Олег Неверов

Генрих Шлиман и его Троянские древности

Генрих Шлиман прожил в России около двадцати лет, здесь он заложил свое солидное состояние и никогда полностью с Россией не порывал. Он прибыл в Петербург 30 января 1846 года. Молодому поверенному амстердамской торговой фирмы «Шредер и Ко» было тогда 24 года. Русская столица произвела на юного Шлимана огромное впечатление, и в своих «Дневниках», а позже — в «Автобиографии» он постоянно называет полюбившийся город «прекрасная столица России», «цель моих желаний», «мой волшебный Петербург».

Жизнь Шлимана производит незабываемое впечатление, все его биографии напоминают авантюрные повести, отсюда — один шаг к романизированным жизнеописаниям, сами названия которых свидетельствуют, под каким углом зрения рассматривается герой: «История одного златоискателя» (Эрнст Людвиг), «Мечта о Трое» (Генрих Штоль), «Одна страсть — две любви» (Л. и Г.Пул), «Греческое сокровище. Биографический роман о Генри и Софье Шлиман» (Ирвинг Стоун)… На другом полюсе неугасающего интереса к Шлиману — педантичные «уличители» его в забывчивости, искажениях, неточностях, научной недобросовестности… — Причина и неумеренных восторгов его поклонников, и неуместного пыла его порицателей — страстный творческий импульс, обнаружившийся и в деяниях и в личности Шлимана. Многих смущает долгий «латентный» перерыв его интереса к классическому миру (совпавший с «торговым» российским периодом биографии), в то время как сам Шлиман повторял, что его поздняя археологическая деятельность явилась выражением его детской мечты об открытии Трои. Вымышленной оказалась история о «случайном» получении американского гражданства, неточно утверждение о том, что уже в первый год своей жизни в Петербурге он сумел приписаться к первой купеческой гильдии, в то время как Шлиман вступает в первую гильдию лишь в 1854 году, причем не в петербургскую, а — нарвскую… Будем помнить, что не только «Автобиография», появившаяся в печати в 1881 году, но и многие письма Шлимана (а он их написал 60.000!) носили откровенно полемический характер. Чтобы отстоять и утвердить свое имя перед строгим (и несправедливо строгим!) лицом ученой общественности, Шлиман содержал в Лондоне специального агента по рекламе. Когда спустя 50 лет ученый пишет о мотивах и целях детских клятв, нельзя к подобным реконструкциям относиться с подозрительностью судебного следователя, требуя доказательств. Увы, страна, которую Шлиман называл не иначе как «моя любимая Россия» («mein geliebtes Russland»), внесла свою лепту в тот мутный поток инсинуаций и оскорблений, против которого поневоле должен был бороться удачливый открыватель эгейского мира. Кабинетные ученые, привыкшие считать героев Гомера плодом воображения, да и самого поэта едва ли тоже не подобным плодом, не могли не возненавидеть того, кто показал всему миру, что это подлинная реальность. Основание давали его страстная убежденность в непогрешимости поэтического источника, порой ослеплявшая новичка, первоначальные ошибки полевого археолога, весь теоретический багаж которого состоял в спешно прослушанном в Париже курсе лекций и т.п. Вот, например, пассаж из шлимановского «Илиона»: «Я не могу закончить описания самых нижних наслоений, не упомянув, что на глубине 12-16 метров между двумя огромными глыбами камня я обнаружил двух жаб, а на глубине 12 метров маленькую, очень ядовитую змею. Последняя могла попасть туда сверху, но для больших жаб это невозможно. Значит, они провели в этих глубинах 3.000 лет! Очень интересно увидеть среди руин Трои живые существа из эпохи Гектора и Андромахи, даже если это всего лишь жабы». После приглашения в Трою в качестве сотрудника известного немецкого естествоиспытателя Р.Вихрова подобные «пассажи» на будущее исключались.

