С.А.Долгополова, В.И.Малютина

Двойной портрет Тютчевых

Пожилая дама с орлиным профилем молчаливо сидит в плетеном садовом кресле на фоне подмосковного пейзажа. На столике осенний букет: астры и рябина. Кресло справа от столика — пустое. Это — портрет Софьи Ивановны Тютчевой работы Михаила Васильевича Нестерова.

Почему нет собеседника? Все ушли, умерли..? Не с кем вспоминать былое?

В данном случае композиционная загадка возникла в процессе исполнения полотна. Первоначальный замысел художника был другой — создать двойной портрет Софьи Ивановны и Николая Ивановича Тютчевых. История воплощения этого замысла подробно изложена в книге Сергея Николаевича Дурылина «Нестеров-портретист»¹. Автор монографии, друг Нестерова и Тютчева, сам был, хотя и эпизодическим, но важным участником этой «истории». Позже Дурылин попросил Тютчева сообщить ему обо всех стадиях работы художника, в которые тот был вовлечен.

Дурылин пишет:

«В конце 1926 года жажда вновь приняться за портрет так была велика у Нестерова, что он как-то сказал мне на ухо:

“Посватайте мне кого-нибудь”.

Это значило: надоумьте, с кого написать новый портрет.

Круг “сватанья” был тесен: ограничен теми, кого Михаил Васильевич знал и к кому относился он с уважением и признанием.

После некоторого размышления я назвал ему Николая Ивановича и Софью Ивановну Тютчевых, родных внучат великого поэта, столь любимого Нестеровым.

Они жили в Муранове, в бывшей подмосковной поэта Е.А.Боратынского <…> В более поздние годы усадьба перешла к И.Ф.Тютчеву, сыну поэта, родственно связанному с Боратынскими <…> В первые же годы революции Мураново превращено было в Музей-усадьбу им. Ф.И.Тютчева, директором которой был назначен его внук Н.И.Тютчев, человек тонкой художественной культуры, знаток живописи и быта первой половины XIX века. Михаил Васильевич любил бывать в Муранове, живал там подолгу летом, написал там несколько этюдов парка, деревни, пруда, окрестностей Муранова. Некоторые этюды вошли в его картины 20-х и 30-х годов. <…>

На это мое “сватовство” — написать в самом Муранове портрет тех, кто так любовно хранит в нем память двух замечательных поэтов — Боратынского и Тютчева, Михаил Васильевич отозвался с живостью, благодарил меня, весь загорелся новой мыслью <…>

При свидании с ним я узнал, что он окончательно решил писать двойной портрет с Тютчевых».

Так рождался замысел его создания.

Далее начинается рассказ Н.И.Тютчева:

«Еще в 1926 году летом, когда Нестеров гостил у нас в Муранове, я заметил, что он внимательно присматривался к моей старшей сестре, а затем и ко мне. Зимой с 26 на 27 год С.Н.Дурылин мне поведал, что М.В.собирается писать с нас двойной портрет, и действительно, весной 27-го года он сообщил мне о своем намерении и просил нас позировать для портрета. Зная проницательность М.В. и его умение и стремление выявлять в портретах внутренний облик тех, кого он пишет, я был в некотором недоумении, отчего он выбрал для двойного портрета мою старшую сестру и меня. Дело в том, что мы с сестрой мало имеем общего и в характере, и во вкусах, и в интересах, и во взглядах на многое, — и мне казалось, что такой двойной портрет будет неестественен и не будет иметь внутренней связи. Конечно, я не решился сказать этого М.В. Начались сеансы на балконе флигеля в Муранове, причем мы редко позировали вдвоем, а большей частью поодиночке. Не помню, сколько было сеансов, но работа над портретом продолжалась почти все лето с некоторыми перерывами, когда Нестеров уезжал в Москву. Портрет моей сестры сразу удался, и сам М.В.был им доволен; не так было со мной. Писал он меня долго и наконец кончил и показал всем моим, которым он понравился, хотя они и находили, что портрет сестры более удачен».

Так завершилась первая стадия работы над двойным портретом.

