Сергей Яблоновский

Толстой¹

Двадцать пять лет уже, как умер, сто семь лет с тех пор, как родился; и все еще находится слишком близко к нам для того, чтобы можно было осмотреть его со всех сторон.

Так, находясь около громадной горы, мы не видим всех ее очертаний, исследуем только тот кусок ее, около которого находимся.

Знаем, что представляет собою явление совершенно необыкновенное. Перерос свое искусство литературы, перерос национальную славу, распространился во все пределы земного шара и поднялся над землею, сделался центром, к которому устремлялись и с востока, и с запада, и с севера, и с юга.

Восхищались художественным творчеством, проникались философией, шли к наставнику в религии, к учителю жизни. Паломничествовали из близких мест и из-за океанов, образовывали общества и колонии.

Одни преклонялись, другие проклинали. И те, и другие знали, что перерос он размеры человеческие, сделался сверхчеловеком. Для иных — приблизившись к Христу, для других — «сочетываясь» с Антихристом.

Когда восьмидесяти двух лет от роду ушел в русскую ноябрьскую стужу, исчез, а потом был вынесен больным из вагона третьего класса, на захолустной станции Астахово, и умирал в маленьком станционном домике, — этот уход, эти дни борьбы жизни со смертью поразили собою весь мир; глухая станцийка сделалась центром мира. Центр перемещался с перемещением Толстого.

— «Страшно подумать, что будет, когда умрет Толстой, — приблизительно этими словами сказал Чехов, — он один сдерживает морально весь мир».

Толстой умирает… Тот, кто помнит эти дни, все чувства, все мысли летели туда, откуда чуть не каждый час приходили известия, тот и сейчас ощущает давящую тяжесть, какая бывает в жаркий день перед грозою: дышать нечем.

И скоро после придавившей смерти громадина толстовской личности словно отошла от нас, уменьшившись, перестала гипнотизировать.

Потому, что не был таким огромным, как казался? Нет, потому, что сбылось предсказанное Чеховым: «Страшно подумать, что будет»… Невыразимо страшно смотреть на то, что есть. В распоясавшемся мире зверства, пошлости и подлости не только Толстой, но и сам Христос нам не ко двору. Мешают, отстранить надо, но даже и это не верно: самое страшное в том, что даже и не мешают вовсе: так далеки, что и не замечаем мы их вовсе.

Впрочем, остались и помнящие. В юбилейные годины поминающие. Вот и сейчас стал перед нами в юбилейную годину. И, как и раньше, тревожит противоречиями.

В трех образах стоит перед нами:

Толстой — художник; Толстой — философ-моралист; и Толстой — человек.

Первый образ несомненен. Непревзойденный художник. Горный кряж, уходящий в недосягаемую высоту. Вот уже пределы предельного, а он поднимается выше и выше, и как перечислить величайшие взлеты этого кряжа? Одни из них уходят в ясное, светлое небо детства и отрочества, в кристально чистую, хотя и напряженную, мятущуюся душу Наташи Ростовой; другие — в простые до святости души Каратаева, Тушина, возносясь до подлинной святости «трех старцев», эта вершина ушла тоже в простую, как у младенца, и запутанно-мудреную душу Пьера Безухова. Вот большой, глубокий, благородный, но не пронизанный простотою, отравленный гордостью, трагический Андрей Болконский, и над ним незабываемое, волшебное, мистическое небо Аустерлица…

Вот наш близкий, кровный, бесконечно любимый Петя Ростов, и кто может без спазм в горле, без сладких рыданий читать о смерти этого родного родимого мальчика?

Бесчисленные вереницы в совершенстве созданных образов людей всех классов, всех возрастов, всех положений. Цари — и крестьяне с солдатами; аристократы, достойные этого слова, и аристократы-гниль и цена человеческая; купечество, духовенство, чиновники… дети и старики, девушки и женщины, — Толстой населил землю своего творчества всем, что включает в себя человечество. И за эти пределы ушел: проник в душу лошади — Холстомера, собаки Милки…

А милые земные страсти, захватывающие человека целиком? — Скачки в «Анне Карениной», охота в «Войне и мире»… светлая молодая любовь Наташи, Кити и Левина…

А пропасти души человеческой?...

Есть один пункт, по которому призывают к ответу и Толстого-художника: зачем так светло у него в крепостной России? Зачем не поднял своего голоса против рабства? Но Толстого окружали исключительно благоприятные условия; все, что он видел перед собой в детстве и что слышал о своих предках, не давало для этого повода. За Толстым, в прошлом, целый ряд вельмож, отличавшихся военными подвигами, людей крупных и благородных.