Страстным устремлением к единственной цели можно объяснить такие приемы «нацеленного» поиска Трои, которые с точки зрения современной археологической практики кажутся нам «варварскими». Вот характерные признания Шлимана: «К несчастью, мы были вынуждены разрушить фундамент здания в 18 м длиной и 13 шириной, сложенный из огромных обработанных камней, после чего были найдены три надписи». А вот итог, подведенный самим ученым: «Чтобы открыть настоящую Трою, я был обязан пожертвовать руинами многочисленных сооружений, от которых я сохранил лишь несколько стен на севере и на юге». Когда сотрудниками Шлимана стали В.Дёрпфель и Э.Бюрнуф, эти методические ошибки резко уменьшились.

Однако критике подвергались и неоспоримые, казалось бы, открытия Шлимана: весь Гиссарлыкский холм объявляли не древним городом, а остатками фантастического гигантского «крематория»; строения, открытые ученым, относили к византийской эпохе и т.д.

В России настоящую «журнальную войну» со Шлиманом открыли два археолога: Л.Стефани и Э.Шульце. Авторитет первого из них был очень велик, с его мнением считались в Европе. Ослепленный находками, сделанными в XIX веке в Северном Причерноморье, академик Стефани каждый раз ставил их во главу сравнения с микенскими находками Шлимана: так получалось, что и золотые бляшки из шахтовых гробниц и электровые маски не могли быть раньше времени «великого переселения народов». Если немецкий археолог К.Штарк считал троянские древности Шлимана «потрясающей мистификацией» и восклицал: «А кто нам докажет, что его горшки не поддельны?», то Стефани не соглашался лишь с тем, что поселение на холме Гиссарлык и есть Троя. Предметы, найденные там, такие необычные по форме и стилю декора, он соглашался признать подлинными, но не мог допустить, что они относятся ко II тыс. до н.э. Петербургский академик находил в них близость со скифскими и готскими вещами с юга России. «Дикая грубость, — писал Стефани — своеобразие большей части найденных в микенских гробницах вещей есть результат не глубокой их древности, а напротив — позднейшего упадка искусства…» Сам Стефани находок Шлимана не видел, но высокомерно и безапелляционно судил заочно о его «ошибках» и поучал археолога из далекого Петербурга: «Серебряная бычачья голова… смело может быть приурочена… к III веку до Р.Хр.» Со слов очевидца сообщает он о тонкости листового золота микенских погребальных масок. Но приговор его «непоколебим»: «…т.к. 3-е столетье по Р.Хр. без малейшего сомнения время изготовления масок, найденных в южной России, то уже по одной этой причине микенские маски должны быть приурочены к столь же позднему времени». Шлиман уверен, что ему удалось открыть новый, древнейший мир догреческой цивилизации, а Стефани настаивает на своем: «Итак, в связи с Южной Россией следует искать ключ к разгадке, которую нам задало существование микенских гробниц». Находки в шахтовых гробницах Микен он предполагал приписать не микенцам II тыс. до н.э., а готам или герулам III века, погребавшим там якобы своих вождей. Э.