Рассказ Н.И.Тютчева продолжается:

«Нестеров уехал в Москву, оставив портрет в Муранове, в своей комнате. Без него я неоднократно рассматривал портрет и пришел к заключению, что это не один общий портрет, а два портрета, не имеющих между собой внутренней связи, в чем я вполне убедился, когда один мой знакомый, которому я показал портрет, сказал мне то же самое, что я думал. Вернулся М.В. в Мураново. На другой день утром иду к нему в комнату и вижу, что он что-то делает с нашим портретом. Увидев меня, он отошел от портрета, развел руками и жестом пригласил меня посмотреть: я увидел наш портрет без моей фигуры, которую он всю без остатка соскоблил. Оказывается, что, вернувшись из Москвы и увидав портрет, он пришел в ужас от моей фигуры: “Это карлик с длинным туловищем и короткими ногами, и как я мог так написать! Где же у меня были глаза?” Когда я ему сказал, что все находили голову мою удачной, он ответил, что и она никуда не годится и что он будет вновь меня писать; при этом неоднократно повторял, что старик (М.В.) никуда не годен, что он не портретист: вот если бы Серов писал с нас портрет, то это было бы другое дело, а что ему не следует браться не за свое дело и т.д.».

Так драматически завершилось существование первого варианта двойного портрета.

Рассказ Н.И.Тютчева продолжается вновь:

«И вот он опять приступил к писанию моего портрета. Во время сеансов, когда Нестеров был в хорошем настроении, я старался вызывать его на разговор, и часто, особенно когда его что-либо задевало за живое, он бывал блестящ и увлекателен, но, к сожалению, за давностью времени я не могу восстановить этих разговоров в своей памяти и очень сожалею, что в свое время не записал их. Наконец портрет окончен, он показывает его всем жителям усадьбы-музея; заметно, что сам Нестеров не удовлетворен своей работой. Нестеров уезжает в Москву и увозит с собой портрет».

Так завершилась вторая стадия работы над двойным портретом.

25 декабря Нестеров писал Дурылину из Москвы:

«Моими летними работами я не доволен. План был неверен. Следует единое разделить на два отдельных задания. И если я доживу до весны, то я постараюсь осуществить это».

Дурылин отвечал на это художнику:

«Реформам, предстоящим с портретом внучат великого поэта, радуюсь я в том смысле, что вместо одного портрета будет два. Конечно, внук, природы не любящий, должен быть изображен в кабинете со Сфинксом Пушкина на столе, с редкими вещами 20-х годов, с книгами в оливковом сафьяне с червонным золотом: ведь это все — он, и без этого он немыслим. Наоборот, внучке все это чуждо и не нужно, а вот в саду она не только гуляет, но и работает. И если вместо внука прибавится саду, будет отлично: по саду-то этому ведь кто гулял? Боратынский, Гоголь, Тютчев! Кажется мне, что сами предметы кабинета впишут в себя очерк лица внука и подскажут краски.

Думается, что много могут навеять и старые деревья парка, и тихие комнаты дома, связанные со столькими поэтами русскими!

Очень хочется, чтобы хорошо поработалось вам в эту весну и раннее лето. Желаю этого от души.

Тут же Дурылин сделал приписку:

Еще просьба. Пока на портрете сидят и внук и внучка, — сделайте с него фотографический снимок. Коли я сват, то у свата есть права свои. Если было не совсем удачно сватовство и предстоит полуразвод, то пока еще он не совершен и есть пара неразведенная, свату хочется на нее посмотреть. Пусть хоть “любители” снимут. Ведь есть же они.

Действительно, любительская фотография сохранила память об этом двойном портрете».

Перейдем к рассказу о любительской фотографии, снятой с двойного портрета. Один экземпляр этой черно-белой фотографии хранился сначала у Н.И.Тютчева, а затем у его племянника Кирилла Васильевича Пигарёва (1911–1984), сменившего дядюшку после его смерти на посту директора музея. Впоследствии этот фотографический снимок покинул свое привычное местонахождение. Его обнаружил в чужих руках московский коллекционер Владимир Валентинович Волков, владелец замечательного собрания автографов. Он счел своим долгом вернуть фотоснимок в Мураново. В данной работе изображение и текст на обороте фотографии публикуются впервые.

