Н.А.Антошина (Врангель-Левицкая)

Воспоминания о С.М. Соловьеве

С Сергеем Михайловичем Соловьевым я познакомилась в 1915 году.

В шести верстах от Алексеевского, имения дедушки (Павла Ивановича Левицкого) в Тульской губернии, где мы проводили всегда лето, Рождество и Пасху, было имение бабушкиной сестры Нины Александровны Арсеньевой Ивановское, перешедшее к ее дочери В.Н.Бакуниной.

К ней-то и приехал летом 1915 года Сергей Михайлович, который был женат на ее племяннице Тане Тургеневой. Очень ярко помню свое первое впечатление от него. Мы все сидели в Алексеевском на террасе за вечерним чаем, когда услышали звук подъезжавшего экипажа. Это были гости из Ивановского — тетя Варя с ее яркой, немного цыганской наружностью, с темными пушистыми волосами, с большими серьгами в виде колец и бусами на шее, ее дети Галя и Алеша, а за ними какой-то незнакомый господин. Мы привыкли, что они появляются со своими всегда новыми, часто меняющимися гостями, на которых мы обращали мало внимания, но этот незнакомец не мог не привлечь его. Очень большой, очень полный, даже грузный, он показался мне, семнадцатилетней девочке, пожилым, хотя ему было тогда, вероятно, не больше 35 лет. Но поразило и сразу привлекло к себе его лицо, его большие серые, казавшиеся черными глаза под густыми нависшими бровями, высокий белый одухотворенный лоб, длинные темные волосы. При взгляде на него сразу становилось ясно, что этот человек живет напряженной богатой внутренней жизнью, захватывающей его и требующей всех духовных сил. Это свойство всегда позднее привлекало меня в людях и уже тогда сразу покорило в Сергее Михайловиче. Кроме того, на нем был ореол молодого поэта, друга Блока и Белого, племянника Владимира Соловьева, на которого он был так похож и стихами которого я увлекалась.

Не знаю, что могло заинтересовать его во мне — наивной и робкой девочке, но очень скоро и как-то удивительно легко мы стали с ним большими друзьями, и эта дружба продолжалась до конца его жизни, хотя бывали периоды, когда мы подолгу не виделись.

Он очень сблизился с мамой и с бабушкой, которую очень уважал и которая добродушно подсмеивалась над ним. Ему нравился строго религиозный и патриархальный дух Алексеевского, хотя, несомненно, в нем было и тяготение к противоположному. Помню, как с самого начала меня поражало его какое-то удивительно фамильярное, запанибратское отношение к святым наряду с самой горячей и искренней верой, которая составляла основную сущность его жизни. Так, играя в лодочку — игру, в которой даются три лица, из которых одного надо взять с собой, одного утопить и одного высадить на берег, он давал выбирать между Богом Отцом, Богом Сыном и Святым Духом. Нас всех это коробило и казалось святотатством, а он даже не понимал, что нас смущает.

Также коробило и было непонятно, как мог он посвященное мне стихотворение закончить словами:

Такой, как ты, среди Умбрийских гор,

Пречистая прошла перед Бернардом,

Склонив к земле лучисто-грустный взор.

Мама очень журила его за это, но видно было, что он не понимает, что тут плохого.

В мае 1916 года у меня была очень тяжелая операция, мне удаляли камни из почки. Он очень волновался, почти ежедневно приходил ко мне в больницу, рассказывал свои сны, по его мнению очень значительные и особенные. Помню один из них: он стоит перед закрытой дверью и знает, что за этой дверью нахожусь я и что он никогда не сможет туда войти. Помню, он так значительно, с таким волнением рассказывал этот сон, что мне становилось тревожно и жутко. Накануне операции он совершенно серьезно сказал маме, что в этот день он обошел все часовни и все чудотворные образа и молился обо мне, но не ставил свечей, а только обещал поставить, если операция пройдет благополучно.

И во всем его существе глубочайшее философское мировоззрение, сжигавшее его напряженное абстрактное мышление сочетались с чем-то наивным и детским, с верой простого народа. Помню, ведя моего брата на ночь в часовню целителя Пантелеимона посмотреть на исцеление бесноватых, он совершенно серьезно предупреждал его, чтобы тот плотнее закрывал рот, иначе изгоняемый бес влетит в него.

Какие интересные и долгие разговоры бывали у нас во время его летних приездов в Алексеевское. Особенно помню один день в июле 1916 года. Мы ездили большой компанией молодежи в наш любимый лес "Каменный". Целый день были там, жгли костер, собирали грибы. Всем было весело, и С.М. веселился вместе со всеми. Обратно мы ехали с ним вдвоем (не помню, почему так получилось) на шарабане по затихшим, темнеющим полям. Последние краски заката потухали на далеком горизонте, на тонких чуть розовеющих облаках; стрекотали кузнечики, воздух был напоен ароматом цветов. Он рассказывал мне о своем дяде Владимире Соловьеве. Мы не в первый раз говорили о нем, но тут он как-то особенно полно раскрывал свою душу. Он нежно любил его как племянник, был связан с ним глубочайшими внутренними связями, разделял его мечту о соединении церквей, может быть, бессознательно немного подражая ему. Помню, что он заплакал и мне было по-детски жалко его. Вероятно, оттого, что я была молода и наивна, у нас могли быть такие совсем простые и дружеские отношения. Меня поразило и очень смутило, когда он в этот же вечер стал говорить о том, что Таню (его жену) огорчает наша дружба, что она боится ее. Я даже не сразу поняла его, мне казалось это такой нелепостью. На его вопрос, что же нам делать, я спокойно ответила, что Танечка не может не понять своей ошибки, что надо объяснить ей. Помню, что почему-то он очень удивился этим моим словам.

