С.Маркевич

Анатолий Маркевич

Военные годы

1938–1941

Толпа будущих красноармейцев с гиканьем, песней, с разухабистой гармошкой заполнила товарную станцию Витебского вокзала. Нас, молодых воинов, загрузили в товарные вагоны по 100 человек; выделили одного старшего в помощь младшему командиру, сопровождающему нас к месту, и под прощальные помахивания платками, кепками, душераздирающий плач матерей, невест, жен поезд, громыхая на стыках, отошел. Куда?! Всем нам не говорили, куда везут, это, де, военная тайна, лишь направление дороги от Витебского вокзала наводило на мысль, что везут куда-то на юго-запад.

Под вечер нас привезли на ст. Белокоровичи, тогда на границе с Польшей. Построили в колонну по четыре и под напев труб повели к новой жизни.

Не сразу получаешь почетное звание защитника мирного труда трудящегося люда — "красноармеец". Необходимо еще его заслужить старанием выполнения того или иного приказа, быстроты и четкости действий, направленных на подъем престижа своей части в глазах начальства, в зубрежке отдельных параграфов из устава пехоты. Только после того, как ты выучишь всю эту премудрость, присягнешь в верности своему знамени, матери-Родине и подо всем этим поставишь свою подпись, только тогда ты можешь с гордостью носить почетное звание "красноармеец". А пока ты только боец!

Жизнь бойца начиналась, так же как и красноармейцев, с шести часов утра. Наши непосредственные командиры проверяли правильность подгонки обмундирования, чистоту ботинок и, выстроив нас побатарейно, с песнями вели на "прием пищи". Любимой нашей песней была "Ты, моряк, красивый сам собою…", я всегда был запевалой и орал до хрипоты, идя в "столовку". Оттуда петь уже не хотелось, за что получал головомойку перед строем. Наконец начальству надоела моя строптивость, и меня поставили на мое законное место. Запевала всегда ходит в первых рядах, невзирая на свой рост, не ставши запевалой, я по своему росту занимал последние ряды. Ну уж и пыли пришлось поглотать…

После "шрапнели" — ячневой каши нас вели на "молебен". За кафедру садился политрук (лейтенант) и, начиная свою безграмотную речь о международном положении, сводил всегда к одному, что мы должны быть готовы ответить тройным ударом на удар захватчика (тогда такого названия, как агрессор, не было). Для этого мы должны быть дисциплинированны, хорошо изучать "матчасть" и строго выполнять распорядок дня, утвержденный самим командиром полка.

Потом неизменно шли занятия муштрой (отработкой военного шага), удаление излишнего жира и практические занятия уставами — законами армии. На плац-параде полка, разбившись на отделения под руководством младших командиров (сержантов), мы с полной выкладкой (16 кг) учились ходить. "Выше ногу, — слышалось, — что ты как на вечеринке с гармошкой идешь!" "По команде “направо!” — слышалось в другой группе, — должен так быстро повернуться, чтобы пилотка слетала; помни, что руки должны быть пришиты". И прочую премудрость шагистики можно было слышать повсюду, и так каждый день по 4 часа.

Очередной случай снова повлиял на мою военную карьеру. После очередного, уж которого изучения составных частей винтовки, под конец занятий командир взвода (лейтенант) спросил меня: "Для чего служит пуля?" Вопрос и ответ давно надоели, поэтому я и ответил четким солдатским голосом: "Пуля служит для убивства!" Что было! С этого дня наряды вне очереди сыпались один за другим, за малейшую провинность боец Маркевич шел в наряд, командиры думали выбить "гражданку" и, можно сказать, выбили здорово. Прошло много лет, а помню. Ох, уж и почистил уборных! Был чуть ли не штатным!

Все проходит, и счастье, и горести, окончился и наш курс бойца. В воскресный день нас, молодчиков, выстроили перед трибуной во дворе полка, с нее командир полка и комиссар обратились к нам с краткой речью, приняли присягу в верности Отчизне, прошли строевым шагом, и вот мы теперь уже настоящие красноармейцы.

Наш полк был артиллерийский на конной тяге, и основная забота была о лошадях. Пожалуй, не менее 60% времени приходилось проводить в конюшнях. В любую погоду и утром, и вечером, без шинели, со щеткой и скребницей в руках "драили" лошадей.

Скоро меня перевели в разведку. Разведка была конная, потому каждому из нас прикрепили "навечно" лошадь. Отныне от тебя зависело снискать расположение "верного друга", а от него много зависит в бою. К весне я уже свободно мог ездить без стремян, выполнять на вольтежировочном седле на полном скаку сложные соскоки и стойки, брал со своим Лондоном препятствия, рубил лозу и, по-видимости, был законченным воякой.

Однажды командир батареи вызвал меня и сообщил, что я перевожусь в полковую школу. Не хотелось мне быть младшим командиром — помимо повышенных требований, в школе еще увеличивался срок службы с 2-х до 3-х лет. Но приказ есть приказ, и, собрав свой негромоздкий солдатский скарб, пошел в школу.

В батареях служба значительно проще, нет той требовательности командиров, строгого выполнения распорядка дня, больше времени отведено на "личное время". В полковой школе красноармеец ни одной минуты не мог побыть с самим собой, особенно трудно приходилось во время "тревог". Устанешь за день и еле дождешься отбоя, хоть в глубоком сне забыться, уйти от надоевшей мути, да не тут-то было. Как нарочно в самые непогожие ночи — тревога. Часов, эдак, в 1 или 2 казарма вдруг освещается всеми огнями, и дневальные как полоумные орут: "Тревога!" По этой команде мы, курсанты, в едином порыве соскакивали с нар, приводили себя в полную боевую готовность и в две шеренги здесь же выстраивались или же на улице, на это все уходило 2 минуты. Под проливным дождем в темную украинскую ночь мы все с полной выкладкой делали 10-20 км ускоренным маршем или бег по кольцу в 10 км. Шинель под дождем набухнет, трет шею, путается в ногах, за плечами 6ПК (походная коротковолновая станция №6), а сбоку подгоняет командир: "Вперед!" Такие марш-марши, как правило, были через 3-4 дня!

К тому времени я участвовал в красноармейском ансамбле дивизии и не без успеха выступал в драматическом кружке, который состоял из жен комсостава и многих командиров. Репетиции проходили почти каждый вечер, на машинах ездили с концертами по погранотрядам, в другие части дивизии. Несколько человек (курсантов) пользовались большими привилегиями. Мы могли в любое время отлучаться из полка, освобождены были от всех нарядов, жили жизнью артиста. В темные украинские вечера, если не было репетиций, я уходил в клуб, забирался в малозаметное место и зубрил французский язык. Осенью я поступил на первый курс заочного Института иностранных языков в Москве. Задания сдавал исправно и с хорошими отзывами, теперь же готовился к курсовому зачету.

Эти дни вспоминаю как нечто самое хорошее, веселое. Под вечер, нарушая все ранги, военные чинопочитания, садились в машины и ехали куда-либо давать концерт, после устраивали общий ужин, иногда появлялась и водка. Под конец стали уезжать с утра под маркой того, чтобы готовиться на месте. Все было бы хорошо, окрестные части писали о нас хорошие отзывы, многие издалека присылали приглашения, поговаривали о том, что поедем на смотр самодеятельности в Киев, — и вдруг все сразу закончилось. Само собою произошло именно так, как того следовало ожидать. Участники кружка были молодые, темпераментные юнцы, любовь возникала сама собой. Офицерство давно косо смотрело на нас, а вот когда жена командира полка самим командиром была "соймана", кружок разогнали.

В конце августа 1939 года весь полк по боевой тревоге снялся и вышел к границе на маневры. Нас, курсантов, разогнали по батареям, и я вновь занял свое место в разведке. Погода стояла сухая, солнечная, все радовало — и левитановские пейзажи, и некоторая свобода. Под вечер нам выдали по 45 патронов, подвезли заряды к пушкам, мы подошли почти к самой границе с Польшей, полные недоумения. Полк объезжали побатарейно командир и комиссар полка. Взобравшись на пушку, командир взволновано сообщил нам, что решением Советского правительства объявлена война панской Польше, приказом командующего военным округом нашему полку в составе корпуса надлежит в шесть часов завтра перейти границу. После него на пушку вскочил комиссар и выразил надежду, что мы не осрамим знамя полка. Старшина обходил ряды и каждому вручал паспорт "смертника". Мы стояли как пораженные громом. Растерянность была ужасная. Неужели война — каждый немо выспрашивал товарища. И тот так же немо отвечал: "Да, война".

Комиссар полка убедительно говорил о том, что Бэк, тогдашний премьер Польши, постыдно бежал за границу, правительство рассыпалось как карточный домик, и народ обратился к нашему правительству, прося его помощи в наведении порядка в стране. Снизойдя к настойчивой просьбе народа и видя бедственное положение Польши, правительство под руководством мудрейшего из мудрейших, "родного отца и учителя" т. Сталина дало приказ своим вооруженным силам прийти на помощь. Все это мы, "вооруженные силы", ощущали тоскливым предчувствием чего-то страшного.

Под утро по лесной дороге мы тихо подходили к границе. В шесть часов граница намного километров была оцеплена живым кольцом. По другую сторону нейтральной полосы шел бой между пограничниками. По сигналу я в группе разведчиков на полном скаку вступил на чужую землю. У первых хат пограничной деревни встретил и первых убитых, это было ужасно. Вся храбрость, все обязанности бойца перед Родиной, знаменем полетели к чертям. Страх перед грядущим, присутствие врага за каждым домом, деревом вселяли ужас. Лошадь карьером несло по деревне, слышались редкие выстрелы… Теперь, когда пройдено много лет войны, кажутся смешными первые бои, и все же они остались так ярки из многих картин ужасов! Маленький заградотряд был просто смят нашей лавиной войск, совсем малая часть бежала.

К вечеру без боев подходили к месту, назначенному командованием, к маленькому городку Ротише. Недалеко за городком начинался лес, в нем наше командование решило сделать фронтовой ночлег. За весь день нас никто не беспокоил, и воинственное настроение к вечеру совсем улеглось, повсюду слышались шутки, шумные разговоры. Удивлялись всему новому, обменивались впечатлениями. Под конец уже шла не дисциплинированная воинская часть в строгом марше, ни на минуту не забывающая окружение неизвестного государства, а очень далекое подобие советских вооруженных сил. Оравой голодных парней мы вошли в лес и вытянулись узкой полосой вдоль дороги. Темнело. Повара начали раздавать обед; мы, все бойцы, выстроились перед кухнями живой цепочкой с котелками, большая часть была без винтовок. И вдруг в тот момент, когда с полными котелками уселись вдоль обочины, раздалась пулеметная трель. Стреляли со всех сторон. В первую минуту мы просто были ошеломлены, когда же застонали первые раненые и растерянный голос командира полка закричал: "Спасай знамя!", началась самая страшная на фронте паника. Многие плакали, прижавшись к земле, некоторые щелкали зубами как в лихорадке, некоторые бежали к выходу из леса. Я чуточку отполз от дороги в лес и прижался к земле, дрожа всем телом в ознобе страха. Паника нарастала. Надо же было случиться так, что отряд противника, напавший на нас, сам испугался нас и так же внезапно скрылся. Долго мы приходили в себя. Фельдшеры перевязывали раненых. Только тут командование спохватилось, что сделало непоправимую тактическую ошибку, расположив часть вытянутой вдоль дороги в лесу. Скорым маршем мы спешили покинуть теперь уже страшный лес.

…Вся война с польским панством была ни что иное, как скоростной марш к берегам Вислы. Немцы уже подходили к многоводной реке, наши части и днем и ночью спешили туда же, стремясь как можно больше оттяпать, большему числу народа протянуть братскую руку помощи. Были периоды, когда по 2-3 суток не спали, а все шли и шли на запад. Спали на ходу! Истинно так. Оказывается, на ходу можно крепко спать, даже видеть при этом сны. Стоило на минутку остановиться, как все лошади тут же ложились, погруженные в сон, на них в седлах спали красноармейцы. Под утро такого марша довелось испытать атаку польской конницы.

Мы только что миновали г. Холм (Хелм) и спешили на помощь своим частям, ведущим бой в районе Люблина. Была лунная тихая ночь. Дорога шла мелким кустарником, вдали переходящим в лес, глухо доносились разрывы снарядов, где-то шел бой. Мы все были уставшие и измученные, вот уже более суток как начался марш. К выстрелам войны уже стали привыкать. Большая часть спала, пристроившись на зарядные ящики; многие, чтобы сонным не упасть с лошадей, шли по обочинам дорог, передав верного друга товарищу. Я так же шел вдоль кювета дороги в полусне. Все медленно двигалось. Я услышал громоподобное "виват!" и испуганно растерянные команды: "Конница справа!". В лунном свете хорошо запомнилась мне картина, как, рассыпавшись по мелкому кустарнику, лавиной мчались кавалеристы. Все это промелькнуло в какие-то считанные секунды. До сих пор вижу безусое мальчишеское лицо с занесенной шашкой, я упал в канаву, прикрыв голову винтовкой. Шашка со свистом опустилась, но не достала головы, правая рука была легко ранена, — еще бы немного помешкать, и смерть неминуема! Конница прошла как ураган, атака неожиданно началась и так же быстро окончилась. Много лошадей было порублено, многие бойцы нашли себе покой в эту лунную ночь…

Наше верховное командование договорилось с немецким о разделе Польши по р. Висла. Вся часть Польши восточнее Вислы была присоединена к нашей стране. Наша часть расположилась в г. Воладимиро-Волынске.