Текст приведен в соответствие с современными нормами орфографии и пунктуации:

«Фотография с портрета,

написанного М.В.Нестеровым

в Муранове, летом 1927 г.;

причем фотография снята

раньше, чем моя голова

и правая рука были соскобле-

ны художником и вновь

переписаны.

Н.Тютчев

I/XIV августа 1927 г.

Портрет начат в конце мая н.с. и окон-

чен 13 августа н.с.».

Рассказ Н.И.Тютчева продолжается:

«Приехав в начале зимы в Москву, я, придя к Михаилу Васильевичу, узнал от него, что моя фигура вновь соскоблена. На мой вопрос, зачем он это сделал, он сказал мне: “Эта затея не по мне, не по моим силенкам, не вышло то, что мне хотелось ...”

При этом он намекнул, что не может себе простить того, что вздумал писать с нас общий портрет и что куда годится его проницательность и наблюдательность, о которой я ему неоднократно говорил. “Это все оттого, что я не портретист”, — говорил он.

Из дальнейших разговоров я понял, что он считает портрет неестественным; нет той внутренней связи, которой он добивался, что это два отдельных портрета, а что то, что хотел изобразить на этом двойном портрете, ему совсем не удалось, да иначе и быть не могло.

Тут же Михаил Васильевич прибавил, что весною приедет в Мураново, “чтобы закончить портрет моей сестры, несколько его удлинив и изменив тон, а с меня будет другой писать портрет и не на воздухе, а в одной из комнат музея”».

Такова оказалась окончательная судьба двойного портрета Тютчевых.

Далее Н.И.Тютчев пишет о портрете С.И.Тютчевой:

«Летом 1928 года М.В.приехал в Мураново и закончил портрет моей сестры, который, с моей дилетантской точки зрения, одна из лучших вещей Нестерова. Он удлинил портрет с правой стороны, пришив новый холст, и заменил пейзаж — вид с балкона — другим, также мурановским пейзажем, этюд с которого он подарил мне».

Портрет С.И.Тютчевой висел до конца дней художника в его квартире-мастерской в доме на Сивцевом Вражке (в 1946 году он был продан в Горьковский государственный художественный музей, ныне Нижегородский).

В своей монографии Дурылин приводит две оценки этого портрета: свою и требовательного художника:

«<…>портрет С.И.Тютчевой заслужил оправдательный отзыв автора. Портрет был задуман, как писал мне Нестеров, “с тютчевским пейзажем в фоне”. Это был последний нестеровский портрет, где человек неразрывно слит с пейзажем — дышит с ним одним дыханием, впивает в себя этот пейзаж, родной с детства. Все дальнейшие портреты Нестерова уже написаны в интерьере. Это его последний пленэр. Над пейзажем Нестеров здесь отвел душу. Его мурановская осень — действительно тютчевская осень:

Есть в осени первоначальной

Короткая, но дивная пора —

Весь день стоит как бы хрустальный

И лучезарны вечера.

Вот в такой осенний, тютчевский, день внучка поэта сидит в лиловой кофте на террасе, в зеленых плетеных креслах, седая, молчаливая, со взором, устремленным на осенний букет. Во взоре ее — тихая, давно привычная грусть и теплая благодарность: благодарность к этой среднерусской деревенской природе, любимой с ранних лет до старости.

Михаил Васильевич писал мне об этом портрете, выдержанном в благородной, ясной гамме лилового и изжелта-зеленого:

“Софья Ивановна — теперь в одиночестве на фоне мурановской деревни.

Осень на душе старой дамы. Осень и в природе — осенний букет (астры, рябина) на столе…”.

Вышла одновременно и картина, и портрет, — появился смысл, лирический смысл осенней песни без слов. Это не просто портрет С.И.Тютчевой, внучки поэта, — это в краски претворенное лирическое звучание одной из “сеней”Тютчева».

Добавим, что при советской власти невозможно было впрямую рассуждать о религиозном звучании этого портрета. Но, несомненно, что художник показал нам человека, внутренний мир которого открыт Высшему Бытию и находится в гармонии с природой.