«Дед мой (генерал-аншеф) считался очень строгим хозяином, но я никогда не слыхал рассказов о его жестокостях и наказаниях… я думаю, что они были, но восторженное уважение к его важности и разумности было так велико в дворовых и крестьянах его времени, которых я часто расспрашивал про него, что я слышал только похвалы уму, хозяйственности и заботам о крестьянах и в особенности о громадной дворне. Он построил прекрасное помещение для дворовых, заботился, чтобы они всегда были не только сыты, но и хорошо одеты, и веселились бы. Еще более он заботился, как всякий умный помещик того времени, о благополучии крестьян, и они благоденствовали, тем более, что высокое положение деда, внушая уважение становому, исправнику и заседателю, избавляло их от притеснения начальства».

С такой же теплой любовью, уважением, а подчас и преклонением, говорит Толстой о целом ряде своих предков со стороны матери, Волконских. Письма и дневники матери рисуют ее, как женщину исключительную. В семье царило полное согласие. Все это окружало детство Л.Н. тем любовным воздухом, которым дышит все в семье Ростовых, в «Войне и мире». «Лысые Горы» — это «Ясная Поляна», родовое имение князей Волконских: он перенес в роман все, что окружало его там с тех пор, как стал он себя помнить. Он сохранил даже имена, Княжна Мария Болконская — мать Л.Н.; только одна буква в фамилии разнит ее с подлинным именем; в Ростове он изобразил своего отца, и остался он в романе Николаем, как и в жизни. Тысячи подробностей бережно, любовно, благоговейно сохранены; даже Милка, принадлежавшая кн. Щербатову, и та, под собственным именем, получает бессмертие не страницах романа, переросшего все романы мировой литературы.

Если можно и нужно было другим писателям дать нам темные, жестокие картины прошлого, то неужели не было таким же долгом для того, кто явился свидетелем ее благородных сторон, показать нам их? Показать не тенденциозно, а правдиво, такими, какими они были на самом деле? Неужели однобокое, теневое изображение не нуждается в пополнении его другою стороной правды?

Толстым, впрочем, не руководили эти рассудочные соображения; в тот период творчества он ничего не доказывал; он был художником, только художником, и знал, что единственным героем всех его произведений является правда.

Воспоминания рисовали ему чудесное отношение в его семье к прислуге, трогательную снисходительность к ее слабостям и маленьким порокам.

«Помню раз, среди пассианса и чтения, отец останавливает читающую тетушку, указывает в зеркало и шепчет что-то. Мы все смотрим туда же. Это официант Тихон, знал, что отец в гостиной, идет к нему в кабинет брать табак из большой, складывающейся розанчиком, кожаной табачницы. Отец видит его в зеркале и смотрит на его осторожно, на цыпочках шагающую фигуру. Тетушки смеются, тетушки не понимают, а когда понимают, радостно улыбаются. Я восхищен добротою отца и, прощаясь с ним, с особой нежностью целую руку».

Любовно относились они, и любовью, а подчас и героизмом, отвечали им крепостные. Когда в тринадцатом году отец Л.Н. попал в плен вместе со своим крепостным денщиком, тот незаметно спрятал в сапог все бариново золото. «В течение нескольких месяцев, пока они были в плену, — рассказывает Толстой, — он ни разу не разувался, чтобы не выдать тайны; он натер себе ногу до раны, но все время и виду не показывал, что ему больно. Зато по приезде в Париж Николай Ильич мог жить, ни в чем не нуждаясь, и на всю жизнь сохранил память о преданном денщике».

«И за его время я не слыхал ничего о телесных наказаниях, вероятно, эти наказания производились. В то время трудно было представить себе управление без употребления этих наказаний, но они вероятно были так редки, и отец так мало принимал в них участия, что нам, детям, никогда не удавалось слышать про это».

И много, много еще хорошего об отце, не нашедшем возможным служить в последние годы царствования Александра I и Николая.

И многих лиц из дворни и прислуги захватил он с собою на страницы романа, людей родных, с которыми нет сил расстаться.

Мы, проводя жизнь в разных городах, во множестве чужих домов, даже и представить не умеем себе этого великого счастья — родиться и прожить всю свою долгую жизнь, все восемьдесят два года, в одном месте, в родовом гнезде, где проживали свой век и родители, и целые поколения предков. Вросли сюда корни сердца, и если это родимое не только по-милу хорошо, но и по-хорошему мило, то как же не показать его?

И показал, и заставил нас полюбить нежной и заслуженной любовью. Ни с чем не сравнимым гением, подлинным волшебством вызвано все это из прошлого.