Жизнь польского крестьянина и рабочего значительно отличалось от нашей, слово "бедняк" у них было равнозначащим нашему "середняку". Самый бедный рабочий стоял в экономическом отношении на равной ноге с нашим квалифицированным рабочим; женщины не работали; все церковные праздники и воскресенья присутственные места не работали (у нас тогда была шестидневка, это означало, что работали пять дней и шестой отдыхали, невзирая ни на какие праздники). С присоединением к счастливому СССР мы стали приводить население и их обычаи в божеский вид.

Терпение поляков обострялось с каждым днем, когда наши войска стали рыскать по окрестным имениям и богатым домам, конфискуя все, что ни приглянется командирам. Зачастую можно было видеть жен комсостава, разгуливающих по городу в пеньюарах (так тупы и так близки были к сохе сами командиры и их жены, что и в голову им не приходило, что такие красивые халаты-платья надевают только на ночь). В городе стало опасно жить, убивали среди белого дня, участились налеты малых групп; территорию нашей части спешно обнесли дополнительно к каменной ограде колючей проволокой, усилили караулы; все командиры отправили своих жен в Россию, а сами перешли на казарменное положение. В город нас отпускали не менее как 4 человека, вооруженными до зубов. Участились крушения поездов на железной дороге, устраивались засады на шоссейных дорогах. Нужно что-то было делать, и наше правительство решило устроить в Польше варфоломеевскую ночь.

Все подготавливалось в огромном секрете. Под вечер к нам в часть приехали работники НКВД и через командира передали приказ оцепить часть города и строго смотреть за тем, чтобы из него никто не вышел; при малейшем неповиновении стрелять без предупреждения. С 10 часов вечера вводится комендантский час, все лица, замеченные позже этого времени на улицах города, расстреливаются без предупреждения; с тем, чтобы мы сами себя не постреляли в темноте, нам выдали белые повязки на левую руку.

Я стоял с другим бойцом на мостике чрез ручеек, впадающий в р. Волынку. В 18 часов город весь оцеплен войсками гарнизона, усиленными близко расположенными частями. Город как бы замер, идущих в него мы пропускали, предупредительно раскланиваясь, из города никто не мог выйти. С наступлением темноты весь город искрился светлячками карманных фонарей, звуками душераздирающих криков, стонов, призывов о помощи. От железнодорожной станции один за другим отходили эшелоны с арестованными. Сам город высоко стоит на обрыве, внизу р. Волынка, на моих глазах очень много людей бросалось с обрыва в реку и тонули, так как на другом берегу их ждала неминуемая смерть от пули. Это была страшная ночь! К утру все было кончено, город был мертв. После такой чистки стало легче дышать. Снова командиры переселились на частные квартиры, снова их жены наводнили город пеньюарами, и мы, солдаты, уже могли ходить по городу в одиночку.

Я очень хорошо сошелся с командиром взвода (лейтенантом) из нашего полка и почти каждый вечер самовольно, задворками, через заборы пробирался к нему на квартиру. Там много собиралось полячек, офицеров и почти полными ночами проводили время в танцах, пении, компания любила слушать русские народные песни в моем исполнении, было весело; под утро тихонько перелезешь через забор части.

Совсем случайно я познакомился с культурной польской семьей учителей. Хозяева довольно-таки сносно говорили по-русски, но для меня было дорого, что они в совершенстве говорили по-французски. У них были дочь и сынишка, которые привязались к русскому солдату и помогали мне научиться понимать польский и французский языки. Я уже стал завсегдатаем семьи, мечтал об освоении языка Вольтера, но… Вся моя жизнь пересыпана этими злосчастными "но". Все должно было оборваться в самом начале.

"Аппетит разгорается во время еды". За Польшей братская рука помощи была подана Эстонии, Латвии, пришла очередь помочь и Финляндии. В газетах "из достоверных источников" запестрели сообщения: в соседней стране безвластие, от имени народа какой-то Куусинен просит помочь, навести порядок.

Наш полк по тревоге погрузили в эшелоны, и со скоростью экспресса нас, молодчиков, повезли наводить порядок в Финляндии.

Старая граница с Финляндией проходила в непосредственной близости от Ленинграда и шла чуть ли не по Мурманской железной дороге — единственной дороге, связывающей страну с незамерзающим северным портом. Наше правительство меморандумом требовало, чтобы финское правительство перенесло свою государственную границу на 100 км западнее, в компенсацию мы даем территорию вдоль побережья Ледовитого океана в районе Мурманска — Архангельска.

Финны не могли согласиться на наши требования, в глубине своей границы они имели укрепрайон, на сооружение которого они затратили много сил и денег, и все это отдать СССР, при большом недоверии к соседу?! Война была неизбежной. На схватку науськивала и Германия.

Наше командование даже и не представляло силу и упорство, бесстрашие финнов. Мы думали в 10-20 дней отторгнуть территорию и горько просчитались! Первоначально в боях участвовали войска Ленинградского округа и "добровольцы" из Киевского военного округа. И в политике, и повседневной жизни мы всегда опираемся на физическую силу, при этом делая вид, что мы далеки от т.н. "с позиции силы". И теперь мы готовились единым нахрапом, русским удальством покорить "врага", не учитывая того, что времена битвы на Чудском озере, битвы на Куликовом поле минули, что теперь, в наш век, удальством ничего не сделаешь. И все же под лозунгами "Ответим двойным ударом на удар поджигателей войны" мы в зимнее декабрьское утро 1939 года перешли границу соседа.

Моя часть наступала севернее направления на Выборг в районе селений Куоккала, Рауту. Первые километры, пройденные по чужой стране, нас немало удивили, вокруг не было ни живой души, командиры подбадривали нас, говоря, что все жители разбежались черт знает куда, в стране свирепствуют банды, в городах идут убийства, грабежи… На памяти была покоренная Польша, сначала мы шли настороженно, к вечеру, пренебрегая всякой опасностью, подходили к деревне, мечтая о передышке, ночлеге. Колонна нескончаемых войск, повозок, пушек, грузовиков, лошадей, с улыбкой на губе, втягивалась в деревню. Деревня, как и предыдущие, была пуста. Наша колонна прошла почти все дома, раздалась команда "стой!", как вдруг почти из каждого дома ударил пулемет. Что тут было! Люди просто ошалели, лошади ржали и рвали постромки, в воздухе был какой-то хаос звуков, и крики, и ругань, и мольбы, колонна повернула назад, но еще долго задние напирали и гнали ошалелый народ в деревню, а пулеметы захлебывались из каждого окна, каждого сарая. Некоторое время мы просто смотрели, как убивали наших товарищей, потом все, как сговорившись, побежали назад. По дороге бросали оружие, для быстроты движений снимали шинели и бежали с каким-то ужасом в глазах, остановить такую толпу невозможно, а сзади раздавались пулеметные выстрелы. В таком сумасшедшем беге мы вновь переехали свою границу и остановились вконец деморализованные километрах в трех. Большая часть нашей колонны, все оружие, материальная часть остались у финнов. Я еще был на подходе к деревне, когда раздались выстрелы и крики, потом захлестнуло волной паники и выплеснуло только далеко за границей.

Финны добились своего, они уничтожили без единой для себя потери тысячи по всему фронту русских солдат, посеяли недоверие солдат к своим командирам и навсегда сбили спесь с непобедимых вояк, не говоря уж о том, что забрали большие трофеи вооружения. Теперь нам потребовались недели тяжелых боев, чтобы вновь очутиться в этой деревне. В ней ничто не напоминало недавно разыгравшуюся трагедию.

В эту войну мы впервые познакомились с минами и минометами. Все тропинки, дороги и просто лесные поляны были заминированы, дома и подходы к ним таили смерть, колодцы завалены всякой нечистотой, падалью, подходы к ним заминированы. Финны сильно пользовались минами, минируя все; русский человек падок на все интересное, сулящее маленькое богатство, обогащение. Стоило поднять кошелек, набитый бумагой, как раздавался взрыв и несколько человек любопытных летело к праотцам. Был отдан строжайший приказ — в населенные пункты не заходить под угрозой расстрела, на пути ничего не трогать!

Тогда я был в разведке с радиостанцией, почти всегда я ходил впереди своей боевой группы, это, может быть, и спасало меня от ранений или убийства. Финны не нападали на разведывательные группы, заведомо зная, что за ней идет основная часть, поэтому, чем скрытнее они будут вести себя от разведки, тем лучше будет пожива.

Единой линии фронта в ту войну не было. Территория страны изрезана массой озер всех размеров, недаром в былое время ее называли "Озерный край". Между озерами вьющейся лентой проходит дорожка, сойдешь с нее, и под тобой разверзнется бездна, из которой спасения нет, даже в зимние морозы небезопасны эти дороги. Все орудия, танки, грузовики были где-то далеко в тылу, война шла легким оружием. Скоро ударили морозы, именно ударили. В тот январь 1940 года были невиданные морозы, доходившие до 50 с гаком градусов, и держались почти что два месяца. Финнам это было только на руку, они были одеты в шерстяное белье, свитера и рейтузы, поверх надевали теплые комбинезоны, теплые перчатки, на ногах пексы-лыжи. Вооружены они были (тогда для нас новость) автоматами, быстро перемещаясь, они наносили нам большие потери. Мы же, одетые в шинели, ботинки, в пилотках, без перчаток, с трехлинейками, которые на морозе не стреляли, были как затравленные звери и в озлоблении искали рукопашной битвы, но финны ее не давали, а с каждым днем все больший урон производили в наших частях. Особенно плохо приходилось во время ночи. Как правило, ночью боев не было. Мороз сковывал конечности, ломило голову, болели суставы, сон валил с ног, многие засыпали навеки. Когда не было сил не спать, мы делились на две группы, и первая тут же валилась в снег и уже храпела, вторая через 3-5 мин. поворачивала спящего на другой бок, спать можно было не более 15 мин., потому что холод леденил внутренности; происходила смена и так несколько раз в ночь. Скоро нам привезли теплое обмундирование: теплые брюки (стеганки), фуфайки, валенки на дядю Степу и ушанки, командирам еще полушубки. Теперь можно было, не переворачиваясь, спать минут 15.

Скоро финны узнали, что все командиры одеты в полушубки, и их снайперы стреляли только по полушубкам, число командиров быстро стало уменьшаться, и скоро полушубки никто не надевал, хотя они и сулили тепло. На воротниках шинели, гимнастерки у командиров тогда были навинчены квадраты, шпалы, ромбы, покрой шинели сильно отличался от солдатской, "кукушки" и снайперы стали выводить из строя командный состав по этим приметам, скоро комсостав ходил во всем солдатском.

Наше наступление надолго было остановлено линией Маннергейма. Что собою представляет укрепрайон финнов, писать не буду, вы знаете по истории; хочу только сказать, что много тысяч молодых жизней легло там в болотах. Теперь уже недостаточно было войск одного Ленинградского округа и "добровольцев", спешно потребовались "добровольцы" из Сибирских округов, Дальнего Востока, с юга. Престиж нашей страны в глазах мира падал с каждым днем, на каждого солдата-финна наших приходилось не менее 10, на отдельных участках и больше, а успехов не было. А вот перед дотами (долговременными оборонительными точками) стали совсем, в кругу солдат стало замечаться некоторое недовольство: как, де, так, сами нас звали на помощь, а встречают пулями, тогда лучше нам не ходить с помощью?! Командование старалось агитировать и воспламенять военный пыл, патриотизм в сердцах солдат, солдаты хмуро слушали, но на доты не шли. Только когда были завезены тяжелые орудия и установлены вблизи бетонированных казематов, и разбили их в многодневной дуэли, и тем самым открыли нам путь, наступление вновь начало продвигаться.

Однажды особенно упорно защищались финны, почти два дня не могли наши части сдвинуться с места, главнокомандующий требовал во что бы то ни стало "оседлать" дорогу, единственную коммуникацию финнов на этом участке, и тогда нас бросили в штыковую атаку. Было раннее утро, бой только начал разгораться. От солдата к солдату передавалась команда — по сигналу 3-х красных ракет начало штыковой атаки. Страх за свою жизнь был ужасен; финны, как бы предчувствуя русское "ура", усилили пулеметный огонь, страшно было поднять голову, а бежать во весь рост!? Для того чтобы оторваться от земли под ураганным огнем противника, нужно преодолеть большую внутреннюю борьбу. По лицам своих соседей я видел, что и они чувствуют тот же страх, ту же ведут борьбу. Лица стали жалко строгие, бледнели щеки, на губах пробегала жалкая улыбка. С нашей стороны стрельба как-то сразу оборвалась, с финской усилилась. В воздух в направлении к противнику полетели 3 красные ракеты. Как будто ветром сорвало с земли, мы все с винтовками наперевес пошли на врага. Первые шаги шли молча, потом стали раздаваться все громче матерщина, кто-то просто тянул одни гласные. По тому, как свистели пули и как падали товарищи, можно было судить о силе огня противника. Желание было скорей перейти открытое место, полянку, разделяющую нас. Все же мы не дошли до противника и залегли на открытом месте, глубже зарываясь в снег, вновь поднять в штыковую невозможно! С наступлением темноты остатки атакующих отползли в тыл. За время атаки и дневки в снегу я отморозил кисти рук, несколько дней находился в санчасти и отсыпался вволю.

К концу войны вооруженные силы Финляндии сильно уменьшились, тогда на помощь своим мужьям, братьям, отцам пришли женщины. Одетые так же, как и мужчины, отличные лыжницы, прирожденные жители лесов, они свободно обращались с оружием, и их огонь был столь же метким, что и мужчин.

На берегу одного озера разыгралась трагедия, очевидцем которой я был, хотя и не принимал в ней участия. После санчасти я был переведен радистом на 5-АК (еще в полковой школе я изучал азбуку Морзе и работу на ключе). Обходным маневром наша пехотная часть заставила выйти на лед озера батальон противника, стойко оборонявшего тактический рубеж. В ходе боя бойцы узнали, что батальон состоит из женщин, это придало больше храбрости, и наши бойцы с большей настойчивость стали наседать. Выгнанные на чистое место финны побросали оружие и подняли руки вверх, разгоряченные боем бойцы окружили безоружных плотным кольцом и взяли кричащих что-то женщин в штыки. Через 20-10 мин все было кончено, на озере разбросаны были трупы женского батальона, некоторых умирающих таскали за волосы, многие издевались как над женщиной! Что делать, война требует жертв и жестока!