Н.И.Тютчев сообщает и о работе Нестерова над его портретом:

«Во второй половине августа 1928 года Нестеров приступил к работе над моим портретом. Долго мы выбирали с ним комнату, кресло, пепельницу и т.д. Наконец все это было сделано, и М.В. приступил к писанию моего портрета в библиотечной комнате музея. Всего было 18 сеансов, насколько я помню, но предлинных, иногда по 2 раза в день; все шло гладко, но с моей головой и лицом он долго возился и очень нервничал и волновался и все говорил, что не может уловить то мое выражение, которое ему бы хотелось изобразить. Помню, что это меня смущало, и думаю, что выражение моего лица от этого делалось неестественным. Нестеров говорил моей младшей сестре, что “егко было бы передать его прелестную улыбку (извиняюсь за нескромность, но привожу слова М.В.), но время не то”. Бывали временами и длинные разговоры, но, к сожалению, содержание их передать не могу — все это было так давно. Зато, когда он нервничал, я боялся проронить слово, чтобы его не раздражать еще больше.

По окончании моего портрета, которым, по-видимому, он не был удовлетворен, он выставил оба наши портрета в столовой музея и пригласил всех домочадцев посмотреть их. Все молча любовались, как вдруг сторож музея (из местных крестьян, служивший у нас более 40 лет) прервал молчание и, обратясь к М.В., возгласил: “А портрет Софьи Ивановны более укомплектован”. Нестеров, обратясь к нам, сказал с некоторой горечью: “Прав Яков Сергеевич: портрет Софьи Ивановны более укомплектован”.

Затем оба портрета были увезены Нестеровым в Москву. В 1932 году М.В. подарил мне мой портрет. Впоследствии, приезжая ежегодно к нам в Мураново, он каждый раз подолгу рассматривал мой портрет и всякий раз мне говорил: “Нет, Н.И., с вами я не справился. Не то, не то, что мне хотелось”.

Когда устраивалась в Музее изобразительных искусств его закрытая выставка, он не захотел выставлять моего портрета».

В этом фрагменте Тютчев упомянул свою младшую сестру Екатерину Ивановну Пигарёву (1879–1957, урожд. Тютчеву), которая, овдовев, жила со своими детьми Кириллом, Ольгой и Николаем в Муранове и помогала брату в музейной деятельности. Фигурирующий здесь же Яков Сергеевич Дмитриев до революции служил в мурановской усадьбе садовником, а после революции стал сторожем в музее. Он жил в собственном доме в деревне.

Свой портрет Тютчев поместил, вероятно, сразу же после получения его в дар на западной стене кабинета (в деревянной пристройке второго этажа мурановского дома). У стены под портретом стоит диван, на котором в 1949 году Николаю Ивановичу было суждено скончаться).

В 1948 году К.В.Пигарёв пригласил фотографа Виктора Сергеевича Молчанова специально для того, чтобы снять дядюшку на фоне нестеровского портрета через двадцать лет после его создания.

Молчанов ошибочно считал, что Николай Иванович позировал ему на том же месте, где позировал Нестерову. Поэтому фотограф вспоминал: «Я старался включить в свой снимок обстановку и антураж комнаты, как на портрете Нестерова, но это мне не удалось, так как в интерьере произошли с тех пор изменения, и мебель была другая (на самом деле, портрет был написан в библиотеке. — авторы) — только поза, которую принял Николай Иванович, да его костюм придавали моему снимку некоторое сходство с нестеровским портретом.

Тем не менее, снимок получился довольно выразительным»².

Молчанов сделал в кабинете еще одну фотографию: Николай Иванович сидит в глубоком мягком кресле у своего письменного стола. На стене, за высокой фарфоровой вазой, видны четыре мурановских этюда Нестерова.

В 1980 году портрет Н.И.Тютчева был перевезен в московскую квартиру. Потомки К.В.Пигарёва неоднократно предоставляли его на разные выставки как в самом музее, так и вне его.

В своей книге Дурылин описал сложное отношение художника к произведению, над которым ему пришлось так долго трудиться:

«<…> портрет, строгий по рисунку и сдержанный в колорите, дает вдумчивую характеристику Н.И.Тютчева. Художник чутко разбирается в психологических деталях умного и тонкого человека, перенявшего от своего великого деда изящество мысли и благородство вкуса. Но, вглядываясь со временем в портрет, Нестеров испытывал какую-то тоску по его живописной незавершенности. Ему казалось, что нужно еще больше изящества в абрисе фигуры, еще больше тонкости в чертах лица, — он укорял себя, что он не высмотрел, не сумел передать тех или иных прелестных психологических деталей на лице Н.И.Тютчева.