Шульце, начав с мотива «бабочки-Психеи», якобы встреченного в микенских золотых пластинках, переходит к общему педантичному сравнению эгейских находок Шлимана с южнорусским археологическим материалом. Надо признать, русские археологи подливали масла в огонь, который разжигали в Берлине и Вене: Л.Конце объявлял троянский клад Приама «римским», а один профессор из Франкфурта — даже венгерским или китайским! Э.Курциус в микенской «маске Агамемнона» видит лик Христа византийской работы! У Шлимана еще хватает юмора шутить: если «клад Приама» не имеет к Приаму никакого отношения, а электровая маска владыки Микен не принадлежит ему, — «ладно, если это не Агамемнон, то назовем его Шульце!» Так в Афинском доме ученого и стали с иронией и горечью называть эгейский шедевр именем неумолимого петербургского педанта. Верный же друг и сотрудник Р.Вихров не отказывается от полемики и в журнале «За рубежом» публикует ответную статью под заглавием «Петербургские нападки на находки Шлимана». Справедливость требует признать, что из откликов русской печати на деятельность Шлимана при его жизни большинство все же дает положительную оценку его личности и труду. Естественно, этим признанием заслуг ученого «блистают» особенно посмертные публикации… К счастью, голоса нескольких ученых педантов не были отождествлены Шлиманом с голосом «его любимой России». Он предполагал принести ей в дар «клад Приама». В 1875 году Шлиман писал археологу Н.К.Богушевскому: «Я провел двадцать лет в Петербурге и все мои симпатии принадлежат России, поскольку я бы очень хотел, чтобы эта коллекция попала именно в эту страну, я прошу у русского правительства 50.000 фунтов, а в случае необходимости готов снизить эту цену до 40.000». В это время троянские находки были выставлены в Лондоне. Спустя три года (в 1878 году) Шлиман еще раз обращается к Богушевскому: «Я пожелал бы, чтоб троянские мои древности поступили в Эрмитаж, потому что я капитал свой приобрел в России и надеюсь, что древности мои могут быть причиной возвращения моего в Россию…» Шлиман подумывал о передаче клада в Лувр, Британский музей и даже — Неаполитанский Национальный музей. В Афинах он предполагал построить на собственные средства музей и подарить его Греции. Но ему в этом было отказано. Одному из корреспондентов Шлиман писал: «Где находится мой музей, там должен жить и я, дабы, пока я жив, наслаждаться его созерцанием». В конце концов под влиянием Вихрова, Шлиман вручает клад Германии. В 1883 году он делает предложение Императорской Археологической комиссии о своей готовности провести дорогостоящие раскопки близ Батуми, в стране легендарного «золотого руна», с условием, что все находки будут переданы в Эрмитаж. Директор Императорского Эрмитажа кн. И.А.Васильчиков в рапорте министру двора И.И.Воронцову-Дашкову советует принять предложение: «Согласие на предложение проф. Шлимана могло бы быть весьма выгодным… Мне кажется, что никак не следовало бы, буде встретятся возможности к разрешению г.Шлиману возвратиться в Россию, отклонить прибыльное его предложение… дело это принесет пользу казне, не вводя казну в издержки».