За исключением отдельных случаев трупов финских солдат не встречалось, как правило, отступая, противник забирал трупы своих солдат, кладбище которых было где-то далеко в тылу. Как потом оказалось, советские войска расписывались как самый жестокий народ, не знающий жалости к пленным и уважения к мертвым. Взятым в плен они, де, вырезают на лбу фашистские знаки, отрезают языки, выкалывают глаза, над трупами потешаются еще того хуже, в общем, печать, листовки к своим солдатам рисовали нас как каких-то вандалов. Финны этому верили и в плен не сдавались, трупов не оставляли.

"Кукушки" (бойцы финнов, залезающие высоко на дерево и ведущие оттуда прицельный огонь), находясь в тылу наших войск, надевали на шею петлю, даже легкое ранение делало снайпера удавленником. Лучше любая смерть, чем плен у "вандалов"!

Уже стало пригревать солнышко, морозы прошли, начиналась весна. Я помню, сидел у радиоприемника, всегда готового прийти на помощь линейной связи, и слушал в наушниках хаос звуков, когда ко мне подошел начальник связи и взволнованно передал, что в 12 часов (через 2 часа) мир. Передайте приказ о мире по всем радиоточкам. Я быстро открытым кодом (незашифрованно) передал радостную весть на все радиоточки полка, и сразу же воздух по всему фронту задрожал от массы огня. И артиллеристы, и пехотинцы, и наши, и финны открыли бесприцельный огонь из всех видов оружия, все спешили израсходовать боеприпасы, чтобы не видеть их, не возиться с их транспортировкой. Никто, конечно, не желал быть раненным в последние часы войны, все, и солдаты, и командиры лежали, уткнувшись головой в снег как в копейку. В 12 часов как по мановению палочки фокусника воцарилась удивительная тишина, каждый, невзирая на ранги, был бы избит до полусмерти, если бы выстрелил. Несколько минут фронт был мертв, еще никто не верил, что можно расслабиться, безопасно пройти на виду противника, можно даже петь… Откуда-то появились гармошки, сперва несмело, потом, с каждым куплетом, громче понеслась раздольная и разудалая; финны завели патефоны, забренчали кантеле. С некоторой опаской, потом смелее наши красноармейцы целовались с финнами, откуда-то появилась водка, и скоро весь фронт уже пел, ликовал. Из нашего тыла шли "кукушки", крепко жали руки встречным, и странно было слышать от этого смертника, убийцы многих наших ребят, дружеское "товарищ". Зажглись большие костры, выросли шалаши, и первую ночь за много-много дней мы спали крепким сном и без охраны.

Несколько дней наша потрепанная часть простояла на отдыхе в Петрозаводске, жили мелкими группами в 2-4 человека по частным квартирам. Дисциплина пала совсем, все солдаты жили, не признавая войсковых уставов, никто не признавал командиров. Каждый вечер по улицам города прогуливались парочки, которым сам черт был не брат! Командование приняло все меры к быстрейшему возвращению в свой военный городок. Через 10 дней мы поездом мчались, не останавливаясь без нужды даже на узловых станциях, в Польшу. Теперь я уже был "старичок", к тому же обстрелянный, нас было не так уже много, и, может быть, поэтому командование относилось к нам снисходительно. Вновь я полностью увлекся изучением французского, вновь каждое свободное время проводил у старых знакомых.

А скоро под рев медных труб наш поезд с демобилизованными отходил в Россию. Мы были веселы, пели, просто орали, а в глубине души что-то щекотало, тоскливо сжималось. Что ждет на Родине? Какая ожидает жизнь? На мне было старое обмундирование, кирзовые сапоги, брезентовый ремень, испытанная в боях шинель и пилотка, в бауле книги, поэтому я сразу же поехал в Ленинград с тем, чтобы там устроиться на работу, оккупироваться и тогда ехать в Ферзиково к маме.

Так сложилось, что не смог я увидеть больше маму. "Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня!". Может, только теперь мне вполне понятна эта пословица, понятна не поверхностно, а всей своей глубиной седой мудрости. Часто в жизни мы с тоской смотрим назад, — если бы мы придерживались этой пословицы, как мало было бы тяжелых вздохов!

Я поступил в институт "Североникельоловопроект", что находился на Невском, на должность старшего техника-трассировщика городской канализации. Для работы меня направили в запроектированный город Мончегорск, на Кольский полуостров.

Долго я искал избушку на курьих ножках, в которой размещались трассировщики. Город в те времена представлял собою безбрежную тайгу, в отдельных местах там, где намечался город, проходили широкие просеки. Изредка проезжали простые грузовики называющиеся автобусы. Во всем городе тогда еще было мало домов.

Я жил в общежитии с техническими работниками. Стояли удивительно холодные дни, было очень трудно работать на геодезических инструментах; на ночь никогда не раздевались из-за ужасного холода в доме, на улице можно было работать не более 4-х часов. Сюда-то и согнали массы народные. Рабочими у нас были заключенные. Что с этим адом Александровский централ, Вилюйск, нарымские рудники. Мне не довелось побыть в горах, но те, кто бывал там, на всю жизнь сохраняли ужас в глазах.

Скоро меня послали на Урал, в район Свердловска, на трассировку железнодорожного пути.

19 июня 1941 года наша трассировочная группа углубилась в тайгу для первого ознакомления с районом работ, возвратились к вечеру 22 июня. Подходя к деревне, мы узнали, что объявлена война с Германией, что немцы украинские города уже бомбят. Страха не было, была растерянность. Наутро мы решили возвращаться в Ленинград.

По ветке Надежденск — Свердловск ехали сносно, война еще не чувствовалась, а вот на основной магистрали Свердловск — Ленинград грозные события давали себя знать повсюду. Расписание всех пассажирских поездов в корне было нарушено. В мирное время весь путь от Свердловска до Ленинграда поезд проходит за 80 часов, в тут наш путь длился 288 часов! По пути в вагоны, преимущественно ночью, входил военный патруль и проверял документы, к концу пути эшелон шел почти пустой, всех офицеров запаса, солдат мобилизовывали в лежащих по маршруту городах. На маленьких станциях поезд окружали торговцы, цены сразу на все баснословно поднялись. В нашем вагоне появилось откуда-то несколько географических карт, и в каждое сообщение с фронта мы со страхом за судьбу отмечали сданные города.

Около 5 часов утра мы подъехали к Ленинграду. Нас, всех пассажиров, загнали в какой-то тупик, долго проверяли документы, выясняли цель приезда и наконец выпустили в город. Трамваи еще не ходили, улицы были безлюдны. Город какой-то был другой, холодный, сумрачный, настороженный. В подворотнях попарно стояли дворники с противогазами, почти у каждого дома останавливали и проверяли документы. Дворцовый мост был еще разведен и здесь, облокотившись у льва, я впервые увидел войну. От Ладожского озера к Финскому заливу буксировали два разбитых и полусгоревших военных корабля.

В 7-м часу я был на Пушкарской. Первые слова Лели были: "Боже, и зачем приехал, кто бы вас нашел в тайге, отсиделись бы, война будет недолгой"! В это время по радио предупредили: слушайте чрезвычайное сообщение правительства. Мы, стоя, окружили радиоприемник; через несколько минут раздалось покашливание и знакомый голос Сталина с сильным грузинским акцентом; взволнованно, с большими интервалами вождь начал свое обращение к народу.

"Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои". Здесь послышалось бульканье воды, наливаемой в стакан, и всхлипывание. Было очень грустно, вся жизнь куда-то ушла, надвигалось что-то неизведанное, страшное.

На работе происходила полная апатия ко всему служебному. Все служащие часами группами судачили о последних событиях, оплакивали мобилизованных, близкие к "богу" собирались отдельными группами, чаще всего за закрытыми дверями… Руководства никакого не было, каждый делал, что Бог на душу положит.

Мне очень трудно жилось (морально) в эти дни. Все мои сверстники уже были на фронте, некоторые даже со злостью смотрели на меня, большая часть с подозрением и недоверием — тот ли я, за кого себя выдаю?! Я тогда ходил пешком на работу, да и многие предпочитали собственные ноги трамваям; чуть ли не через 15 минут объявлялись воздушные тревоги, и милиция всех загоняла в бомбоубежища, так что путь от Пушкарской до Казанского собора иногда проделывали за 1,5 часа. На работу приходили вместо 9 часов в 11 или в начале 12-го, на это никто не обращал внимания.

В середине июля меня взяли на оборонные работы. Вокруг Ленинграда сооружали кольцо противотанковых рвов, строились надолбы. Нас всех оборонников с запасом продуктов на одни сутки собрали на Витебском вокзале, и скоро дачный поезд повез на запад.

Наша, если можно так назвать, бригада состояла из 150 человек, из которых 135 человек составляли женщины и девушки и лишь 15 человек мужчин, к тому же до 40 лет был я один!

Мы рыли противотанковый ров на берегу р. Мсты. Командировка затянулась, вместо одного дня конца не было видно. Из какой-то бани на центр оставленной жителями деревни притащили котлы, выделили поваров и скоро варили густой суп. Картошки в огородах было в изобилии, мясо ходило по деревне в образе кур, поросят, овец, в каком-то амбаре нашли муку, и продовольственный вопрос был решен окончательно.

Первые дни еще изредка встречались беженцы, потом и их не стало. Все чаще стали появляться "мессершмиты", немецкие истребители на бреющем полете проносились вдоль реки, приводя нас в панический ужас, иногда бросали листовки, призывающие прекратить бесполезную работу, к примеру: "Дамочки, не копайте ямочки, придут наши таночки, зароют ваши ямочки"!

Однажды особенно стало пустынно, только чаще в небе ревели самолеты противника. К вечеру стала слышна артиллерийская канонада, потом умолкла, и в наступившей темноте мы увидели на горизонте вспышки ракет. Как будто сговорившись, толпой в эту ночь мы пошли к железной дороге. Под утро пришли на станцию (сейчас не помню названия), нам сообщили, что через несколько часов пойдет последний поезд на Ленинград с ранеными, вас, де, не возьмут, идите в город пешком. Мы такими были уставшими, что тут же на платформе, не разбирая пола и звания, в общей куче заснули мертвым сном.

Вскоре с боем мы брали эшелон с ранеными; в вагоны нас все же не пустили, а подножки, буфера и крыши нам были предоставлены в пользование до Ленинграда. Я как-то ухитрился спать на подножке в обнимку с поручнем. Странно, как не свалился…

Фронт заметно стал приближаться к городу. Все чаще можно было видеть автобусы с ранеными, многие школы были заняты под госпитали. Большая часть жителей всеми правдами и неправдами ухитрялась покидать город с эвакуировавшимися заводами, фабриками, учреждениями или доставать себе командировки в отдаленные районы страны.

В нашем институте бешеными темпами штамповались командировочные. Те, которые в мирное время и не подумали бы покинуть Ленинград и свои насиженные квартиры, теперь молили о командировке как можно в более отдаленные районы. Каждый новый день мы много не насчитывали служащих из начальства, которые в ночь с семьями и барахлом "командировались". Наконец, и мне улыбнулось счастье — мой товарищ по работе стал начальником института. На следующий день и мне была вручена командировка на изыскательские работы в бухту Тетюхе (к Сахалину). Через день, в воскресенье, должен был покинуть Ленинград. В день отъезда утром к нам на квартиру пришел военный и передал мне повестку немедленно явиться в военкомат! Через час я в клубе фабрики "Светоч" (там был призывной пункт) с призывниками смотрел фильм про Чапаева. К вечеру из общей массы мобилизованных нас 10 человек без сопровождающего направили на улицу им. Каляева во 2-е Краснознаменное артиллерийское училище.

Училище готовило средних командиров в наикратчайший срок обучения. Общеобразовательных наук не было, с утра до ночи нас шпиговали тактикой, теорией артстрельбы и тракторным делом. В наш учебный взвод (группу) набрался, если так можно сказать, цвет курсантов.

Среди нас много было артистов драмы, балета, художники, певцы, баянисты… Все эти люди имели большие знакомства в городе, и вечерами у наших окон выстраивались целые толпы разнородной публики. На улицу нас долго не пускали, и мы, устроив удочки, здорово ловили со 2-го этажа посылочки: папиросы, иногда за горлышко подымали и "молодку в красном полушалке". Перед сном часто устраивали концерты, все возникало стихийно, кто-то начинал конферировать, потом все просили баяниста что-либо сыграть, потом в круг толкали меня и тенора, и мы под аккомпанемент гитариста до хрипоты пели "Не искушай", "Сомненье"…

Но ясным сентябрьским днем в колонне по четыре под прощальные приветствия мы шли на Финляндский вокзал грузиться в теплушки. Фронт уже подходил к городу, учеба стала нарушаться из-за частых тревог, командование решило эвакуировать артшколу в тыл.

По панели идут заплаканная Леля, грустный Николай Константинович (он уже получил повестку и свободен последние дни); увидимся ли, теперь все понимают, что война только начинается. Провожающих много, больше, чем уезжающих, по дороге присоединяются все встречные. Смеха, песни нет, только скорбные вздохи и всхлипывания.

Скоро наши коробочки загремели по стыкам, замелькали станции и полустанки, поезд идет на восток, а куда — военная тайна.

Наконец ранним утром наш эшелон остановился на станции южного Урала Белорецк.

