Виктор Ахломов

В «команде» Шостаковича

Так сложилось, что я начал работать в прессе в начале шестидесятых. А в 1962 году Дмитрий Дмитриевич Шостакович (в дальнейшем будем называть его для краткости Д.Д.) создал тринадцатую в своей жизни симфонию. Видимо, в книге судеб было записано, что моя любовь к симфонической музыке и Д.Д. началась именно с Тринадцатой. Конечно, я и ранее много раз по радио слушал его Седьмую «ленинградскую» и знал популярную песенку о «встречном» из кинофильма.

Симфония эта программная, написана, как известно, на пять стихотворений Е.Евтушенко. Стихи эти, как и стихи Р.Рождественского и А.Вознесенского, мы любили и многие знали наизусть. Среди пяти стихотворений, выбранных композитором, одно называлось «Бабий яр». Почему-то оно не нравилось тогдашней власти. Евтушенко за него критиковали. Конечно, Д.Д. об этом мог и не знать. Наверное, не знал.

И вот наступает 18 декабря 1962 года. День премьеры Тринадцатой в Москве, в Большом зале консерватории. Надо сказать, что в день любой премьеры, как правило, случается обязательная утренняя репетиция. Как бы генеральная. Так было и на этот раз. Десять утра, за пультом появляется Кирилл Кондрашин. Без фрака, но с бабочкой на шее.

Последняя репетиция перед премьерой идет гладко. Д.Д. сидит в пустом зале, у прохода, на своем любимом месте в шестом ряду. Пару раз он подходил к дирижеру и что-то собственноручно правил в партитуре. Оказалось, какие-то трудные головоломные места, чтобы музыкантам было легче играть. Время идет к полудню. Кондрашин объявляет перерыв и вместе с Д.Д. идет отдохнуть в артистическую. Я — туда же. Стою рядом и снимаю их вместе, склонившихся над партитурой.

И вдруг, как из-под земли, как океанское цунами, появляется небольшой тихий человек в темно-сером и что-то недолго шепотом говорит музыкантам. Шостакович хватается рукой за голову, и у него на лице на секунду застывает какое-то непонятное трагическое выражение. Я успеваю поднять камеру и сделать один снимок. Что было с Кондрашиным, теперь уже не помню.

А позже выяснилось, маленький чиновник был прислан более крупным из Отдела культуры ЦК КПСС. Он сообщил, что симфония не понравится в коридорах власти. А администрации Большого зала курьер-чиновник велел вечером «не раздувать успех нового произведения и ограничить, по возможности, доступ на премьеру иностранных журналистов».

Все же премьера, слава Богу, состоялась. Был аншлаг, цветы, аплодисменты, бесконечные вызовы на сцену Шостаковича, Кондрашина и Евтушенко. Д.Д. как всегда неохотно выходил к центру сцены, улыбался детской, скромной улыбкой, мол, извините, что вот так написал. Евтушенко одной рукой почти насильно тащил, в очередной раз, Шостаковича на сцену, другую прикладывал к груди и устремлял взгляд к небу, давая понять, что именно его стихи и стали главной причиной шумного успеха симфонии. Справедливости ради надо сказать, что, как и любой профессионал, во время выхода главных героев на сцену я не следил за их эмоциональным состоянием. Главное, за чем должен следить в таких случаях фотограф, — это за композицией. Надо, чтобы музыканты оркестра, их смычки, инструменты не перекрывали на снимках главных героев праздника. Эмоции можно обнаружить позже, на готовых фотографиях. Так оно и случилось. Через несколько десятилетий выяснилось, что поэт так понравился себе на снимках во время премьеры Тринадцатой, что один из них он использовал на пригласительном билете по случаю своего юбилейного концерта в Кремле.

А вот с грустным портретом композитора, сделанным во время репетиции, другая история. Он быстро зажил своей отдельной от симфонии жизнью.

Впервые его опубликовали в «Неделе», воскресном приложении к газете «Известия», в декабре 1962 года, сразу после премьеры. За что тогдашний главный редактор «Недели» А.Л.Плющ получил телефонное замечание из еще более строгого агитпропа ЦК КПСС. Там сразу обратили внимание на знакомый портрет «художника в тоталитарном интерьере».

