Никита Муравьев

 

Недоуменья

 

Недоуменье

 

I

Деревья надо мной зеленый свод

Высоко подняли шуршащей сенью.

К моим ногам скатился зрелый плод.

Я трогаю его в недоуменьи.

 

Бежит вода. И шумная река

Тяжелой влаги черное биенье

Доносит до меня издалека.

Я слушаю его в недоуменьи.

 

Прошла высоко стайка легких туч.

Ночь наступает медленною тенью.

В вечерней мгле горит отсталый луч.

И я слежу за ним в недоуменьи.

 

Но беглый ветерок в уснувший сад

Донес с низин тяжелый запах тленья,

И смерти я вдыхаю хладный смрад

В невольном страхе и недоуменьи.

 

Посвюду жизни бурное стремленье,

Но смерть и боль! Напрасно силюсь я,

Потерянный на грани сна и бденья,

Понять невнятный ропот бытия.

 

II

Под древний крест сзывает медный звон.

Теснясь толпа спешит к его подножью.

Здесь на души с намоленных икон

Нисходит милость, тронутая ложью.

 

Здесь ладан — облако блаженных снов.

Нагая быль покрыта ризой черной.

И, разостлав над бездной свой покров,

Врачует души образ чудотворный.

 

Заботливо покрыл иконостас

Немую твердь сияющею тенью.

И милосердно скрыл от слабых глаз

Невыносимый Лик Преображенья.

 

Сведенные под купол небеса

Сулят спасенье преклоненным людям,

Желанные благие чудеса

И доброе неведенье о Чуде.

 

Моля о милости, соленая слеза

Умильно капает на восковую руку.

И теплые клубятся голоса,

Елейной лаской умаляя муку.

 

Любезна ложь волнующему звуку!

Но и святейшим вымыслом дыша,

Высокой правды трудную науку

Не вымолит лукавая душа.

 

III

Старуха спит. Скрипит пустой вагон

У места встреч и расставаний слезных,

Где, на перроне, воздух заражен

Тоской дорог и гарью паровозной.

 

Далек и странен лик ночной толпы.

Как совместить — непониманье мучит —

Под темной крышей топот суеты

И, за стеклом, полет звезды падучей?

 

И вдруг на миг надеждой прозвучал

В усталом и раздвоенном сознанье

Под звездным небом скрип цепей и шпал,

Как верный звук в певучем сочетанье.

 

В пыли вокзальной хаос поражен,

Осмеян смерти вымысел ничтожный —

Один над миром властвует закон

Неукоснительный и непреложный.

 

Правдив ли сон или виденье ложно?

И разум холит ласковую ложь.

Нам в тайну тайн проникнуть невозможно,

В предел запретный человек не вхож.

Париж, 13/VII—1949

 

Пчелы

В полдневный час укоротились тени.

Синеет небо меж сухих стволов.

И, неизменны в беге повторений,

Стоят шары высоких облаков.

 

Снует пчела. Лениво длится время.

Ты все несешь, заветный долг блюдя,

Медовое и восковое бремя

Доселе с незапамятного дня!

 

В труде работницы равны друг другу.

Жужжащий рой доходит до небес.

Так, двигаясь по замкнутому кругу,

Свершается бессмертие телес.

 

Привет подруге, смерть преодолевшей!

Ведь и во мне поныне не погиб,

Однажды по-египетски присевший

И над судьбой задумавшийся, скриб.

 

К нему (ко мне) природа милосердна —

И нас в века продлят мильоны тел.

Кружит… кружит пчелиное бессмертье,

Но верной смерти мне милей удел.

 

Евклид

Я, пищущий. Земля. Добро и зло.

Сознанье. Память. Граммы. Метры. Литры.

Душа и тело. Долг и ремесло.

Тревога. Уголь, сера и селитра.

 

История — итог кровавых пьянств.

Религия — костры, экстаз, акриды.

Добро! строитель нежилых пространств,

Ужо тебе! квадратный мозг Евклида.

 

Усталость. Жалость. Деньги. Служба. Дом.

Болезни. Дети. Рождество. Аптека…

Прекрасен мир классического грека —

Широк и чист, но мы не в нем живем.

 

Путешествие

Придет минута — вытянется тело,

Когда, в конце, исчезнут боль и страх.

Над ним душа подымется несмело,

С эфирных членов стряхивая прах.

 

В далекий путь она лететь готова.

Над ней не властен замогильный мрак —

Не от рожденья ль ведомо ей слово

И дан с востока путеводный знак?

 

Вот меркнет свет. И воздух, ставши жидким,

Ее несет все выше, как вода.

Скорей собрать бы нужные пожитки

Для путешествия и для суда!

 

Пора, пора! Все выше воздух гонит.

И что здесь золото? что серебро?

И в невесомости потусторонней

Для дольных душ нужнейшее добро?

 

На помощь, память! Тропами прямыми

Лети на суд свидетельницей мук.

Скорей, скорей! Да не забудь же имя —

Без имени на небе как без рук.

 

Но меркнет свет, и память погасила

Последний отсвет слов, имен и дел.

И ничего душа с собой не в силах

Перенести за роковой предел.

 

Как этих мест безмолвие сурово!

Жесток закон. Немилостив судья.

Без памяти, без имени, без слова…

Плыви пустой, Харонова ладья!

 

Благодарность

Болезнь меня смиряет понемногу,

К настольной хине меду подмешав.

Давно бы нам на дружескую ногу,

Давно бы камфару — на брудершафт.