После отъезда его из Ивановского началась наша переписка. Зимой мы встречались в Москве. 1916 год был полон значения для него — в начале этого года он был посвящен в священники в Троице-Сергиевской лавре, часто и подолгу жил там и был вначале в повышенно радостном состоянии. Его стремление к католичеству отошло временно на второй план, но не надолго.

Вскоре ему стало трудно и тяжело в обстановке Троицы (лавры), где многие относились к нему с предубеждением; действительность противоречила его мечтам и надеждам в этой области. Ему хотелось иметь приход, но он не получал его и по мере разочарования в окружающей среде все сильнее росла тяга к католичеству, жившая в нем с детства под влиянием его дяди. Именно то, что отталкивало меня в католичестве — неограниченная власть папы, почти обожествление его и внешний пафос служб и обрядов, — импонировало ему и влекло его.

Это мучительное колебание между православием и католичеством прошло через всю его жизнь и не переставало мучить его и после перехода в католичество. В одном из своих писем ко мне в октябре 1916 года он пишет:

"Вы оказались правы, я понял, что никогда не стану католиком… Спасибо Вам за то, что Вы и тут сразу поняли меня. Последнее время я часто с грустью в унылые ночные часы читал слова Вашего письма: “я надеюсь и даже уверена, что Вы не уйдете из православной церкви” и мне казалось, что Вы ошибаетесь. Нет, Вы были правы, а я усомнился, как Петр, и начал тонуть". И в другом месте: "Конечно, не раз еще встанет соблазн перехода, но лучше сгнить в тюрьме гонимым православным священником, чем блистать в кардинальском пурпуре. Конечно, в католичестве мне бы открылся широкий путь, но путь Христа узок и прискорбен".

Не помню, когда он перешел в католичество и был ли удовлетворен первое время. В тот период мы виделись очень редко. В ноябре 1925 года была моя свадьба с С.Т.Антошиным. Было многолюдно и шумно. Сергей Михайлович пришел в конце вечера в католической сутане, подвязанной веревкой. Он крепко жал мне руку и желал счастья, а мне так хотелось передать ему хоть крупицу переполнявшей меня в тот день радости. К этому времени он расстался с женой.

Я видела и знала, что он не нашел покоя в католичестве и душа его все также разрывалась между двумя одинаково ему близкими вероисповеданиями. Только в соединении церквей, которого он жаждал с юности, мог бы он найти гармонию и удовлетворение.

Он очень подружился с моим мужем и часто приходил к нам, иногда читал свои новые стихи, которые, конечно, давно не печатались.

К сожалению после его ареста в 1930 году мне пришлось сжечь все его письма, написанные после 1916 года.

Он был у меня за несколько дней до ареста и читал свою новую, очень сильную и скорбную поэму "Три демона". Вид у него был больной и усталый. Это было наше последнее свидание. В феврале 1931 года арестовали и меня (не в связи с ним), и в мае я была выслана в Восточную Сибирь на три года. Только в 1934 году я вернулась в Москву.

Сергей Михайлович во время долгого пребывания в тюрьме заболел психически и уже в безнадежном состоянии был переведен в психиатрическую больницу для хроников далеко от Москвы. Там он и умер.

Мне стыдно и больно, что я ни разу не съездила к нему туда, но все во мне было убито тогда после смерти моего мужа, умершего в апреле 1933 года от сыпного тифа.

Письмо С.М.Соловьева Л.П.Левицкой

Дорогая Лидия Павловна!

Простите, что я так долго не выражал Вам моего сочувствия по поводу постигшего Вас горя. Я только недавно узнал о смерти Варвары Александровны³⁰; я ее ежедневно поминал как живую перед Святыми Дарами, когда ее уже не было в этом мире. Фальшиво звучат слова утешения в таких случаях, и церковь понимает такое горе, когда говорит "и жизнь моя ко аду приблизилась".

Я все более убеждаюсь, что лучшее на земле осуждено на вечную тоску о лучшем небесном порядке, о небесной правде. Отдадим наше сердце Христу, отдадим Ему всех, кого мы любим, живых и мертвых. Христос сохранит нам всех, сохранит и наше сердце в незлобии и чистоте для вечной радости.

Как я давно не видел Вас и как часто хотел Вас видеть. Весной надеюсь побывать в Алексеевском и отслужить литургию в память Вашей Матери.

Передайте мой сердечный привет и сочувствие Павлу Ивановичу³¹ и всем, кто меня помнит.

Ваш священник Сергей Соловьев

1916 г. 25 февраля. с. Дедово

Публикацию подготовили:

Н.Г.Прозорова, Н.В.Левицкая, Д.И.Левицкий