Приговор портрету он вынес отрицательный и не позволял подвергать его никакому пересмотру».

Однако многие любители искусства признают эту работу вполне удавшейся.

* * *

Обратимся к историческим обстоятельствам тех лет, когда М.В.Нестеров работал над портретами мурановских обитателей. Это рассмотрение несомненно дает дополнительный ключ к пониманию задач, стоявших перед художником.

На двойном портрете Тютчевых изображены гармонические личности двух типов: созерцательная (сестра) и деятельная (брат). Н.И.Тютчев был из числа редких в России людей, обладавших деятельным характером, соединенным с неотразимым обаянием. Его шарм был его действующей силой. Обычно все запоминали его улыбку. До революции такая улыбка отличала некоторых лиц аристократического круга: ее рождала благодарность Творцу за созданный им прекрасный мир и осознанное блаженство быть частью этого мира. Но после революции мир был до неузнаваемости искажен. Недаром проницательный Нестеров говорил Е.И. Пигарёвой о ее брате: «…легко было бы передать его прелестную улыбку, но время не то…»

А время менялось стремительно. Тем не менее многие люди, пережившие революцию и Гражданскую войну, до середины 1920-х годов все еще надеялись, что кровавые испытания остались позади. Понесенные утраты были так велики, что казалось: жизнь неизбежно будет налаживаться, даже если она и окажется чрезвычайно трудной.

Однако сразу же после празднования в 1927 году десятилетия Октябрьской революции, для страны подспудно готовился новый вираж. В 1928 году была объявлена первая пятилетка: началась глобальная ломка традиционных устоев жизни — коллективизация, индустриализация и новая культурная политика должны были окончательно уничтожить всякие связи с историческим прошлым народа. Переломным стал 1929 год.

16 мая 1928 года Нестеров в своем письме к Дурылину написал о Николае Ивановиче: «Он сейчас не тот — постарел, выглядит неважно». Казалось бы, совсем недавно, в 1924 году, совершилось знаменательное событие: Наркомпрос принял постановление о назначении Н.И.Тютчева пожизненным хранителем и заведующим музеем-усадьбой Мураново. Казалось бы, это постановление давало твердую основу для дальнейшего существования музея и самого Н.И.Тютчева. Однако и оно не защищало полностью от угроз, шедших со всех сторон.

В 1925 году комиссия Главнауки по поручению Наркомпроса проверяла: не остались ли бывшие владельцы усадеб в некогда принадлежавших им поместьях под предлогом занятия музейной деятельностью. В трех подмосковных усадьбах — Остафьеве, Муранове и Абрамцеве — заведующими действительно оказались бывшие владельцы: П.С.Шереметев, Н.И.Тютчев и А.С.Мамонтова. Главнаука выступила в защиту этих руководителей: «… эти лица совершенно устранены от какого бы то ни было соприкосновения с хозяйственной эксплуатацией усадьбы и оставлены на службе только в качестве крупных специалистов по историко-художественной части»³. Но в октябре 1926 года А.С.Мамонтова была отстранена от должности заведующей музеем, а в мае 1928 года — арестована. Осенью 1927 года вместе со своим мужем Л.Д.Троцким была выслана в Среднюю Азию Н.И.Троцкая. Она бессменно возглавляла Всероссийский отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины, созданный в 1918 году в структуре Народного комиссариата по просвещению. В первые годы советской власти сотрудники этого отдела выдавали охранные грамоты усадьбам, имевшим историческое, художественное и литературное значение, перевозили ценные книги, документы, произведения изобразительного и предметы декоративно-прикладного искусства из заброшенных мест в Москву, губернские и уездные города, помогали создавать музеи. В 1918 году этот отдел выдал охранную грамоту на усадьбу Мураново, в 1920 году его сотрудники помогали организовать здесь музей.