Городок Белорецк маленький, порядка 10 тысяч человек, а тут появление целой артиллерийской школы, целой оравы командиров, десятков грузовых и легковых автомобилей

Основное внимание учебы уделяли на изучение материальной части пушки и взаимодействию ее частей. Пушки были участниками боев 1914 года. Теперь такие "грозные" орудия стоят как украшения входа в артиллерийский музей на Московском проспекте. Целыми днями изучали эту пушчонку и ее баллистические свойства. Скоро она надоела до тошноты. Сперва потихоньку, шепотком, потом все громче стали раздаваться желания скорей на фронт, к чему, де, эта муштра, когда враг подходит к Москве. Чувствовалась некоторая растерянность и у командования. Никто из курсантов не интересовался учебой, многие получали уже извещения о смерти родных, близких, были попытки к побегу.

Наконец, в середине декабря 1941 года я получил два кубика на воротник, новое обмундирование, наган, рюкзак с походным имуществом. Вскоре я и мой товарищ, художник Никифоров, получили назначение в переформировавшийся полк в районе Тюмени.

Полк размещался в лесу. Каждый день прибывали группы бойцов из мобилизованных великовозрастных. Как правило, красноармейцы были из ближайших деревень, люди, обремененные семьями, хозяйством, далекие от патриотического пыла. С ними нужно было в наикратчайший срок пройти все навыки рядового бойца и воспламенить дух геройства. По своему контингенту бойцы мало облегчали поставленную задачу, к тому же целыми днями большими толпами стояли их жены, дети, родители. Когда началась посадка в эшелоны, когда прозвучали последние "прости", над станцией стоял сплошной стон.

Я тогда был адъютантом командира полка и при отправке эшелона наблюдал порядок. Ну уж и пришлось побегать, покричать. Долго было не оторвать солдат от родных и посадить в вагоны. Наконец, все позади! Поезд со скоростью курьерского идет к фронту. На другой день командир полка отдал приказ о назначении меня на должность командира штабной батареи.

1942–1946

Новый 1942 год мы встретили в пути. Наш эшелон остановился где-то на полустанке Северной дороги. Я был дежурным по эшелону. Проводив встречный поезд, хотел идти в свой вагон, но был позван командиром полка в штабной вагон. В нем уже было собрано почти все офицерство. В вагоне было полутемно, накурено. Разместившись на нарах, мы чокались консервными банками за новый год. Много мне пришлось встретить новых годов, а вот этот был самым грустным. Многие из товарищей, что пили со мной торжественную банку, не пережили тот грозный год.

А поезд мчался со скоростью курьерского без огней, гудков, а днем нас сопровождали самолеты. Маршрут наш неожиданно изменился. Мы ехали на Мгу (Ленинградский фронт), но, не доезжая 100-150 км, повернули на юг: станция Мга была сдана. Скоро выехали на Октябрьскую железную дорогу в районе Бологого и поехали на север. За Окуловкой поезд пошел как бы ощупью, за несколько часов до нас был полностью разбит воинский эшелон; валялись покореженные орудия, трупы солдат, офицеров, еще дымились вагоны. Не доезжая 1 — 1 ½ км до ст. Малая Вишера, наш эшелон остановился в лесу для разгрузки. Где-то за кустами (как казалось) был фронт. С каким-то озлоблением при соблюдении особой тишины притупили к разгрузке.

Вдруг над эшелоном коршуном запарил "костыль" — самый опасный воздушный разведчик и корректировщик. Через 10-15 минут появилась эскадрилья бомбардировщиков противника, и здесь мы впервые познали авиационную атаку.

Под утро следующего дня мы, обильно вооруженные топографическими картами и без боеприпасов, встретили бой по расширению плацдарма на правом берегу Волхова. У нас, офицеров, были наганы с 7 патронами, у солдат винтовка образца 1891/1930 годов с двумя обоймами и пушки с НЗ (неприкосновенный нерасходуемый запас) с 3 снарядами. Выстрел из пушки необходимо было согласовать с командующим армией. Зачем-то выдвинулись мы на виду противника, зарылись в снегу, как куропатки, сжимая рукоятки наганов, и ждали смертного часа. Уже дня два нас не кормили, глаза застилал туман голода. Все чаще слышались стоны раненых, крики о помощи, мины, снаряды вихрем взрывали снег. Мы были точно преступники, выведенные на расстрел. А из тыла все прибывали новые пополнения и безропотно ложились в снег и умирали…

Январем и февралем 1942 года наш полк понес большие потери. В то время мы выступали как пехотинцы и почти никогда как артиллеристы, ввиду того, что нечем было стрелять. Особенно сильно поредели взводы управления (непосредственные участники "передка" передовых позиций).

В день 23 февраля под вечер командир 8-й батареи был убит, готовилась атака немцев. В пургу темной ночью меня послали на наблюдательный пункт отбивать наседающих немцев и вселить бодрость духа в бойцов! Как ясно вижу себя в то время.

Снег слепит глаза, свистят трассирующие пули. Я с ординарцем чуть ли не на животе ползем к своим разведчикам, держась за провод связи. Было страшно. Не только страшил немец, но и свои в такую погоду, видя ползущих людей, могли отправить к праотцам. Разведчики, к которым я шел, никогда меня не видели и в такой неразберихе боя могли и не поверить мне, правда, со мной полз боец-ординарец, знавший солдат на "передке". Ну, а если его убьют?! Возвратиться в тыл, не выполнив задание… расстрел был неминуем. Было страшно, но все обошлось. Бойцы приняли меня с оживленной радостью, пришел, де, командир, а с ним и уверенность в свое "я", свою силу. Под утро нам приказали отойти в тыл к орудиям, там мне сообщили, что отныне я командир 8-й батареи.

Что представляла тогда корпусная батарея? Батарея состояла из 3-х орудий 152 мм, 4-х пулеметов ДШКа по борьбе с авиацией, 4-х противотанковых ружей, 1 противотанковой пушки, 100 человек рядового состава, 5 офицеров, 1 комиссара-офицера, 3-х радиостанций, около 50 километров связи, до десятка телефонных аппаратов, различные инструменты разведки, топографические приборы, кухни, повара и прочая ерунда, без которой на фронте невозможно. Для транспортировки орудий были 3 трактора С-80, а для боеприпасов — 3 грузовые автомашины.

Наш артиллерийской полк значился в резерве Главного командирования фронта. Это совсем не значило, что весь личный состав находился далеко в тылу и бросался в бой в особо важных случаях. Совсем нет. Мы так же, как и любая боевая часть, не выходили из боя, с той лишь разницей, что части с легким вооружением иногда отдыхали, мы никогда. Главное командование перебрасывало нас на отдельные стратегические точки для усиления огня и подавления огневых точек противника. Для нас не существовало затишья, мы всегда были в жарком деле.

Бойцы не любили нас, если мы внезапно появлялись на отдельном участке, все знали, что атака неминуема, зато, когда уезжали, все знали, что настала передышка. Повторяю, нам этой передышки не было никогда!

Мое командование батареей началось, я бы сказал, трагически. В начале марта 1942 года неожиданно мы получили много снарядов на поддержание действия пехоты и танкистов. Место боя было на правом берегу р. Волхов у дер. Овинец. Мне поручили обеспечить продвижение пехоты через лесную полянку. Было очень холодно, шел снег. Ранним утром наши части завязали бой с противником и быстро стали продвигаться вперед. Нужен был огонь, и я его дал в полной мощи. Прицел был рассчитан неверно, в результате чего весь огонь лег на свои части. Наступление не состоялось, в последующих боях я уже был очень осторожен, этого никогда не случалось.

Почти весь 1942 год наши войска не верили в нашу победу. Участились случаи самострелов, "голосования" — стоило поднять руку или ногу, как ты оказывался раненым, а там госпиталь. Происходила и, так называемая, дуэль. Два бойца, решившиеся на саморанение, отходили друг от друга шагов на 10-15 и одновременно стреляли по ногам…

В этот период 2-я ударная армия под командированием генерала Власова перешла на сторону врага. Оказавшись в окружении глубоко в тылу немцев, она сложила оружие. Некоторая часть ее не подчинилась распоряжению Власова и не сдала оружие, и по радио просила наше командование помочь им выйти из окружения.

Наш полк, как многие другие, был переброшен к населенному пункту Мясной бор, что около Новгорода. Противник знал о готовящемся прорыве и тоже подтянул свои силы. С наступлением утра к месту сосредоточения наших войск прилетала армада бомбардировщиков, и бомбили все живое и мертвое вплоть до ночи, а они так коротки в июне.

Вся трудность освобождения окруженных частей была возложена на артиллеристов. Орудия стояли за рекой Волхов в 9 км от фронта. Ввиду большой потери живой силы на переднюю линию высылались лишь дежурные командиры-артиллеристы и радист с радиостанцией. Я был одним из командиров и через каждые 8 часов пробирался по трупам людей и техники для смены дежурного. По распоряжению старшего командования нам, дежурным, придали в полное распоряжение огонь 48 тяжелых орудий на участке 100 метров. Орудия всегда были заряжены и по первому требованию открывали огонь.

Однажды под утро в мое дежурство немцы пошли в решительную атаку, атакующие были от меня метров за сто, пулеметные и автоматные очереди просто не давали возможности оторваться от земли, было не страшно, а жутко; ранений быть не могло, могла быть лишь смерть. Когда атакующие во весь рост бросались на наши позиции, я открывал шквальный огонь; до меня долетали свои осколки снарядов, я видел, как клочки бывших людей летели как шапки сожженной бумаги, я слышал стоны и крики раненых, умирающих. Атака замирала минут на 20-30, и снова вихрем огня мои орудия преграждали наши позиции, нанося большой урон врагу. За время своего дежурства я отбил около 10 атак. За это я был представлен и награжден орденом "Красная Звезда".

Как немец ни зверствовал, а все же мы прорвали его фронт лентой шириной метров 300-400. В то время было ходячее слово "коридор смерти". По радио нас предупреждали — в такое-то время начинает выход группа из стольких-то человек, просим помощи. По этой радиограмме мы открывали ураганный отсечный огонь по бокам коридора, тем самым мы прижимали к земле противника, давили его огневую мощь, и тогда по этому коридору огня брели и ползли истощенные и раненые люди.

Три дня выходили из окружения, и вышло очень мало. Многие нашли свою могилу в коридоре. Когда некому стало выходить, наши части тихо оставили теперь ненужные нам позиции.

Много было и других горьких разочарований, вот одно из них.

Генеральный штаб посчитал, что артиллеристы-наблюдатели далеки от огневых точек противника. Сказано — сделано. По войскам разошелся секретный приказ: посадить всех артиллеристов-корректировщиков огня в танки и на ходу, в непосредственной близости от огневой точки противника, обеспечивать уничтожающий огонь! Танк — это стальной гроб. Это та машина, которую видно за тысячу метров, а шум ее разносится еще дальше. Щель, через которую смотрит водитель, так узка, к тому же при движении она делает скачки десятками метров на местности. Кабина танка так мала, что сидеть приходится, что селедка в бочке, так сжат со всех сторон. Стоило только появиться на виду противника, как на танк обрушивалась вся мощь огня, где тут корректировать огонь своих батарей. Можно ли в этом шарабане что-то делать полезное… Много артиллеристов так и остались в танках, многие навеки остались калеками, не сделав ни одного выстрела по врагу.

Скоро эта практика была заброшена и всплыла новая — корректирование огня с аэростата. Аэростат — это воздушный шар сигарообразной формы с подвешенной на нем корзинкой. Сам аэростат прикреплен веревкой к лебедке и может опускаться и подниматься на 1400 метров. Неожиданно наш полк получил такой аэростат. Одному из первых мне пришлось его обновить. Первый, как бы тренировочный, полет был в теплый июльский вечер. Не без страха я залез в корзину. Парашют не дают, к тому же я никогда не был на высоте выше дерева. В первый раз для того, чтобы освоиться с высотой, меня подняли на 600 метров. Линия фронта, до которой было около 2 км, стала близкой, просто под ногами. Потом подняли и на 1400 метров. Как будто и малая эта высота, а все совершенно меняется: отчетливо видны огневые точки противника и свои, жизнь тылов, движение машин, ничто не укрывается от взгляда; воздух какой-то чистый, теплый, а ты чувствуешь себя таким беспомощным, одиноким, только тонкая веревка связывает с землей. А если она оборвется! И понесет тебя, убогого, на кудыкины горы, забросит черт знает куда. Еще хорошо, если шар не лопнет в высоте или не расстреляет его истребитель, а вообще, к Богу близко!

Когда несколько раз меня опускали и вновь поднимали в воздух и, видя, что я бодро себя держу, командование решило, что я отлично выдержал испытание и теперь меня можно назвать аэронавтом-практиком. На утро я должен был с высоты 1400 метров вести огонь 12 тяжелыми орудиями по резервам противника. Одно дело ночью подниматься на шаре, другое дело днем на виду всего фронта, как наших частей, так и противника! Едва мой шар взвился высоко над лесом, как на него сразу же обрушился шквал и артиллерийского, и пулеметного огня. Шар просто плясал от колебания воздуха; он наполнен водородом, поэтому стоило попасть зажигательной пуле, и взрыв, и … Я сумел сделать 2-3 залпа, как показались истребители; хорошо, что они сразу меня не заметили, и я смог снизиться, а то бы крышка между "небом и землей".

Я и еще поднимался в воздух, правда, теперь уже подальше от фронта, подальше от пуль. С аэростата хорошо вести огонь почти прицельный, но он тоже скоро ушел в историю. Слишком большие жертвы!

Тут я не могу не вспомнить близкого мне товарища, которому обязан так многим, самого умного, образованного, воспитанного человека.

С Николаем Николаевичем Никифоровым я встретился в стенах артиллерийской школы (потому, что его имя, отчество и фамилия начинаются с буквы Н, я его звал Н³).

Н³ был художником ленинградского оперного театра им. Кирова, в его оформлении и костюмах и по сие время идут постановки, но большим художником он был в душе, во всем своем "я".