Этот удар судьбы мы в газете перенесли легко. К тому же в те времена повышался градус так называемой хрущевской оттепели. И я решил представить эту работу на Всесоюзную фотовыставку «Семилетка в действии». Но жюри посчитало ее неэтичной. Кто-то из членов жюри сказал, что фотограф слишком глубоко залез в страдающую душу композитора и ему это может не понравиться. Хотя, на самом деле, Д.Д. эта работа понравилась и он даже написал мне на ней свой автограф. В общем, работу на выставку не приняли. Но зато ее напечатали десятки газет и журналов и какая-то очень известная зарубежная музыкальная энциклопедия. А недавно на репетиции симфонического оркестра я увидел, что репродукция моего снимка приклеена в некоторых футлярах инструментов заезжих музыкантов.

Надо сказать, что, как и многие тщеславные фотографы, я много лет собираю репродукции своих любимых работ, которые публикуют разные издания. Так вот, публикаций этого портрета у меня набралось столько, что пришла идея сделать из них небольшую выставку. Жаль только, что эту выставку не увидят идеологи бывшего Отдела пропаганды ЦК КПСС.

После съемки репетиций и премьеры Тринадцатой, всех радостей и переживаний, с ней связанных, я оказался, как сегодня говорят, в команде Шостаковича. В этой команде из журналистов был еще только один — замечательный писатель и музыковед Александр Медведев. С ним вместе мы и вели летопись музыкальных событий в жизни композитора. Дошло до того, что нас с Сашей стали пускать на домашние репетиции. Это были, конечно, не репетиции симфоний, а репетиции квартетов или циклов песен, например, на слова А.Блока. Главной солисткой в блоковском цикле была Галина Вишневская. Аккомпанировали ей Давид Ойстрах и Мстислав Ростропович. За домашним роялем вместо заболевшего Рихтера сидел композитор Мечислав Вайнберг, ученик Шостаковича. Представляете, составчик! И все они запросто, в домашней одежде. Репетируют. Шутят. Смеются…

Те, кто хоть раз бывал на какой-нибудь репетиции — музыкальной, театральной или даже репетиции военного парада, знает, какое это удовольствие. Не случайно великие дирижеры или режиссеры иногда устраивают открытые репетиции, приглашая всех желающих. Получаются своего рода мастер-классы, польза от которых огромна. Особенно для специалистов.

Д.Д. не любил посторонних на своих репетициях. Известно, что он не радовался присутствию кино– и фоторепортеров, а журналистов вообще близко не подпускал. И даже однажды объяснил — почему. Он говорил, что никакие слова самого талантливого критика не смогут в полной мере передать замысел и чувства, вложенные в сочинение, написанное нотными знаками. Слова только помешают восприятию музыки.

Репетируя, Шостакович всегда чувствовал в пустом полутемном зале присутствие посторонних, не приглашенных на репетицию. Однажды в Большом зале консерватории он долго не мог сосредоточиться, успокоиться, недовольно оглядываясь по сторонам. Репетиция шла натужно, с трудом, до тех пор, пока на балконе не обнаружили и не удалили из зала какого–то засевшего там папарацци. После этого все пошло как обычно.

Мое присутствие на репетициях, видимо, не слишком мешало композитору. Благодаря его доброй воле в моем архиве есть снимки, где Д.Д. снят вместе с Ойстрахом, Баршаем, Нестеренко, Вишневской, Ростроповичем. Конечно, я всегда снимал без вспышки и с довольно почтительного расстояния.

На оркестровой репетиции композитор никогда не делал замечаний исполнителям. Скорее наоборот — они делали ему замечания. Некоторые очень трудные места он тут же мгновенно упрощал для более удобного исполнения. Все пожелания дирижеру Д.Д. корректно делал в перерыве репетиций.

Мемуаристы пишут, что Д.Д., несмотря на строгий, всегда очень серьезный вид, был человеком с большим чувством юмора. Он любил читать Зощенко и Козьму Пруткова, цитировал по памяти «Мертвые души». Его единственным хобби был футбол. Д.Д. знал игроков, посещал многие матчи, а фотохроника даже сохранила снимки его переживаний на стадионе «Динамо». Причем, на довольно крупных снимках Д.Д. на футболе мне, как поклоннику психологического портрета в фототворчестве, видно, что чувство юмора композитору явно было присуще. Однажды мне повезло в этом лично убедиться. В его жизни был случай, когда он повредил ногу и довольно долго ходил, опираясь на палочку. Однажды, когда его в очередной раз спросили, как это случилось, он ответил: «Понимаете, партия нас все время учит смотреть вперед. Я забыл, что иногда полезно посмотреть и под ноги — вот вам и результат!»

Сейчас, когда я вспоминаю те далекие дни, мне кажется, что музыка всегда жила в его душе, чем бы он ни занимался в данный момент.