В 1929–1930-х годах многие из созданных музеев-усадеб были закрыты. Былые заслуги по спасению и сохранению культурного наследия стали оборачиваться обвинениями против инициативных деятелей культуры. Так произошло с членами Общества изучения русской усадьбы (ОИРУ), возникшего в конце 1922 года, в которое входил и Н.И.Тютчев. С поразительной интенсивностью образованные люди разных возрастов изучали усадебную архитектуру и собранные в усадьбах коллекции. В конце 1920-х годов их материалы были конфискованы, многие члены ОИРУ репрессированы, а некоторые расстреляны.

20 августа 1928 года состоялось постановление ВЦИК и СНК РСФСР о музейном строительстве. В нем указывалось среди прочего на недостатки кадровой политики, в результате чего даже возник новый лозунг — «омолаживание кадров». Так несколько поколений образованных людей заменялось идейной молодежью.

В 1929 году была предпринята попытка лишить Н.И.Тютчева должности заведующего музеем. 6 марта 1930 года вышло постановление Президиума Московского Совета Р.К. и К.Д. о закрытии мурановского музея. Потребовались огромные усилия общественности, чтобы свершилось чудо: 8 мая 1930 года Президиум постановил сохранить Мураново как «историко-литературно-бытовой памятник конца XVIII и XIX столетия».

Таким образом, перед Нестеровым в переломный момент предстали два образа Николая Ивановича Тютчева. В 1927 году это был создатель музея, человек изысканной культуры, полный желания сохранить свой родовой дом как частицу старой культурной России. В 1928 году это был, в первую очередь, человек, полный тревоги за будущее музея и семьи — тревоги, скрываемой аристократической сдержанностью, но очевидной для художника.

С е с т р а и б р а т

В Росписи рода Тютчевых, составленной Н.И.Тютчевым и дополненной К.В.Пигарёвым, читаем:

«Софья Ивановна, фрейлина Высочайшего Двора, воспитательница дочерей Николая II (1907–1912), р. в г. Смоленске 3 марта, ст. ст. 1870 г. + ум. 31 августа н.ст. 1957 г. в Муранове, погребена в с. Рахманове, Моск. обл.

Николай Иванович, окончил среднее образование в Московском Императорском Лицее в память цесаревича Николая, высшее в Демидовском юридическом Лицее в Ярославле, надворный советник, чиновник особых поручений при Московском генерал-губернаторе, член совета и правитель дел Иверской общины Красного креста, камер-юнкер (1907), почетный попечитель Сергиево-Посадской гимназии, в должности церемониймейстера Высочайшего Двора (1912), р. в с. Муранове, Моск. губ. Дмитр. уезда 27 октября ст. ст. 1878 г. + 26 августа н.ст. 1949 г. в с. Муранове, где и погреб. рядом с отцом.

Член комиссии по охране памятников искусства и старины при Моссовете (1922), пожизненный хранитель и директор (с 1924) Мурановского музея им. Ф.И.Тютчева, Заслуженный деятель искусств РСФСР (12.12.1946), орден Трудового Красного знамени (16.12.1946)».

С.И.Тютчева более пяти лет провела при Дворе, исполняя обязанности воспитательницы при великих княжнах Ольге, Татьяне, Марии и Анастасии. Она получила отставку от своей должности, поскольку была против влияния Григория Распутина. В книге иеромонаха Илиодора «Святой черт» приводится характерное высказывание псевдостарца: «Против меня двое: сестрица императрицы и Тютчева. Но да это птаха небольшая. Короста»⁴. В Москве, до переезда в Петербург, С.И.Тютчева работала в благотворительных организациях и была ближайшей помощницей вел. княгини Елизаветы Федоровны, сестры императрицы Александры Федоровны. По рекомендации великой княгини, относившейся к Софье Ивановне с особой сердечностью, внучка поэта Тютчева и была назначена к августейшим детям. Впрочем, этому назначению могло способствовать также и то обстоятельство, что ее тетушка Анна Федоровна Тютчева (1829–1889) в течение 13 лет была фрейлиной императрицы Марии Александровны и 8 лет занималась воспитанием младших детей: вел. княжны Марии Александровны, вел. князей Сергея и Павла Александровичей. О системе воспитания Анны Федоровны и влиянии ее личности на воспитанников вел. князь Сергей Александрович мог рассказывать своей супруге вел. княгине Елизавете Федоровне. В 1866 году Анна Федоровна вышла замуж за Ивана Сергеевича Аксакова (1823–1886) и покинула Двор, но ее сестра Дарья Федоровна Тютчева (1834–1903) исполняла фрейлинские обязанности до самой своей смерти. Этих сестер сменило следующее поколение фрейлин Тютчевых: внучки поэта — Софья и Екатерина.