Волею судеб я назначен был и около года служил с ним в одном полку. Больше того, я был командиром, а он помощником штабной батареи. Скоро весь полк, я имею в виду офицерский состав, несмотря на ранги и занимаемые посты, звал его не иначе, как по имени и отчеству. Он никогда не терялся, его нельзя было заставить смутиться неожиданным появлением, его доклады о выполнении того или иного поручения заставляли себя уважать своею точностью и своевременностью. Были случаи, когда командир полка в разговоре с ним терялся и лепетал как нашаливший ребенок.

Однажды мы сидели с ним вдвоем в землянке и мыли кости комиссару полка, Николай костил его во всех падежах. В землянке было полутемно; воспользовавшись открытой дверью, комиссар подслушивал высказывание Н³ о своем "я", наконец он не выдержал и, задыхаясь от злобы, выпрыгнул на середину землянки и, весь красный от негодования, прохрипел: "Спасибо!" Надо знать 1942 год, силу комиссаров, их самодурство, тогда поймете, как я вскочил, вытянув руки по швам, тоже сделал и Николай, пожалуй, с меньшей поспешностью, при этом спокойным голосом, ударяя на каждом слоге, сказал: "Товарищ комиссар, подслушивание не делает вам чести, к тому же, подслушивая, никогда о себе хорошего не услышишь!". Странно, с этих пор Н³ стал пользоваться еще большим уважением, тогда как я еще больше стал ощущать тяжесть комиссаровых придирок.

Выезжая на фронт, Н³ на почте купил около 300 открыток, на них он как бы вел дневник полка от его формирования до участия в боях, зарисовывал он и все элементы и ужасы войны. Как бы ни было холодно или опасно из-за огня противника, ничто не могло удержать Н³ от зарисовок. Вот кончится война, тогда эти наброски пригодятся для большого полотна, говорил он.

Были и недоразумения с ним; часто видя, что офицер, похожий на немца, что-то рисует, тащили раба божьего в Смерш. А он действительно был немец. Его родители врожденные немцы, дворяне, но лояльные советской власти и работали в каких-то государственных учреждениях. Он часто говорил, что помнит, когда его стали учить русскому языку, а вот немецкий он знал с рождения.

В конце лета 1942 года его взяли на службу в разведотдел 59-й армии. Скоро и там он проявил себя как незаурядный офицер, и о нем уже заговорил фронт. В начале 1943 года он уже был начальником разведотдела армии, часто сам ходил по передовым позициям, уточняя данные разведки. В мае 1943 года из-за неверных сведений, проверяя их, он был убит. С большим трудом труп его достали с нейтральной полосы.

В 1956 году я узнал, что в Доме офицеров была устроена выставка его фронтовых зарисовок.

…Тем временем шла "оборонная" жизнь. Командиры больших штабов в шутку говорили, что Волховский фронт скоро назовут "Фронт двух невоюющих армий 59-й и 32-й" (основной костяк!). Противник развил мощное наступление на юге, все силы наших войск брошены туда, а наш фронт сделался второстепенным. Хотя полк, в котором я служил, был и РГКа, все же и нам приходилось отдыхать даже по месяцу. Правда, и в этот месяц бывали несколько местных стычек, ну да на такие бои мало кто обращал внимание.

Что такое жизнь в обороне, хорошо можно представить по той атмосфере, которая должна была царить и царила. Представьте, что со всех концов государства великого в один гурт (именно гурт) согнали крепких здоровьем мужиков от 20 до 40 лет; ребят, которым сам черт не брат, которые живут только настоящим днем по пословице: "Судьба индейка, а жизнь копейка". Что сулит завтра, даже следующий час — неизвестно, поэтому давайте жить, пока живется!

До этого, в феврале-марте 1942 года, когда моральное состояние наших войск желало много лучшего, фронтовые и тыловые газеты заговорили о патриотическом подвиге девушки-комсомолки Зои Космодемьянской, за который партизанка посмертно была награждена Героем Советского Союза. Этот подвиг всколыхнул всю страну, во все военкоматы посыпались тысячами заявления от юных патриоток о посылке их в Действующую армию. В конце июля — начале августа в части стали появляться первые "ласточки".

Появление девушек взволновало весь фронт, откуда-то взялись бритвы, ножницы, парикмахеры, офицеры стали начищать сапоги. Часто можно было услышать аккомпанемент гитары, иногда пиликала и хромка. В свободное время мы, офицеры, собирались для бесшабашной картежной игры, воскурения фимиама Бахусу, некоторые дружны были и с Амуром.

С водкой было совсем плохо, и мы ее изготовляли из противоипритных пакетов и, так называемых, горелок. Получалась отвратительная жидкость, но при желании в голову била.

Недалеко от огневых позиций нашего дивизиона стоял медсанбат, почти что весь обслуживающий персонал состоял из девушек. Скоро я со своими друзьями стал желанным гостем у фронтовых подруг. На столе появлялся настоящий разведенный спирт, приносился баян, а глотки всегда были при себе.

На одном из участков фронта произошел довольно курьезный случай. Наши позиции от позиций противника отстояли не дальше как метров 600-700. Сперва с соблюдением осторожности, потом с большей доверчивостью наши передовые части стали общаться с немецкими. Проходила мена курева, водки, еды и пр. По вечерам то наши бойцы у них в землянках, то они у наших собирались резаться в карты, участники этих братаний были и младшие командиры. Когда об этих дружеских вечерах узнало старшее начальство, части немедленно были расформированы и сняты с фронта, и на их местах стали новые.

Мой наблюдательный пункт помещался на елке, и я часто, хотя не было надобности, забирался на дерево от комаров писать сонеты медицинским работникам. Туда же, на дерево, мне передали первое письмо из осажденного Ленинграда. Писала Леля. Она сообщила, что 19 декабря 1941 года умерла наша мама.

В начале августа 1942 года я был назначен на должность начальника штаба дивизиона. В это же время мне присвоили военное звание "старший лейтенант". Жизнь в новой должности, по сути, и не изменилась, только больше часов разбирал переписку со штабами да изредка проводил занятия по телефону с командирами батарей по подготовке артданных для стрельбы по закрытым целям.

Перед новым 1943 годом нам, офицерам, передали посылки от тыловых женщин. В моей посылке от какой-то учительницы из Западной Сибири вместе с рукавичками и сухарями была маленькая водка. Когда над всей линией фронта взвились ракеты и трассирующие пули в знак нового года, мы, круг офицеров и врачей, чокались настоящей.

Боев давно не было на нашем участке, и он представлял собою сильно занесенный снегом лес, только кое-где вились тропинки. Появились птички, лисы; случалось, убивали даже и лося. В такой период меня послали в офицерский дом отдыха на две недели. Хоть это было и недалеко от фронта, в районе Малой Вишеры, и все же все было необычно тихо и покойно. Не помню, поправился я или нет, только, возвратившись на старое место, долго не мог привыкнуть вновь к свисту пуль и завыванию снарядов. Чуть ли не каждой пуле кланялся, а перед звуком разрыва мины душа уходила в пятки, но это все кончилось быстро.

С наступлением теплых дней наш фронт стал более агрессивным. На юге велись тяжелые бои; мы чаще тревожили противника с тем, чтобы он не перебрасывал своих частей на юг в помощь к своим. И вновь мы замотались по всей линии фронта. 19 июля, в день моего рождения, в середине дня меня контузило тяжелым снарядом. После жаркой схватки, которая вот уже двое суток как не давала сна, я заснул у блиндажа, скрытым от противника. Очнулся я от сильного удара о землю. Волна снаряда перевернула меня несколько раз в воздухе и шмякнула о землю зело борзо. Снаряд был фугасным и по счастливому случаю не взорвался, а, ударившись рядом со мной, глубоко ушел в землю. А если бы взорвался? На несколько дней я потерял дар речи, потом долго был заикой. С фронта я не ушел, только некоторое время ходил глухим да немножко чумовым.

О, как много было таких случаев, когда моя жизнь могла оборваться. Без лишней писанины вспомню знаменательное для меня присвоение звания "капитан". Это было в декабре месяце 1943 года у города Новгород. В затишье после тяжелого боя меня вызвали в штаб полка. Взяв бойца, я пошел кратчайшей дорогой через поле. Не доходя до опушки леса, где стоял штаб, меня сильно отбросило в сторону, но не свалило, рядом идущий со мной боец лежал на земле без головы. Летевший снаряд снес ее как бритвой. Это был какой-то пристрелочный случайный выстрел. В штабе через 10 минут мне нацепили четвертую звездочку на погон, и через полчаса я шел обратно!

Новый 1944 год командир полка решил встретить с большинством своих офицеров, благо на фронте был "мир и человецы в благоволении". Для новогоднего вечера была изготовлена вместительная землянка, из зарядных ящиков сбиты столы и скамьи, каждый приглашенный явился со своей закуской и консервной банкой-рюмкой. Орали песни, что-то сальное кричал я, люди изливали свою душу, хотели хоть на миг забыть фронт, но он был так близко.

В феврале 1944 года войска Ленинградского фронта прорвали блокаду и перешли в решительное наступление. Я с несколькими разведчиками был послан вперед, готовить места для новых позиций. Наша машина въезжала в деревни, где только что были немцы. На столах стояли тарелки с ужином, в комнате еще витал дым от сигарет. Было страшно и как-то щекотливо, ведь мы ехали первыми по пятам противника. В одной деревне по радио нас остановили. Скоро прибыл и штаб полка. Начальник штаба зачитал мне радиограмму штаба фронта, что капитан Маркевич немедленно обязан явиться в распоряжение штаба в Малую Вишеру. На сдачу дел потребовались считанные минуты, и вот уже меня провожают. Разведчики второго дивизиона на дороге нашли бочку спирта, и скоро и офицерство полка, и солдаты штаба выпивали за мое здоровье. Я был так взволнован, что ничего пить не мог. Зачем меня вызывают и в такое время?

В штабе фронта я узнал, что бочка спирта, которую нашли разведчики, оказалась отравленной, в результате чего 120 человек солдат и 30 человек офицеров на второй день умерли.

Вечером второго дня первый дивизион (личный состав) поместился в двухэтажной школе, на дворе было несколько часовых у орудий; в середине ночи раздался взрыв замедленной мины, и под обломками школы погибли все, около 150 человек! Полк был отозван на новое формирование.

Все это я узнал значительно позже, теперь же в темноте фронтовой ночи, на трехтонке ехал навстречу идущим частям. На берегу Волхова многие бойцы и командиры обратили внимание на вспышки огня над Ленинградом. У саперных частей, которые имели радио (рацию), узнали, что в этот час Ленинград празднует снятие блокады артиллерийскими выстрелами и серией многоцветных ракет.

Утром я явился в штаб фронта, там уже были 3 офицера, вызванные как и я. Там мне сообщили, что приказом командующего я и еще трое направляемся на учебу в город Семенов (на запад 200 км от Москвы) в Высшую Артиллерийскую школу Красной Армии слушателями. Грустно было покидать свои части, шли тяжелые бои, и так хотелось переживать все невзгоды вместе со своими друзьями.

Командование школы решило с первых шагов взять курсантов в жесткие шоры дисциплины и сразу же натолкнулось на непреодолимое препятствие. Съехавшиеся курсанты были все с фронта, много было Героев Советского Союза, почти все с боевыми наградами; люди, привыкшие смотреть в глаза смерти, имеющие большой боевой опыт; люди, знавшие, что период учебы есть ни что иное, как маленькая передышка, и от "прелестей" фронта не уйти; к тому же у нас у всех не спрашивали согласия, а командировали на учебу. После бурных эксцессов командование пошло на некоторый компромисс: всем страшим офицерам (от майора и выше), Героям Советского Союза разрешили размещаться на частных квартирах; все офицеры (все ранги) могут быть вне стен школы до 23-х часов.

С первых дней меня назначили старшим курса. Эта должность незавидная в мирное время, но хлебная в те дни. На обязанности старшего было обеспечение 100% успеваемости и посещаемости, водить строем на "принятие" пищи, наблюдать за "отбоем", нет ли кого в самоволке… За все провинности слушателя старший мог накладывать взыскание, невзирая на ранг провинившегося! Голод в те времена был очень ощутим. Мы все слушатели были на втором тыловом пайке, а это означало: 400 гр. хлеба, пиленый кусок сахара, ни грамма жиров и так называемые "красноармейские" щи; утром, в обед и вечером — кипяченой воды, хоть залейся. Скоро участились ночные самоволки из казармы, иногда отсутствие и на занятиях. Каждый изыскивал все свои возможности и средства, чтобы как-то утолить голод. Тут моя должность стала приносить и хлебные дары; каждый самовольщик старался отблагодарить за молчание старшего, и почти каждый день я имел бутылку молока, яблоки, лепешку. Скоро и женщины узнали мою "силу", могущую удержать их кратковременного мужа, и от приглашений на стакан чая не было уже отбоя. Но голод тогда был всюду, не подумайте, что угощения были лукулловыми, далеко нет: лепешка жмыховая, разделенная на четыре части, картошка или кусок свеклы — это было прекрасное угощение!

Учеба проходила от кормления до кормления ни шатко, ни валко; мало кто интересовался успехами, к весне дисциплина ухудшилась. Ходячей стала кем-то пущенная фраза: "Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют".

Наконец, с горем пополам, дотянули до июня месяца, дня выпуска. После торжественного марша, речей нам вручили направления в Действующую армию. Как старший курса я единственный получил направление на Ленинградский фронт. Но уже вскоре, успев поучаствовать в боях за Выборг, вместе со своим артиллерийским корпусом был переброшен на 2-й Украинский фронт.