 

Домоустройству черная невзгода,

Давно бы, с Вами, нам пора — «на ты».

Вы — это легким меньше кислорода,

Вы — это сердцу меньше суеты.

 

Вы пульса приглушили колотушку,

Но, буйство тела по рукам связав,

Под звездами, на островке подушки

Расположили уши и глаза.

 

Как для иных мгновения коротки…

О лучший враг мой, о смертельный друг!

Благодарю Вас, тихая Чахотка,

За вечера, за музу, за досуг.

[1951]

 

Аэронавты

Взыскуя искони миров заочных,

Сменили мы, Икар, в составе крыл

Перо и воск твоих снастей непрочных

На плоть бумаги и смолу чернил.

 

И мы горды, невидимую долю

Своей души к чернилам подмешав,

Чтоб напитать огнем подъемной воли

К паденью тяготеющий состав.

 

В пустой снаряд вдохнув тепла немного,

Мы, сверив равновесие частей,

Пускаем на лазурную дорогу

Черновики летательных снастей.

 

Эфирный ток их к небу поднимает.

Но, описав неверных ряд колец,

Желтеют, падают и умирают

Прекраснейшие вымыслы сердец.

 

Затем из пепла, снова в плоть одеты,

Встают слова, пернатые опять,

Чтоб до конца могла душа поэта

Икарово паденье повторять.

 

Не плоть (бумага) и не кровь (чернила),

Но, мертвой тяжестью таясь в крыле,

Мечту поэта на смерть осудила

Извечная приверженность к земле.

 

На высь манит, но тело тянет долу,

Тот не поэт, кто с жизнью счеты свел —

Оракула к высокому престолу

Летит неопаляемый глагол.

 

Ему не страшен жгучий воздух лона,

Где тает воск и тлеет плоть молвы —

Высоко реют птицы Аполлона

За пеленой слепящей синевы.

 

Но отвергает чуждая стихия

Того, кто сердцем жизнь не разлюбил.

И на долины вечной Икарии

Ложатся перья опаленных крыл.

[Soisy, 30/V—1953]

 

Россинант

Хорошо поменьше в жизни делать.

Много спать, мечтать, смотреть в окно.

Пить и есть. Любить и холить тело,

Ни о чем не волноваться, но —

 

Надо жить и умирать героем

Ради славы, чести и красы,

Чтоб хранили правнуки в альбоме

Ваши генеральские усы.

 

«Нес высоко знамя… Пал в дороге,

Грудью встретив свой последний час…»

Очень важно, чтобы в некрологе

Этак было сказано о нас.

 

Жизнь проста, и быт людской не сложен:

Те же — хлеб, вино, очаг, огонь…

Но в ночи, ленивый сон тревожа,

Бьет копытом благородный конь.

[7/V—1954]

 

Ракета

Я подошел к окну, когда,

Метнув высоко хлопья света,

Над черным зеркалом пруда

Взвилась бесцельная ракета.

 

Внизу, в глазах толпы ночной

На миг сверкнул огонь веселый,

Когда в сомненье над водой

Дрожали огненные пчелы.

 

Потом, по воздуху сюда,

Дошел до слуха выстрел ясный,

Когда они на гладь пруда

Скатились золотом напрасным.

 

Почти невидимый для глаз,

Дымок остался тучкой серой…

Так нынче радовала нас

Селитра, смешанная с серой.

 

Нам черный уголь взор ласкал.

Веселых тайн сердца касались.

В неволе уголь умирал,

И звезды в небе загорались.

 

Апокалипсис

Без тайны жизнь, и небосвод без Бога,

И дел привычных очевидный круг —

Таков наш мир. И далека тревога

О том, что светопреставленье вдруг.

 

А вдруг — конец, предсказанный когда-то:

Четыре всадника, звезда-полынь…

Или, вотще освобожденный, атом

Расплавит вымысел земных твердынь.

 

Вдруг этим утром выпал срок расплате?

Вот дрогнет дом, колокола забьют…

Не может быть! — Я встал, сижу в халате,

Еще не брит и кофей пью.

[1/XI—1953]

 

Лира

Земное время быстротечно,

Но нашу муку, радость, гнев…

Слагает бережная вечность

В единый длящийся напев.

 

Блажен, кто слышит это пенье,

Кто дольней жизни благодать

Сумел без слез и сожаленья

Певучей вечности отдать.

 

Как ты даешь, Святая Лира —

Нетленный дар из смертных рук —

Мечте взыскуемого мира

Невнятный и прекрасный звук.

 

Книги

Всего не перечтешь до гроба!

Вотще в читальне городской

Растут бумажные сугробы —

Итог учености людской.

 

С утра: не спрячешься от шума.

Потом: усталость, сон, кровать…

Когда же время — чтобы думать?

И тишина — чтоб понимать?

 

Быть может, в старости счастливой?

Но чу! Уже стучится в дверь

(По Баратынскому — оливой)

Эфира праведная дщерь.

 

Комментарий

Oh, ver irréfutable!

P.V.

 

Встревожен ум часа на три

Поэмой Поля Валери.

 

Физиология всесильна.

Все остальное — бред и дым.

И, прав «бессмертный», — червь могильный

Единый неопровержим.

 

* * *

Как рудокоп, в пещере пробивая

Стальным клинком бока кремнистых скал,

Товарищу лопату уступает,

Не обретя сияющий металл, —

 

Не так ли я, искатель смысла жадный,

На склоне дня, когда придет конец,

Сыновних глаз не оскорблю неправдой,

Но молчаливо уступлю резец?

[13/VII—1949]