А.Ф.Тютчева оставила блистательные воспоминания, опубликованные в 1928–1929 годах под названием «При дворе двух императоров. 1853–1882» в издательстве М. и С. Сабашниковых. Однако, в рукописном виде они были известны узкому кругу лиц давно. Так, например, 6 июня 1907 года вел. княгиня Елизавета Федоровна писала вдовствующей императрице Марии Федоровне: «И еще один вопрос — нет ли у тебя мемуаров Анны Тютчевой? Можно ли мне взять их, чтобы прочитать о детстве Сергея? Я была бы очень признательна»⁵.

Внучки Тютчева впервые познакомились с дневниками своей тетушки в 1901 году. 30 августа Екатерина Ивановна записала в своем дневнике о приезде в Мураново Дарьи Федоровны Тютчевой: «Тетя приехала вчера; по-моему, немного постарела… Была обедня, после чего я отправилась к тете, затем завтракали; чай в 4 часа пили у тети. До этого она читала Соне и мне дневник тети Анны, который нас очень заинтересовал; она удивительно хорошо писала. Тетя Дарья рассказала нам кстати несколько эпизодов из своей молодости, и это было забавно».

В 1903 году Екатерина Ивановна способствовала публикации одного из фрагментов воспоминаний А.Ф.Тютчевой в журнале «Русский архив»: «22 февраля. Провожу дни … в переписке воспоминаний Тети Анны. Папушка <Иван Федорович>переводил их для Сержа <вел. князь Сергей Александрович>, и на днях последний просил меня переписать для печати французский текст»⁶.

С.И.Тютчева изложила свои обязанности воспитательницы в кратких воспоминаниях, опубликованных в журнале «Наше наследие» (1997. № 41).

Софья Ивановна любила вспоминать о прошлом в устных рассказах. Среди ее слушательниц была Татьяна Ивановна Алексеева (1919–2002), жена младшего племянника Н.В.Пигарёва (1916–2005). В 1930–1940-х годах молодые супруги жили в мурановском флигеле. В своих воспоминаниях «Хозяева и гости» Алексеева писала: «Слушать Софью Ивановну я любила более всего. Много она рассказывала о своей жизни при Дворе. <…> Воспитывали детей очень строго, особенно наследника, для которого не делали никаких снисхождений, невзирая на его тяжелую болезнь. <…> Девочки учились музыке, пели, шили, вышивали, постигали нелегкую науку поведения и ритуалов для высочайших особ. Они проходили обычную школьную программу (классные уроки). Всем детям внушалась мысль, что они не принадлежат себе, их жизнь должна быть посвящена народу и благополучию страны, они не могли выражать своих чувств и желаний, не было понятия “хочу”, а только “нужно”»⁷.

Алексеева свидетельствовала: «Софья Ивановна обладала суровым характером, бескомпромиссным в вопросах совести. Появление при дворе Распутина вызывало у нее возмущение и отвращение. Распутин чувствовал это и старался ее избегать. Софья Ивановна сама подала в отставку и, конечно, не потому, что страшилась Распутина.

Когда Николай II пригласил Софью Ивановну и спросил ее, чем вызвано ее желание покинуть двор, она ответила с присущей ей прямотой:

“— Ваше Величество, я воспитываю ваших дочерей и приучаю их говорить правду. Их вопросы ставят меня в безвыходное положение: я должна или говорить им неправду, или выражать неодобрение к поступкам их матери. Для меня невозможно ни то, ни другое.

— Я принимаю вашу отставку, — помолчав, сказал государь. Он выразил сожаление, что так случилось, высказал благодарность Софье Ивановне за честную и достойную службу”»⁸.