…Румыния. В группе офицерской разведки, применяя все фронтовые навыки маскировки, я выполз на берег р. Прут. Река неширокая, но полноводная. Мост через реку был у противника. Пойма реки в том месте, где наступал наш полк, неширокая с очень крутыми коренными берегами. Подходы открытые. Берег, занятый противником был тих, только иногда проурчит автомобиль, да в стеклах бинокля промелькнет человек. Мы знали, что перед нами обороняется краса и гордость гитлеровской армии дивизия "Тотенкопф" СС — Мертвая голова! Личный состав дивизии был целиком эсэсовцы, которым при всех обстоятельствах смерть насильственная была неизбежна. Они это знали и, конечно, приготовились продать свою жизнь подороже.

В назначенный час утра просто стая самолетов американских "летающих крепостей" обрушили такую уйму бомб, что, кажись, ничто живое не могло уцелеть на берегу Прута. Линия фронта была прорвана в нескольких местах, и наши части, часто не взаимодействуя, вели очаговые бои. Скоро обстановка стала совершенно непонятной. Кто говорил, что взят Бухарест, кто говорил о тяжелых боях на р. Серет, говорили и о капитуляции румынских вооруженных сил.

К вечеру мы потеряли связь со вторым дивизионом. Потом по радио мы услышали мольбы о помощи его командира. Дивизион попал в танковое окружение, снаряды кончались, разгром, уничтожение живой силы нависли над дивизионом. Командир полка ничего не нашел умнее, как послать своего заместителя и меня к окруженному дивизиону. Прорваться сквозь атакующие танки и своим, де, присутствием поднять дух осажденных. Дивизиону нужна была помощь огнем, снарядами, а вместо этого ехали два офицера. Прощание было коротким, как с людьми, идущими на смерть. Мы взяли грузовую машину, сами в рост встали в кузове, приказав шоферу при всех неожиданностях не снижать скорости и ехать "на всю железку". Что могли сделать два офицера, вооруженные пистолетами, и как мы прорвемся через кольцо атакующих танков?!

Это была веселая езда! Пели пули, гавкали мины, машина лихо прыгала через воронки, впереди полная неизвестность… Скоро мы увидели цепь танков, где-то в балке был дивизион. Мы с заместителем расцеловались, крикнули, чтобы шофер увеличил скорость, и расстояние между нами и танками быстро стало уменьшаться. Поразительно, но мы прошмыгнули между танками в 50-100 метрах, и по нам даже не было сделано выстрела! По-видимому, такого нахальства от нас немцы не ждали. Когда их недоумение рассеялось, мы уже были под защитой своих орудий. Каково же было удивление солдат и офицеров, когда мы спрыгнули с кузова — они давно следили за сумасшедшей машиной. Первое наше приказание было, не сообщать в штаб о нашем благополучном прибытии, и второе, прекратить огонь, стрелять только с близкой дистанции.

Быстро надвигалась темная южная ночь. Наша бесшабашная поездка, по-видимому, смутила противника, атак не повторялось, скоро была снята и блокада.

Наутро я возвращался в полк уже по занятой территории. В месте, где железнодорожная станция Красна, увидел такую картину. Каким-то образом плененные немецкие солдаты и офицеры из дивизии СС, около 400-500 человек, окруженные плотным кольцом наших войск, выстраивались в колонну по 8 человек. Потом кольцо разомкнулось, и откуда-то взялись спаренные пулеметы. Немцы поняли все. Некоторые просто по-звериному кричали, многие встали на колени. Пулеметы, захлебываясь, рвали тишину. Через 5 минут лежала гора мертвых тел. Так окончила свой путь дивизия "Тотенкопф".

Наше наступление, поддерживаемое авиацией американцев, почти без кровопролитных боев шло по Румынии. Немцы не имели сил создать единую линию обороны. Образовались очаги, районы сопротивления, в местах стратегического значения создавался так называемый ударный кулак. Минуя этот "кулак", можно было углубиться в глубокий тыл противника. После боя часто мы не могли с точностью нанести на карту положение противника. Подобная неразбериха была и у немцев. Благодаря такой ориентировке наш штаб однажды подвергся танковой атаке.

Всю ночь шел бой и под утро начал стихать. За время боя мы несколько раз меняли свое положение и под конец очутились в каком-то буераке под сенью виноградников. Бой стихал, и мы готовились чистить свои перышки. Я сидел в штабной машине (автобусе) и диктовал машинистке донесение в вышестоящий штаб. Вдруг в предрассветной дымке показались танки. Сперва мы приняли их за свои, но когда расстояние уменьшилось до 100-200 метров, все отчетливо увидели черную свастику. Это было так неожиданно, что в первый момент никто не испугался. Поднялась беспорядочная стрельба. Немцы сами не ожидали такой встречи, быстро захлопнули люки и от отчаянья ничего не могли предпринять, как броситься на нас. Я увидал в окно машины танк, когда он несся с предельной скоростью ко мне метрах в 50-ти. Я кубарем выкатился из машины, за мной — машинистка, мы смогли отползти не более нескольких метров, как стальная лавина с треском наехала на мой штаб и через мгновение от машины остались одни обломки. Тут же термитным снарядом была подожжена ветряная мельница. Она горела свечой. Это было большой ошибкой врага. Огонь мельницы стал хорошим ориентиром и хорошо освещал противника. За нами стоящая противотанковая батарея открыла шквальный огонь по утюжившим нас танкам. Наш штаб нес потери от танков и от огня своей артиллерии. От кого больше, так и не уточнили. Танки, оставив на поле брани две горящие машины, на большой скорости ушли к себе в тыл. В результате налета мы потеряли всю оперативную часть, много машин, 18 человек убитыми. Когда все успокоилось и я мог встать, то первое, что увидел, — след гусениц в 2-3 метрах от себя. Сделалось очень страшно.

За время войны я так привык ко всем превратностям судьбы, что уже просто не мыслил существования без смертельного риска. В моих коротеньких записях все получается легко, как по мановению палочки волшебника, на самом же деле каждый километр, иногда и десяток метров, требовал нечеловеческих усилий, напряжения, ужасов, скорби о товарищах! Я не могу описать все случаи "победного" шествия на запад, война есть война, я только вспоминаю характерное или наоборот — самое ужасное.

7 ноября 1944 года я "праздновал" на берегу реки Тиса. В середине ночи мы, офицеры штаба, утомленные боем, ужинали в каком-то сарае и тянули из фляг цуку (водку по-румынски). Была темная ночь, накануне нескончаемо, да и сейчас, шел мелкий осенний дождь. Некоторые, завернувшись в плащ-палатки, спали. Было очень неприглядно, тоскливо. Я тоже стал засыпать, как вдруг по тревоге нас подняли старшие командиры и поставили задачу, как можно скорее спешить на помощь попавшей в беду части. Через некоторое время мы стали переправляться по понтонному мосту через реку. При переправах всегда происходит какая-то безалаберность, в темную же, как чернила, ночь она еще безалабернее. Кричали шоферы, пищали притиснутые к бортам, трещал настил моста, мелькали карманные фонарики, в общем, было все как надо.

Вдруг послышался нарастающий гул ночных бомбардировщиков. Неразбериха сделалась панической, всякий спешил очутиться на берегу. Самолеты опустили над переправой "лампы" — зажженные ракеты на парашютах. Светло стало как днем! Одной из бомб, ударившей в понтон, раскидало всю переправу. Не помню, как это произошло, но я очутился в воде полуоглушенный; сапоги, шинель, все обмундирование тянуло на дно, быстрое течение сносило вглубь. Счастье, что я был почти у берега и как-то выкарабкался. А многие мои товарищи, машины, орудия нашли свое пристанище на дне Тисы.

В течение ноября — декабря месяцев наш полк кидался, как зверь в клетке, вдоль границы с Чехословакией. Частые марши вконец истощили личный состав, все выполняли свои задачи абсолютно автоматически. Никого не удивляло, что кто-то убит, кто-то ранен, не интересовало и то, что однажды замечали новое лицо, только иногда, между прочим, спрашивали: "На чье место?"

Наконец нам разрешили двухдневный отдых. Он совпал с празднованием нового 1945 года. Мы стояли непосредственно на границе с Чехословакией на стороне Венгрии. Землю покрывал тонкий слой только что выпавшего снега. На юге поднималось безлесное плато Венгрии, на севере вилась тонкая речка, поросшая ивняком, кустарником, и вдали виднелись снежные Карпаты. Сделав всю назначенную на день работу, мы, офицеры полка, собрались в одной халупе встретить новый год. Стол был очень обильно уставлен и вином, и закуской, и тосты шли за тостами. В момент общего веселья меня отозвал дежурный по полку и передал приказ командира полка: объявить тревогу, с севера прорвались танки противника и берут полк в клещи. В наступившей тишине я приказал всем занять свои места и приступить к своим обязанностям по тревоге. Сам же, накинув шинель, побежал в штаб. По дороге я видел свет трассирующих в нашем направлении пуль и грохот орудий. В штабе меня встретил сердитый командир полка и немедленно приказал забрать несгораемый шкаф с секретной документацией, знамя и под охраной отделения разведки (6 человек) на машине выехать из района полка в любом направлении. Комиссар полка меня даже облобызал: тебе, де, Маркевич, доверяем знамя полка, спаси его или умри. Через считанные минуты я ехал на "додже". Проехав по целине 2-4 километра, я остановился, холодный ветер немного освежил разгоряченную вином голову, и я понял, что совершаю глупость. С секретными документами, знаменем ехать неизвестно куда под охраной шести человек. Ведь в этой незнакомой местности, к тому же изрезанной оврагами, перелесками, любой вооруженный бродяга мог перебить всех нас… Мы заехали в густые кусты, заняли круговую оборону и стали ждать событий. Прошел час, два, а событий-то и нет. И артиллерийские выстрелы прекратились, и пулеметов не слышно, и страх за свою судьбу стал заползать в душу. Полежав еще с час, мы поехали тихонько обратно. Не доезжая до деревни, двое разведчиков пошли узнать, что делается с нашим полком. Менее чем через полчаса они вернулись, еще издали от возбуждения громко крича, чтобы мы ехали и ничего не боялись, никакого противника нет. Действительно, в деревне слышалась тальянка. В штабе был полный переполох, во все стороны были направлены разведчики, чтобы нас найти, но нас и след простыл со знаменем и документами. Какая же была радость, когда мы целые и невредимые ввалились в штаб.

Оказалось, что стоявшая в 3 км от нас танковая бригада, встретив обильно новый год, задумала его отсалютовать, начала вести шквальный огонь из орудий и пулеметов в божий свет, как в копейку. Командир полка и комиссар спьяну решили, что нас атакуют, и учинили такую панику. Впоследствии они понесли тяжелые взыскания. Вот так я встречал новый 1945 год!

В середине января месяца наш полк был вблизи чехословацкого города Банска Штявница. Город расположен в седловине гор. Одна единственная дорога, как лента на ветру, вьется между уступами гор, сильно ограничивая действия механизированных войск и артиллерии. За каждым поворотом ожидали укрепленные точки противника, с вершин гор на нашу голову лился дождь свинца. Наши механизированные части двигались гуськом по узкой дороге со скоростью точно похоронная процессия. Жертвы были ужасные, впереди идущие войска просто истреблялись, задние не могли остановиться из-за того, что их толкали вперед. Командование, видя создавшееся положение, срочно перебросило в голову наступающих штрафной батальон.

В личном составе его были убийцы, дезертиры, насильники, предатели, хулиганы, от 18-летних юнцов до 50-летних пап, бывших полковников. Ежели кровью не будет доказано, что он может с честью носить имя гражданина, тогда приговор суда о высшей мере остается в силе. Мало кто получил прежние свои права, многие получили "высшую меру" в горах Чехословакии, однако противник сдал свои позиции, и мы вошли в город Банска Штявница.

Волею судеб я был назначен дежурным комендантом города. В моем распоряжении было до сотни солдат и офицеров и неограниченные права по пресечению мародерства. После овладения городом штрафной батальон уменьшился до десятков человек, потому он был оставлен здесь пополняться. Среди ночи я шел с патрулями, как неожиданно мы услышали автоматные очереди, которые неслись из одного дома. Мы бросились в дом, с треском распахиваем дверь и видим такую страшную картину: группа штрафников выстроила вдоль стен мать, отца и сына, и здесь же на глазах родителей и мужа (их сына) на полу насиловали молодую женщину, а чтобы муж вел себя спокойнее, бандиты изредка автоматными очередями "приглаживали прическу". Бледный и тихо плачущий муж, как мраморные изваяния мать и отец, в обмороке их дочь и жена мне долго грезились. Суд был скор, бандиты были расстреляны, а горе, обрушившееся на семью, живо, наверное, и по сей день!

Через сутки меня сменили, и я спал как убитый, не раздеваясь, на столе штаба. Под утро писарь, разбирая полученные бумаги, торопливо разбудил меня и полусонному подал приказ штаба фронта, в котором мне присваивалось звание гвардии майора! А на другой день меня срочно вызвали в штаб дивизии, ночью в бронированном тягаче я ехал в штаб вновь в Венгрию, и здесь в штабе дивизии, без моего на то согласия, уже назначили на должность начальника отдела кадров.

Тяжесть фронтовой жизни сначала ушла. Наш штаб отстоял от фронта километрах в 30-ти, иногда приближался, однако, даже при самом большом сближении, звуки почти трехмесячных тяжелых боев по расширению "мертвого" пространства вокруг Будапешта до нас доходили только отдаленным гулом.

Когда я прибыл в штаб дивизии, первые бои на озере Балатон уже начались. Когда наступила стадия уничтожения окруженного врага и загремели ужасающие бои, командир дивизии и я снова выехали к своим полкам, ведущим неприкращающийся бой с танковыми частями противника. Теперь наш наблюдательный пункт, ввиду подвижности фронта (вернее, линии огня), часто оказывался значительно ушедшим вперед от подвижных частей, и тогда "курносая" снова подходила вплотную…

После взятия столицы Венгрии наши войска довольно быстро стали продвигаться вперед и скоро уже подходили к Вене. Однажды, пробыв несколько дней в штабе фронта, я возвращался в свой штаб, который уже находился на территории Австрии.

