельная тоска в глазах твоих видна.
На дверь уставился. От ужаса дрожишь.
Это не докторша со шприцем!.. Нет! Она!
— Нет, нет! Сейчас ее улыбкой одаришь!
Глаза гречанки. Негой вся полна.
Вот ты уж на коленях у нее сидишь.
Иголка ей — ты сам заметил — не нужна!
Но ты уж пьешь отраву страшных женских чар!
Не раз ты заболеешь, чуя в сердце жар.
А ведь красавиц с добрым сердцем очень мало!
Смотри — пчела с глазами-звездами летит!
Прелестница тебя очами прилучит —
И прямо в грудь вонзит внезапно жало.

 

В книге «Невидимая Москва» Незвал описал свою первую встречу с Сергеем Митрофановичем в 1934 году. В том, что касается нашей московской неожиданной встречи в театре Мейерхольда, его визита в наш дом на Красной площади, который, кстати, ему очень понравился, Незвал точен даже в деталях, несмотря на всю лирическую ауру, которой буквально пронзен чешский текст, что не так просто передать по-русски. Незвал заканчивает рассказ о посещении нашего дома эпизодом фотографирования, которому он придает даже какой-то обобщенный, глубокий смысл, подчеркивая, что девушка, которая помогла нам готовить ужин, не согласилась нас сфотографировать, якобы потому, что сознавала себя у плиты на нашей кухне ответственным членом общества, целиком поглащенным своей работой. Все было проще. Мы тогда фотографировали пластиночным фотоаппаратом, куда каждый раз надо было вставлять новую кассету, что занимало много времени. И если бы наша помощница отвлеклась на фотографирование, то киевские котлеты, которыми мы хотели угостить Незвала, попросту бы сгорели.

А проявленные пластинки у меня сохранились. Но фотографии с них так и не были напечатаны. А ведь там есть единственное изображение двух поэтов — Витезслава и Сергея Митрофановича. Фотографировала их я. А портреты Незвала сделал отец. Сейчас, оглядываясь на прошлое, я понимаю, что Незвал был одним из самых ярких людей, встреченных мной.

 

Поэтому, видимо, Рогнеда Сергеевна бережно сохранила материалы, связанные с В.Незвалом. Это чешские и французские газеты со статьями о поэте, фотографии и книги с его автографами. В отдельном конверте лежала суперобложка «Монако», в героине которого узнаются ее черты, письмо Незвала, его перевод «Верблюда» и т.д. Там же находился переведенный на русский язык отрывок из книги «Невидимая Москва», где описывается встреча автора с Наей и ее отцом. Видимо, этот фрагмент «Невидимой Москвы» отобран для перевода самой Р.С.Городецкой, отредактирован ею, а может быть, ею же и переведен.

После смерти поэта его вдова Фафинка дарила Нае Городецкой подготовленные ею книги мужа. С автографами Ф.Незваловой они тоже сохранились.

О «Невидимой Москве» писали немного. Так, Дирк Уффельман в опубликованной в XIII выпуске журнала «Синий Диван» статье «Невидимая Москва» Витезслава Незвала и “пакт лицезрения” литературы о путешествиях» рассматривает «Н.М.» как образец сюрреалистического письма, особенно в эпизоде встречи с Наей. Да и состоялась ли эта встреча вообще? — сомневался критик, предполагая, что Ная в «Н.М.» — «это еще один интертекстуальный реверанс в адрес Бретона» «В романе Незвала “Монако”, — пишет Уффельман, — русскую знакомую писателя, образ которой, возможно, идентичен образу Наи, звали Нина. Переименование Нины в Наю наводит на след Бретона: “Ная” — это парономазия (фигура речи, состоящая в комическом или образном сближении слов. — Ред.) имени главной героини повести Бретона “Надя”». С точки зрения современного литературоведения предположение, безусловно, изящное, но не точное. Встреча с Наей происходит в Москве не на уровне воображения, а вполне реально, потому, в частности, можно возразить критику, утверждающему, что «Н.М. представляет собой антидокументальный, антидневниковый текст». Причудливое сплетение в прозе В.Незвала сюрреалистической поэтики и вполне конкретных, зримых реалий, конечно, поднимает «Невидимую Москву» над обычными путевыми очерками. Но об антидокументальности, антиреальности очерка говорить не приходится.

О своем мироощущении, выразившемся в «Невидимой Москве», точнее всего сказал, видимо, сам Незвал: «… Я люблю действительность, люблю ее больше, чем те, кому по душе лишь ее внешние формы, ищу ее повсюду — и там, где, на первый взгляд, ее нет». Но только неосязаемое, невидимое в соединении с видимым составляет реальность, считал Незвал. И в этом, наверное, ключ к пониманию его «Невидимой Москвы», давно ждущей полного перевода на русский язык.

 

¹ Автор мемуаров не перевела письмо Незвала С.Городецкому на русский язык. Мы публикуем его в переводе Н.Л.Глазковой, за что приносим ей искреннюю благодарность (ред.).

² Ныне он напечатан в книге: «Витезслав Незвал. “Удивительный кудесник” чешской поэзии в русской литературе» (ред.).