Устные рассказы Софьи Ивановны продолжали жить и в памяти следующих поколений мурановских обитателей. Также К.В.Пигарёв и его сестра О.В.Муратова (1913–1991) охотно рассказывали о своей тетушке бытовавшие в семье маленькие истории. Приводим одну из них: «Когда Софья Ивановна была при Дворе, она заступалась перед императрицей за нескольких проштрафившихся гимназистов. Впоследствии один из них оказался видным большевиком Ляпуновым. После революции он выхлопотал ей пенсию как жертве царского произвола». Так в терминах новой власти описывалась отставка С.И.Тютчевой от Двора.

Софью Ивановну любили все, знавшие ее: царские дети, крестьянские ребятишки, родственники, друзья и знакомые семьи. В Муранове у нее было много крестников. В домовой церкви традиционно крестили и венчали крестьян из окрестных деревень. Издавна Софья Ивановна занималась их лечением. В молодые годы она участвовала в жизни школы, основанной в 1880 году для деревенских детей ее отцом И.Ф.Тютчевым, раздавала им гостинцы на Рождество, Пасху и в день именин отца. Многим семьям она помогала материально, если у них случался падеж коровы или лошади.

После революции Софья Ивановна «на общественных началах», то есть бесплатно, участвовала в научной работе музея. Она также ухаживала за парком. Нередко посетители могли видеть фигуру немолодой женщины, которая пропалывала липовую аллею, стоя на коленях (она рано начала терять зрение). Софья Ивановна поддерживала порядок в домовом храме Спаса Нерукотворного и до самого его закрытия продолжала руководить церковным хором, состоявшим из бывших обитателей и служащих усадьбы и местных крестьян.

В 1968 году искусствовед Алексей Николаевич Свирин, давний знакомый Тютчевых и Пигарёвых, в своих воспоминаниях написал: «В 1957 году 31 августа скончалась София Ивановна Тютчева. Я был свидетелем выноса тела Софии Ивановны. Гроб был поставлен на очень ветхую телегу, наполненную сеном и покрытую ковром, кругом сидели приехавшие из Москвы знакомые. Момент выезда телеги из ворот стоит и теперь перед моими глазами. Невольно вспоминалось прошлое Софии Ивановны, ее деятельность при Дворе. Ее похоронили в селе Рахманове, отстоящем от Муранова в 7 километрах по Ярославскому шоссе»⁹.

Современного человека удивит ветхость телеги. Но такова была тогда почти всеобщая бедность, которую, в данном случае, можно было прикрыть дореволюционным ковром.

А.Н.Свирин: «Представители семьи Тютчевых были людьми большой культуры и высокого морального уровня. Вся семья отличалась особенной, подлинной аристократической скромностью и необыкновенной доброжелательностью в обращении с людьми. Буквально “историческая” роль в судьбе этой семьи после революции выпала на долю Николая Ивановича: превратить дом, в котором он родился, в Музей …»¹⁰.

Свирин отметил характерные черты внешнего облика создателя музея: «Николай Иванович был элегантным, всегда безукоризненно одетым, обладал красивыми манерами во всем, и даже в том, как он курил, держал и гасил папиросу…»¹¹.

Примечания

¹ Дурылин С.Н. Нестеров-портретист. М.; Л.: Государственное изд-во «Искусство», 1949. С. 120-126. Обширные цитаты из монографии выделены в тексте.

² Молчанов В.С. Какие прекрасные лица // Памятники Отечества (Мураново). 2003. №58. С.83.

³ Абрамцево. Материалы и исследования // История музея Абрамцево в документах и фактах 1917–1930 гг. Государственный музей-заповедник «Абрамцево». 1990. С.49.

⁴ Илиодор, бывший иеромонах. Святой черт (записки о Распутине) с предисловием С.П.Мельгунова. М., 1917. С.28.

⁵ Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы (1884–1909 гг.). СПб.: Изд-во «Алетейя». 2009. С. 781.

⁶ Публикация посвящена исцелению вел. кн. Марии Александровны при возложении на нее во время болехни в 1860 г. полумантии и поручей старца Серафима Саровского.

⁷ Алексеева Т.И. Хозяева и гости // Памятники Отечества (Мураново). 2003. №58. С.144.

⁸ Там же. С.144.

⁹ Свирин А.Н. Люди, вещи, природа // Памятники Отечества (Мураново). 2003. №58. С. 151-153.

¹⁰ Там же. С.153

¹¹ Там же. С.153