После бедной и грязной Венгрии она впечатляла своими замками. Так и пахло легендарной стариной, всесильными феодалами, рыцарями, турнирами. Поражало нагромождение башен, башенок, ворот, бойниц, окруженных наполненными водой рвами. Цвет их темно-серый, печальный, даже таинственный. Если бы из ворот выехала группа закованных в латы рыцарей, можно не удивляться, все так оригинально.

На моем пути чуть в стороне стоял такой замок. По сильно грязной, разбитой дороге я свернул к замку, посмотреть его поближе. По опущенному мосту через ров шириной метров 10-15, глубиной до 3-х метров я въехал во внутренний двор. В самом замке и вблизи находилась какая-то маленькая группа бойцов, поэтому я, не страшась с ординарцем, вошел в подъезд и по плитам, по которым гремели кованые сапоги рыцарей, стал проходить из одной комнаты в другую.

Здесь я впервые познал, что такое "шмон". Полотна картин были порезаны ножами, зеркала разбиты автоматной очередью, пианино опрокинуты, в комнате, по-видимому, спальне девушки, в кровати, покрытой атласным одеялом с белоснежными подушками, под балдахином спали "валетом" два солдата в шинелях и обмотках, с которых сочилась грязь. Гардеробы с сорванными дверцами, с бельем, одеждой, сваленной в кучи, порванной. При первом впечатлении кажется, что здесь был тяжелый бой, так все разбито, поломано…

Группа офицеров пригласила меня на обед; мы сидели за столом, укрепленным чурбанами, на калеках-стульях. "Что здесь было?" — спросил я. — "Да ничего, просто здесь был “шмон”".

Какой-то ужасный вандализм появился в войсках: уничтожать все! И уничтожали…

Наш штаб почти всегда был в движении. Войска, не встречая упорного сопротивления, чуть ли не маршем шли на запад, и скоро мы очутились у стен Вены.

Еще в Ферзикове, мальчишкой, я услышал вальс Штрауса "Сказки венского леса". Музыка еще тогда возбудила во мне что-то лирическое. Венский лес представлялся загадочно красивым местом, под его сенью сами должны политься стихи. И вот пришлось действительно гулять по тем дорожкам, по которым бродил и Штраус.

Перед этим двое суток слушали, как американские "летаюшие крепости" бомбили Вену, и смотрели, как горела столица Австрии.

В полдень бомбежка замолкла, и мы, группа из штаба, поехали в Вену. Дорога к городу идет вдоль Дуная, подходя иногда чуть ли ни к самому берега. Ехать пришлось недолго, скоро дорога была плотно забита танками, тягачами, "катюшами" и пр., пр.

Я с другим офицером и ординарцами направились в город пешком. Много потребовалось усилий добраться к центру города. Улицы узкие, машины не могут разъехаться, и почти на всем своем протяжении завалены кирпичом разрушенных домов. Несколько часов как закончилась бомбардировка, а дым и пламя еще окутывали пожарища. Жителей не было видно, — не стану храбриться, было жутко.

Нашелся один храбрец подвала, изъявил согласие проводить меня к собору Святого Стефана — шедевру архитектурного величия. Собор горел как облитый бензином, вокруг были ужасные завалы из кирпича, я видел, как омрачилось лицо моего проводника. Сильный огонь и завалы не дали мне возможности осмотреть собор со всех сторон, но все равно могу сказать, что это красивейшее сооружение из многих мною виденных.

Несмотря на категорическое возражение австрияка, что еще надо обождать, я пошел с двумя солдатами в сторону Венского леса. Венского леса! Разве у вас не защипало бы ретивое от сознание того, что скоро увидишь лес, некогда воспетый в бессмертном вальсе?! При входе в этот большой и красивый парк, вернее, в его начале — могила Штрауса с памятником великому композитору, любимцу Вены, ее кумиру. Удивительно, что и в эти дни не забыли могилы музыканта; у пьедестала памятника и на холмике лежали букеты свежих живых цветов. Вышедшие фронтовые газеты писали о культуре наших бойцов и об их любви к магу вальсов; даже и в тяжелых боях они, де, не забыли выразить свою любовь в цветах! Может быть и так…

Из дальних углов парка осторожно шли перепуганные австрияки, многих разбитых параличом везли в особых тележках, из траншей, изрезавших весь лес, вылезали заплаканные жены и матери тех, кто никогда не осушит их слезы. Я долго стоял у могилы композитора и думал о тех "сказках", какие разыгрались здесь в эти ясные весенние дни 1945 года

В первых числах мая я выехал в штаб фронта, который находился тогда около 300 км от линии фронта в чехословацком городке Трнава. Погода стояла удивительно хорошая. Было просто жарко. В Чехословакии уже давно окончили войну. Города жили мирной жизнью, работали магазины, кафе, звенели трамваи, блюстителями порядка выглядели полицейские, раздавались разудалые песни; только кое-где изломанные машины, разбитые танки, воронки от бомб напоминали об ушедшей на запад войне.

Я остановился, не доезжая до Трнавы несколько километров, в живописной деревушке. Вам трудно представить, какое чувство покоя испытывал я, сидя на лавочке около дома. Тишина, ветерок веет чуть-чуть и несет ароматы цветов, поют птицы, слышится веселый смех! Какая тут, к черту, война, страшно думать о том, что скоро опять услышу выстрелы, увижу убитых.

Я приехал в этот мир "праведных" душ в субботу к вечеру, на воскресенье решил сделать себе "самоволку". Спал за много лет в первый раз с открытым окном, без охраны, в жаркой перине. В первом часу ночи я вскочил на кровати как ошпаренный от ужасного шума в доме, криков на улице, в городе шла стрельба! Первой моей мыслью была непредвиденная атака откуда-то взявшихся немцев. Зазвонили в ближайшей церкви, на улице слышались восторженные крики. Запыхавшийся ординарец с порога заорал: "Мир!" Я долго еще не мог понять, что произошло то, чего мы все так ждали, — мир! На улице проходу не было от жителей деревни всех возрастов. Объятия, поцелуи сыпались со всех сторон. Трассирующие пули, как искры, мелькали во всех краях. Откуда-то взялся стол и на нем все, что положено в торжественных случаях. На свежем воздухе большая группа кутящих людей, пляшущая молодежь, поющие женщины, девушки. Все слилось в единый гимн радости, гимн новому занимающему дню!

Через некоторое время я, не заезжая в штаб фронта, мчался на машине к себе, к товарищам, с которыми так много испытал. По дороге на всем протяжении встречались радостные лица и военных, и гражданских. Ничего что язык непонятен, понятно радостное слово — мир, и чешка с Дуная, и сибиряк с Иртыша отплясывали под скрипку, "аж деревья гнулись"…

Через три дня после окончания войны мне еще раз пришлось пережить ужасы боя. Километрах в 100-150 на юго-запад от города Мистельбах была окружена большая группа власовцев, стремящаяся перейти границу Италии. Италия отказалась открыть для них границу, и окруженные решили как можно дороже продать свою жизнь. В плен власовцев не брали, они это знали и умирали с оружием в руках. Осажденным было предложено сложить оружие, и, когда в назначенное время они не подняли белый флаг, в небе появились самолеты. Через двое суток ужасной бомбежки вся местность окруженных была просто вспахана! Могли ли быть там живые? Когда направились туда разведывательные группы, они нашли несколько калек, истекающих кровью, выстрел прекращал их мучения.

Не ставлю своей задачей воскресить на бумаге минувшие события, они очень многочисленны, жестоки и в некоторых случаях, может, и бесчеловечны... Я напишу только несколько эпизодов из того времени, чему был сам очевидец.

В 15 километрах от города Мистельбах стояла одна из знакомых мне частей, и каждый раз в свободную минуту на мотоцикле я ездил провести время к товарищам. Стояли теплые, светлые, полные ароматных цветов, зелени южные дни. По проселочной дороге я ехал в город. Недалеко от одной деревушки почти наехал на двух бойцов, вылезающих из кустов. "Что вы, братцы, здесь делаете?". — "Да вот, — совершенно со спокойной совестью, как-то нехотя, отвечает молодой боец, — кончили здесь одну подлюку!" В десятке шагов от дороги в кустах лежала убитая. Девушке было не больше 20 лет. Она лежала на спине, молитвенно сжав руки, с каким-то страданием на лице, изуродованным автоматной очередью. На полуголом трупе лежала измятая бумажка с короткой надписью "сифилис".

Пройдут дни, и где-нибудь в Москве или Сибири получат мать с отцом письмо с черной каймой, что ваша дочь погибла смертью храбрых во имя Родины. И долго близкие, знакомые будут скорбеть о безвременно оборванной жизни! Какие святые, чистые, безраздельно преданные Родине порывы изливала душа этой девушки там, вдали от жестокости войны. И вот теперь лежит "подлюка" на чужой земле, под чужим небом, в мольбе сжав руки, и скорбное лицо, сведенное судорогами смерти, как бы говорит "за что"?!

Не доезжая штаба фронта, я остановился на ночь в маленьком городишке Румынии Фокшаны. В домике, заросшем кустами жимолости, на окраине города я решил переночевать. Хозяева попались радушные, добрые, и хотя мы не знали языка, но хорошо понимали друг друга. Среди ночи меня разбудил хозяин. У него ужасом сверкали глаза, пот просто капал, нижняя челюсть дрожала. Каким-то хриплым голосом он молил меня проснуться. Нет слов, я очень испугался! Наскоро одевшись, еще не понимая, что происходит, я пошел за румыном в соседний дом. Здесь была уже группа жителей, и каждый что-то говорил, с надеждой смотря на меня. В первый комнате валялись разбросанные вещи, разбитые стекла, перевернутый стол. Все говорило о том, что здесь происходила бурная борьба. В углу, как бы закрывая голову от какого-то удара, сидел в нижнем белье молодой румын, из расколотой головы вместе с кровью кашицей вытекал мозг. На кровати второй комнаты с рассеченной головой лежала женщина.

Какая трагедия разыгрывалась здесь час тому назад? Финал ее был так страшен! Румыны пытались мне объяснить, наконец, я понял — грабеж! Возвращаясь обратно, я вновь заехал к гостеприимных хозяевам и узнал, что скоро были арестованы убийцы — два бойца, и "тройкой" осуждены к смерти. А ее могло и не быть!

Как-то возвращаясь из бесчисленных поездок по частям, в одном месте Австрии, напоминающем деревушку, я встретил многочисленную похоронную процессию. По дороге, усыпанной цветами печали — жасмином, сумрачная толпа несла четыре гроба, обитых в креп. Провожающие шли молча и довольно-таки откровенно, со злобой, неприкрытой враждой смотрели на меня. Провожающие все шли, и шли, и нет им, кажется, конца. Это уже была не похоронная процессия, а какая-то молчаливая демонстрация жителей окрестных сел.

Повстречавшиеся военные рассказали мне страшную историю, произошедшую на днях в этой деревушке. В одном доме остановилась группах военных проездом куда-то. За столами полилось вино, закипела кровь "вояк", воскрешая ненависть, воспитанную годами, к немцам. В голову полезли муки братьев и сестер в лагерях смерти, газовагоны... И вот в винных парах вспыхнувшей злобы гости, не взирая на крики, мольбу жертв, вывели во двор хозяина и хозяйку, "именем закона" расстреляли их на глазах односельчан. Некоторые бросились к ним на помощь. К двум покойникам прибавились еще два. Не давая опомниться жителям, военные сели в машину и уехали.

Долго я думал о случившемся и не нашел ответа, кто же настоящий виною тому, что произошло в далеком австрийском местечке?

…В июне месяце потихоньку разрешили офицерам отпуска. По блату через штаб фронта я получил месячный отпуск на Родину. И вот уже из Бухареста рапид-экспресс несет меня к границе. Поезд остановился на пограничной станции Румынии, мы, группа отпускников, дальше через границу уже шли пешком. Идти около 2 км. Наконец, проволока позади, нас тщательно проверяют пограничники, и мы на Родине. На станции было тихо, безлюдно, но стоило только отъехать несколько десятков километров от границы, как на каждой станции вплоть до Москвы толпились оборванные, изможденные дети и разноголосно тянули — хлеба!

Нигде за границей, даже в бедной Румынии, не было той бедноты, как у нас. Как грустно было видеть свою страну такой нищей!

Вот и Москва! Каким-то возбуждением радости и в тоже время удивительной грязью встретил город. Жизнь столицы была еще подчинена военным, везде маршировали начищенные тыловики с таким самомнительным видом, что сам черт им не брат. Удивительно, из каких чертополохов выскочили эти самодовольные морды золотопогонников. Как-то сразу, не успели моргнуть, а они уже захватили ответственные посты и снисходили к просьбам фронтовиков и держали себя так, что вот, де, они истинные киты, на которых держится будущее страны, ее победы. Пройдохи спешили, пока истинный патриот-строитель далеко от Родины, поскорее захватить теплые местечки.

Не задерживаясь в Москве, я поехал в Тарусу к своему старшему брату. Всю дорогу к брату, к сестрам по Московской и Калужской областям меня сопровождала ужасная бедность селений. Урожай был сказочно мизерен, и тот, рапортуя об этом дорогому т. Сталину, ссыпали в государственные закрома! Дома давно не ремонтировались и выглядели уж очень ветхими. На полях из-за недостатка тяги сами женщины по 4 человека впрягались в плуг, длинным цугом тянули косилку. По вечерам нигде не слышалось тальянок; еще некому было играть, да и в каждом доме был покойник. То, что здесь проходил фронт, говорили остатки воронок, траншей, изломанных винтовок, пулеметов... Только красавица природа блистала во всей своей красе вечно живой, вечно молодой и прекрасной!