Однако потомственному почетному гражданину Петербурга дают понять, что он не может прибыть в свой город без «всемилостивейшего помилования» (имелось в виду его американское гражданство и второй брак). Так это выгодное предложение и не вылилось в археологическое исследование Колхиды. Оно было похоронено в недрах архивов императорского двора. Харьковский историк В.Бузескул узнал об этом грандиозном плане Шлимана лишь в 1924 году от невестки покойного ученого. Разным учреждениям Шлиман уступает части своего богатого троянского собрания. Помимо даров, сделанных Берлинскому этнографическому музею в 1882 году, он присылает на родину, в дар музею, располагавшемуся в замке великого герцога Мекленбург-Стрелицкого, небольшую коллекцию древностей из Трои. К несчастью, и замок и музей были уничтожены в 1945 году.

В начале 1883 года, ожидая благоприятного решения вопроса о раскопках в Колхиде, Шлиман посылает в Петербург, на имя государственного секретаря А.А.Половцова пять ящиков с троянскими древностями. В мае следующего года приходит еще одна посылка, заключавшая воспроизведение двух мегаронов и копии декора гробницы из Орхомена, сделанные из стюка. В 1886 году Шлиман посылает детям от первого брака Сергею и Надежде золотые кольца с эгейскими резными камнями. Где нынче находятся эти дары? Первая посылка Половцову в 1886 году поступила в Музей Центрального училища технического рисования барона А.Л.Штиглица. Вещей в даре было 180. В 1924 году они были переданы в Эрмитаж, а в 1951-м некоторые из них были возвращены в Музей высшего художественно-промышленного училища им. В.Мухиной. За это время небольшая их часть успела переместиться в Москву, Донецк и даже Хабаровск! Вместе с вещами в 1924 году поступила в Эрмитаж и «Инвентарная книга вещей, принадлежащих Музею центрального училища технического рисования». Запись о поступлении дара выглядит следующим образом: «Коллекция античных вещей от №7417 до №7597. 29 ноября 1886 г. Получены вещи, принесенные в др господином Шлиманом. Из раскопок в Гиссарлыке на месте древней Трои». Порою приводятся стратиграфические сведения, уточняющие глубину, на которой был найден тот или иной предмет: «№7436. Чаша с ручками из красной глазурованной глины с глубины 4-6 м. №7437. Стакан цилиндрический с глубины 5 м». Такими же сведениями сопровождаются каменные орудия: «№ 7464-7470. Семь клиночков ножей из черного кремня. На глубине 10 м на месте Трои. № 7471-7472. Два наконечника пик из черного камня. На глубине 9-10 м». Глиняные пряслица обозначены следующим образом: «№ 7481-7491. Одиннадцать кубарей глиняных. Их находят до девственной почвы от 3 м» Самая нижняя стратиграфическая точка (14 м) указана для одного каменного орудия: «№7500. Резец из зеленоватого камня. С глубины 13-14 м».

В 1899 году эта коллекция суммарно была опубликована А.Карбоньером. После этого она исчезает из поля зрения исследователей. Карбоньер все 180 предметов дара Шлимана считал происходящими «из раскопок на Гиссарлыке». Нам представляется, что некоторые сосуды и статуэтки из Коринфа, Аттики и Беотии могли поступить в коллекцию Шлимана и другим путем. Можно напомнить, что среди «троянских древностей», дарованных ученым Берлинскому музею, имеется портрет, приобретенный им в Александрии, а из 12 терракот, подаренных им голландской королеве (ныне в Лейденском музее древностей), одна оказалась подделкой, по-видимому, купленной Шлиманом у афинских антикваров… Как находки с Гиссарлыкского холма в списке, сопровождающем дар Шлимана Половцову, предстают четыре египетских предмета: «№7442. Кошка бронзовая. №7579. Статуэтка Озириса медная. №7580. Статуэтка Озириса серебряная. №7581. Бык Апис медный». Одна вещь сочтена не древней: «№7597. Статуэтка свинцовая из Гиссарлыка, по вероятности, генуэзского происхождения».

Неоспоримым остается факт посылки Шлиманом около 200 памятников эгейского и греческого искусства в Петербург, город, с которым он связывал лучшую пору своей жизни, период коммерческих успехов и роста состояния, позволившего позже осуществить грандиозные планы. Среди резных камней, поступивших в 1921 году в Эрмитаж из собрания А.Половцова, можно отметить редкие для русских коллекций эгейские геммы. Возможно, из рук Сергея Шлимана они перешли в собрание этого высокопоставленного собирателя и мецената… Шлимана называют «Колумбом археологии» — мы сегодня можем сказать, что не только его открытия, но и заблуждения, сами ошибки Шлимана смогли многих научить кое-чему. «Разве значение Шлимана уменьшается от того, что он, заблуждаясь, думал, будто в руках у него сокровище Приама, тогда как это был клад правителя, жившего за тысячу лет до Приама?» Трудно оспаривать это верное утверждение. В романтизированных биографиях Шлимана многое граничит с легендой: большая доля уделяется мистической «удачливости» ученого, буквально как в случае с мифическим царем Мидасом, к чему бы он ни прикоснулся, будь то бочка с индиго или древний прах, все моментально превращается в золото… Описание раскопок шахтовых гробниц в Микенах порой превращается в картину калифорнийской золотой лихорадки. При такой точке зрения полностью затушевывается долгий целенаправленный и продуманный поиск археолога, его интуиция, рождающаяся из методической наблюдательности. Взыскательный читатель, не ослепленный блеском золота и фантастическим «везением» золотоискателя, требует точных фактов и документов, которые отражают истинную и неискаженную картину жизни и научного подвига Генриха Шлимана.