Разве это «исторический» роман? Исторические романы — всегда стилизация, подделка, реставрация, фигуры паноптикума, в лучшем случае — музея. А здесь встало все живым, сегодняшним. Здесь и гения величайшего мало; нужно, чтобы это было своим, интимным. И это свое: Ясная Поляна — Лысые Горы не только гнездо — они и место исторических событий. Кутузов, Наполеон — все это близко, около; сросшееся; пуповина еще не перерезана.

Любуемся всем этим, запечатленным в «Войне и мире», в «Анне Карениной», в «Детстве и Отрочестве», в «Севастопольских рассказах», во всем, где Толстой художник. Любуемся, бесконечное число раз, в течение всей жизни, перечитываем, гордимся перед целым миром. «Вот наш патент на благородство». Можем повторить то, что сказал Фет, прочтя «Войну и мир»:

«Дивясь красе жестоковыйной,

Я перед мощию стихийной

В священном трепете стою»…

Это один Толстой. Бесспорный. Не подлежащий ни переоценкам, ни кривотолкам.

Но есть другой — и этот другой — предмет раздора, благославляемый и анафематствуемый. В этом другом Толстом, кажется нам, скрыты два Толстых, и не только мы этому или иному из них, сами они друг другу враждебны.

Смотрите, — вот два его портрета: один, сделанный в пятидесятых годах. Гордый, надменный, холеный офицер, с франтовскими бакенами; обратите внимание, как декоративно сползает у него с одного плеча бобровая николаевская шинель; взгляните на красиво повисшую кисть тонкой аристократической руки. Вы физически чувствуете, что это человек, в котором соединились роды графов Толстых, князей Волконских, Репниных, Горчаковых, Трубецких, графов Остен-Сакен, Чаадаевых. Холодное, высокомерное выражение; это тот человек, который делил все человечество на «ком иль фо», на «не ком иль фо» и на простой народ. «Людей ком иль фо я уважал и считал их достойными иметь со мною равные отношения; вторых — притворялся, что презирал, но в сущности ненавидел их, питая к ним какое-то оскорбленное чувство личности; третьи для меня не существовали — я их презирал совершенно».

Это — тот молодой человек, который определит другого человека словами, для него в то время такими убедительными: «дрянь без перчаток».

Тот, который, много позже, скажет по адресу большого барина, Тургенева: «Уберите его от меня». «Не могу я видеть его демократических ляжек».

Вот другой портрет: босые ноги, мужицкие порты и рубаха, борода до середины груди, лицо и руки Микулы Селяниновича. Русский мужик; тот самый, которого на одной из железнодорожных станций старушка-барыня пошлет набрать кипятку в дорожный чайник и заплатит пятачок. Узнает потом: «С нами в одном поезде едет Лев Толстой». — Где? Где? Как, вот этот? Граф, ради Бога простите! Отдайте мне назад пятачок… — «Нет, не отдам: мне так редко приходится зарабатывать деньги честным трудом». Вот он идет за сохою, вот он кладет печь вдове-крестьянке; вот точает сапоги, и хочет, чтобы у него в доме завелась честная крестьянская вошь.

Как же не два? Нет, один. Полный всех земных сил, недостатков, ошибок, пороков; полный всей надземности устремлений.

Пришел, неся на себе тысячелетний груз длинного ряда поколений своих многочисленных предков. В этом был подобен многим. И освобождался от них. По-своему. На свой манер. И здесь был совершенно единственным.

Все люди стадны. Всех Господь Бог создал сериями. Все автоматичны в своей вере, в своих политических и иных убеждениях, в своих вкусах, в своем быте; все везем свою повозку по не нами проложенным рельсам. По рельсам ведь легче. Поэт сказал:

«О, поскорее на рельсы:

Участь сошедшего с рельсов вагона».

Но изредка попадаются люди-одиночки. Творящие свой мир, прокладывающие свою дорогу. Проложенные уже рельсы им мешают, они должны начать с уничтожения их.

Толстой явился вне серии. Самобытный, неповторяемый. Сбросил с себя, как шелуху, все, данное культурой, наукой, цивилизацией, верованиями и преданиями.

Уродится такой, чуждый нам и почувствует чуждыми себе нас всех. Уродится, уродливый, юродивый, и соединит в себе: наивность дикаря и мудрость учителя; пещерное время и жизнь грядущих тысячелетий, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся»; силу гиганта с бессилием новорожденного; животную, жадную, почти звериную любовь к жизни и плоти с отрицанием их, с проклятием им; ученость с неведением; пронизанность любовью с крайней требовательностью и непримиримостью; концентрированную религиозность с богоборчеством.

<1935 г.> Париж.

¹ BAR, Coll. Potresov. Box 4.