Брат мой Николай, недавно вернувшийся с фронта, ходил еще на костылях, нищета проглядывала у них в каждом углу. Сестры Лиза и Валя жили относительно терпимо; муж Лизы, Сергей Кириллович, был убит в 1942 году на Сиваше. Уезжая из Тарусы, я еще раз сходил на мамину могилку и помню, почему-то жаль стало себя до слез.

Ленинград встретил не лучше. Грустный был город! Из части, находящейся поблизости от Ленинграда, приехал Николай Константинович в форме майора, Володя щеголял в обмотках солдата, Леля теряла надежды на встречу с сыном (позже узнала, что погиб под Сталинградом). Все как-то заняты были собой.

Я выехал за границу с тем, чтобы подать рапорт о демобилизации.

Демобилизация рядового и офицерского состава приняла такой массовый характер, что зачастую штабы были не в силах без задержек подготовить всю документацию увольняемых в запас. Отдел кадров работал в полную нагрузку. Для ускорения работ к штабу были прикомандированы внештатными работниками многие строевые командиры. В помощь работникам штаба фронта был вызван и я.

Штаб находился в городе-порте Констанце. Моя квартира находилась в красивом лимонном парке на берегу Черного моря. Море, юг во всей своей сказочной красоте как-то наполнили мою душу лирикой бытия. Еще больше начали сказываться моя предупредительность, уважение во всем и ко всему. Часто офицеры видели во мне какого-то идола, на груди которого можно выплакать всю накопившуюся горечь. Были случаи, когда некоторые пользовались моим благодушием и в своих непорядочных целях, за которые позже приходилось больно раскаиваться. Об одном я расскажу.

Однажды я долго заработался в штабе, все работники давно разошлись по домам, был поздний час. Когда я уже собирался уходить, дежурный доложил мне, что очень настаивает на встрече со мной младший лейтенант медицинской службы. Я просил ее пропустить. Вошла молоденькая маленькая девушка, не говоря ни слова, она почти упала на стул, содрогаясь в рыданиях. Между всхлипываниями можно было расслышать, что она рассчитывает на мою человечность и, как к старшему брату, обращается за помощью. Когда прошли первые бурные слезы и девушка смогла более подробно изложить свою просьбу, я услышал о судьбе всех фронтовых женщин, все неровности их дороги на поприще защитников Родины.

Родилась и жила в Ленинграде в хорошей интеллигентной семье, закончила фельдшерскую школу, получила звание младшего лейтенанта и вот уже год как на фронте. То отношение к девушке, да к тому же хорошенькой, о каком писали и кричали на "гражданке", оказалось настолько искаженным, что первые дни она помышляла даже о самоубийстве. Но потом, собрав все свои силы, она старалась выполнять свой долг, оставаясь той же дорогой и маленькой дочкой, которую так любит мама. Не так просто пресекать фронтовые ухаживания, требуются не только моральные, но и чисто физические силы. И вот, спасаясь от чересчур настойчивых ухаживаний, она вынуждена была переходить из полка в полк, из санбата в санчасть и, наконец, силы начинают ее оставлять и она просит во имя всего мне дорогого помочь ей.

Она была так беспомощно жалка, с такой надеждой смотрела на меня, что я решил приложить все силы и помочь ей. Так как она после болезни возвращалась из госпиталя, было проще устроить ее при штабе, дело усложнялось отсутствием места. Наконец усилиями моих друзей и это преодолели.

Прошло много дней, и до меня стали доходить слухи о не совсем хорошем поведении девушки, а однажды, лукаво улыбаясь, работники штаба начали и хмыкать. За большой загруженностью я мало обращал на это внимание, и как-то мне рассказали, что моя протеже ухитрилась "любезничать" с часовыми командующего, за что последние преданы суду. Больше всего меня возмущал обман, я просто чувствовал себя оплеванным простачком.

В тот же вечер в офицерском клубе я увидел смеющегося фельдшера в танцах. Буря обиды, надругательства над моим доброжелательством разразилась еще больше. Я отозвал в сторону девушку и высказал ей все свое возмущение ее поступками, пообещав в ближайшее время откомандировать. На следующий день ко мне на работу вбежали запыхавшиеся врач и начальник тыла и сообщили страшную весть, что фельдшер приняла большую дозу морфия и находится при смерти. На столе около ее кровати нашли записку, в которой она пишет, что умирает, потому что не может вынести оскорблений Маркевича в общественном месте и его притеснений!

Можете представить, какое несчастье нежданно свалилось на мою голову. Ее смерть могли рассматривать как мое превышение власти в отношении подчиненных, доводившее последних до самоубийства, протежирование в "своих" целях и пр., пр. По меньшей мере это грозило разжалованием в солдаты. Были приложены все силы медицины, чтобы спасти ее от смерти, а меня от солдатчины, и она осталась жива. Я ее больше не видел, только что она начала ходить, как были вручены в ее руки документы с откомандированием в захолустную часть.

Но в это же время произошло и из ряда вон ужасное. Я говорю о возникновении офицерской банды "Писика нури" (Черная кошка).

При штабе фронта в период всей войны был резервный полк офицерского состава всех рангов и должностей. В случае необходимости пополнения потрепанных частей офицерским составом его черпали из этого фронтового резерва; пополнение резервистов шло за счет госпиталей и школ.

Во время боев очень многие с охотой носили название резервистов; глядишь, за преферансом и войну просижу в тепле, чистоте и без страха за свою шкуру, и сидели. С тем, чтобы питомцы резерва не особо "скучали", в их жизнь был введен распорядок, по которому они делали и физзарядку и марширование и проч., не забывая немудрую науку войны.

И вот, когда кончилась война и жизнь брызнула другими лучами тепла, а дисциплина в полку усилилась, муштра, учеба и прочие военные премудрости просто стали нестерпимы. Заниматься шагистикой, когда твои друзья-товарищи наслаждаются прелестями жизни? Вчерашний бесстрашный офицер, завоевавший больше других прав на участие в празднике Победы, сегодня должен сидеть за высокой оградой и изучать тактику боя?! Нет, только не это!

Назревала буря возмущения, и она пришла. За общей беззаботностью наши "отцы-командиры" просмотрели появление ее первых молний, когда были разломаны рамки ограничений и всяких распорядков времяпрепровождения. Над лагерем взвился "флаг" анархии.

"Продрать" с песочком, поставить на путь праведный "расшалившихся" молодцов направились комиссары штаба. Их патриотические речи и взывания к сердцам русским были маслом в огонь. Проповедники были уничтожены, теперь уже многие должны были предстать перед судом, отступлений быть не могло. Захватив из автомобильного парка все машины, вооружившись скорострельными пулеметами, автоматами, весь резерв, около 1500 человек, уехал из Констанцы в неизвестном направлении.

Около трех месяцев вооруженная первоклассным оружием на машинах полуторатысячная офицерская банда держала в тисках страха придунайские государства. Начав свое "турне" с незначительных преступлений, пьянства, разгула на дармовщинку, постепенно сборище волею судеб сведенной в одну группу офицеров переросло в грозную, безжалостную банду, сеющую смерть на всем своем пути.

Для уничтожения ее были сперва брошены маленькие отряды, но, потерпев поражение, отряды увеличились до размеров механизированных полков. Сложность борьбы с "Писикой нури" была в том, что в те времена границы между придунайскими государствами были открыты, а их специфическое положение, географическое и политическое, не желая этого, способствовало безнаказанному действию озверевших вояк.

Несколько раз мне доводилось видеть результаты их визитов в военные городки, населенные пункты, пограничные части, об одном расскажу.

Как-то при возвращении из Болгарии в Румынию на КПП (контрольно-пропускной пункт) меня предупредили, что где-то вблизи границы Румынии появилась "Писика нури" и вчера, де, слышали шум боя. Река Дунай, разделяющая в этом месте государства, шириною не более 500-600 метров, правый ее берег (болгарский) высокий, обрывистый, зато левый представляет собой поросшие ивняком плавни. Плавни далеко уходят на территорию Румынии, и распутьем река в этом месте разливается морем. На всем протяжении поймы, около 10 километров, тянется мост. Около него собралось несколько машин с военными, однако мы решили ехать по одному, с большими интервалами. Предосторожности были напрасны. Весь путь над плавнями прошел незаметным. Только въезжая в деревню, уже на территории Румынии, я впервые увидел последствия пребывания "Черной кошки". Большая часть домов была сожжена, по закоулкам валялись полусгоревшие машины, во многих местах еще слышались крики и стоны. Деревня кишела военными механизированной пехоты. Тщательно проверяя мои документы на каждом повороте дороги, не разрешая задерживаться, меня просто протолкнули вперед. В соседней деревне я узнал некоторые подробности того, что произошло.

Командование по борьбе с "Писика нури" через свои каналы получило сведения, что в конце дня банда должна будет перенести свою деятельность на территорию Болгарии. Утром ликвидационные войска расположились в плавнях вдоль моста. План был по-детски прост. Пропустить всю колонну на мост, одновременно взорвать его в нескольких местах и сброшенных с машин и полуоглушенных членов банды физически уничтожить! Всякое отступление преграждалось бронетанковыми взводами. Пехотные части, вооруженные легким оружием, заняли выжидательную позицию в плавнях, бронетанковые части расположились по закраинам деревни.

Жителям села было строго-настрого приказано молчать всем проезжающим о засаде. К вечеру к окраине деревни стали съезжаться машины, наполненные офицерами, перед переходом границы члены "Писика нури" стягивали свои силы.

Зазвучала русская гармошка, застучали каблуки, появились девушки из приумолкшего села, и веселье началось русское. В момент особого подъема кто-то заметил или сказал о засаде. Под ужасными пытками многие жители села рассказали о расставленных сетях. Сразу же, как по мановению, роли переменились, простой план загонщиков обернулся планом их разгрома. Отделение пехотных частей от механизированных облегчал действия "Черной кошки". Почти всей своей мощью банда обрушилась на замаскированные и расчлененные домами, постройками бронетранспортеры.

Закипел смертельный бой, скоро растерянная и не имеющая единого командования механизированная группа была уничтожена. Услышав шум боя, узнав бедственное положение уничтожаемых, двинулись на помощь солдаты из плавней. Но могла ли помочь завязшая в трясине пехота? С сухого румынского берега их десятками косили спаренные пулеметы. Потом началась расправа с населением. Всех жителей вывели на площадь около церкви, пулеметным огнем всех расстреляли. Нескольких человек оставили, чтобы они рассказали всем, как расправляется бешеная банда с предателями. Потом запылала деревня, и под хохот, свист, звуки тальянки "Писика нури" умчалась в сторону Венгрии.

Когда объединенные силы полиции при поддержке войсковых частей со всей серьезностью стали ставить препятствия на дорогах банды, действия группы стали напоминать затравленных зверей. Ничто на их пути не оставалось в целости. Ни в чем неповинные крестьяне любой национальности платили своей жизнью за встречу с грозной шайкой. Наконец ее зажали в Карпаты, а оттуда вынудили перейти на нашу территорию. Впоследствии я узнал, что она была полностью уничтожена в районе Днепропетровска.

…Последние месяцы службы мое здоровье стало сильно меня беспокоить. В начале 1946 года медицинская комиссия сняла меня с учета военнослужащего на 1 год. Через несколько дней пришел приказ о моей демобилизации.

Последний раз иду на море, оно по-зимнему беспокойно, пляж почти пуст, быстро купаюсь и еду на вокзал. Прощаюсь навсегда с друзьями-румынами. И вот уже мимо проплывают дома, дебаркадер Констанцы, долго еще провожает море, но и оно как-то сразу ушло...

Вскоре по приезде в Ленинград я пошел на старую службу, в институт "Союзникельоловопроект", в дом, что на углу Невского и канала Грибоедова. Дом был забит фанерой, двор завален кирпичом, балками. Прямое попадание бомбы полуразрушило дом. В справочном бюро мне сказали, что институт еще не возвращался из Сибири. Без определенной цели я шел по Невскому, как вдруг на углу Невского и Литейного встречаю однокашника, с которым вместе учился. Он мне посоветовал поступить на работу к ним в трест "Мелиоводстрой". Трест помещался тогда против дома-квартиры Некрасова на Литейном, рядом с "парадным подъездом". Меня очень тепло встретили служащие; организация была маленькая, выполняла работы в границах области. На следующий день я уже был ее членом.

В те послевоенные времена трест "Мелиоводстрой" представлял собой возрождающуюся организацию, по сути дела, не имевшую программы и плана работ, жившую за счет халтурных работ по заказам от халтурных организаций. На деньги, заработанные таким путем, и жила маленькая группа людей, назвавшая себя трестом.

В конце марта месяца в тресте происходило собрание по выбору профгрупорга. Все служащие собрались, человек 50-60, в одной комнате и с любопытством осматривали друг друга. Когда нам раздали бюллетени с кандидатами, я оказался в большом затруднении, кого вычеркнуть, ведь все были незнакомы. Видя мое затруднение, ко мне подошла подвижная, полная, веселая девушка и по секрету порекомендовала вычеркнуть Попову Нонну Алексеевну.

Пока избирательная комиссия занималась протокольными делами, Нонна Алексеевна собрала вокруг себя большой круг и, аккомпанируя на рояле, солировала фронтовые песенки. Она вела себя непринужденно и скоро завоевала симпатии всех. Мне ярко вспоминается тот вечер и ваша мать в сером мужском пиджаке, в ситцевом платье, без каких-либо украшений.

Потом пошли вновь трудовые дни. В майские дни в компании новых товарищей была и Нонна Алексеевна, и, пожалуй, в первый раз пришла мысль о женитьбе.

В день Победы, 9 мая 1946 года, я и Нонна решили пожениться.

<Так кончилась одна и началась другая наша жизнь.>