Дмитрий Левенсон

Роковая надстройка

И.Т.Твардовский, брат знаменитого поэта и сын раскулаченных и сосланных смоленских крестьян, в своей книге «Страницы пережитого» вспоминает, что в ноябре 1932 года он появился в Москве, на Казанском вокзале.

Однажды он оказался «в толпе разновозрастных оборванцев, согнанных в угол сотрудниками ОГПУ». Тех, у кого имелись документы и кто хотел работать, привезли в Марьину рощу и поселили в общежитие. «На следующий день, — вспоминает Иван Трифонович, — всем нам были выданы талоны на завтрак из буфетов ОГПУ на Малой Лубянке, где осуществлялась надстройка домов № 7 и 16» (Юность. 1988. №3).

Четырехэтажный, 6-ти подъездный дом № 16 был построен до Первой мировой войны страховым обществом «Жизнь». В доме № 16 я появился со дня рождения в 1929 году. Помню и строительство этой надстройки в два этажа, и некоторых из тех, кто в ней поселился.

Мне хочется рассказать о бедах, которые свалились на нашу семью из-за этой надстройки, и о людях, которые нас спасали, несмотря на реальную перспективу превратиться в «лагерную пыль».

В 1924 году моим родителям, только что закончившим юридический факультет МГУ, была предоставлена комната в большой коммунальной квартире упомянутого дома 16.

6 февраля 1938 года — выходной день, отец давно купил билеты, обещав повести меня и сестру в МХАТ на «Синюю птицу».

Чуть свет я проснулся и побежал в комнату родителей, выгороженную из общей комнаты. Отца не было. Мать объяснила, что его срочно вызвали и отправили в командировку. Это меня удивило, причем только потому, что он забыл взять с собой свои карманные часы.

В ночь на 6 февраля отец был арестован и затем расстрелян. Синяя птица для нас улетела навсегда.

В квартирах надстройки к тому времени поселились наши «соседи» с Большой Лубянки — работники НКВД или как тогда говорили — «органов».

С осени 1938 года к нам стал все чаще и чаще наведываться молодой, высокий красивый Ильин, сотрудник органов. На его петлицах было три кубика. Он был любезен и даже ласков. Ильин объяснил матери, что ей негоже в ее положении жить в доме, во-первых, который находится рядом с НКВД, и, во-вторых, где живут сотрудники, в том числе, и в нашей квартире.

Надо отдать ему должное: он не выгонял нас на улицу, предлагая другую комнату, правда, в два раза меньшую, чем наша, и в доме без всяких удобств, к тому же во дворе дома 24 на Кузнецком мосту, где была приемная НКВД. По этому поводу Ильин острил, что обмен создаст для матери дополнительное удобство: не надо далеко ходить.

Мать, посмотрев комнату, предложенную Ильиным, пришла в ужас. Но самое неприемлемое заключалось в том, что дом, как выяснила мать, в который мы должны были переехать, стоял на красной линии, т.е. он подлежал сносу по реконструкции Москвы. А в те времена жильцам сносимых домов квартир не предоставляли, давали только денежную компенсацию.

Несмотря на всякие дружеские советы — сдаться, мать категорически отказалась от переезда.

Тогда Ильин изменил тактику: он стал приходить почти ежедневно, часто он заходил вместе с комендантом дома Егоровым. От его доброты не осталось и следа. Он угрожал посадить мать, шантажировал, домогался «добровольного» оставления квартиры. Однажды, придя из школы, я застал мать в тяжелом состоянии: она была совершенно зеленая и ее рвало. Оказывается, узнав, что она была больна и находится дома, Ильин пришел днем, размахивал револьвером, кричал. Это продолжалось несколько часов.

Не добившись согласия на переезд, Ильин организовал приведение в исполнение приговора в отношении отца в части конфискации имущества. Когда вывозили имущество, мать вызвали с работы. Я учился во вторую смену. Сунув мне рубль на завтрак, она быстро отправила меня в школу. Мать была неистребимым оптимистом, и когда я вернулся, она почти с радостью рассказала, что увезли из двух пятисекционных книжных шкафов худший и вовсе не тронули книги. На месте ломберного стола стоял уже другой, который ей подарила соседка, и который качался в разные стороны. В 1956 году за все наше конфискованное имущество мы получили около 200 рублей.

Ильин, исчерпав все средства давления, попросил ХОЗУ НКВД обратиться в суд с иском о нашем выселении.

И вот в Народном суде I участка Ростокинского района заведено дело о выселении Столяровой-Левенсон Дарьи Захаровны со всеми проживающими из дома 16, кв. 80 на М.Лубянке. «Со всеми проживающими» — это я, сестра, ученики 2 и 6 классов школы №276 Ростокинского района, и наша «бабка», Мария Ивановна Абрамова, 72 лет. Она пришла к нам домашней работницей в начале 30-х годов, спасаясь от голода, сбежав из деревни Орловской области.

Мать рассказывала: после того, как обыск был закончен, отец попрощался с бабкой и попросил: «Ивановна, не бросайте детей». Он не надеялся, что матери повезет и она избежит его участи.

И наша «бабка» не только не бросила нас, не только отказалась от зарплаты (платить-то было нечем), но разделила вместе с нами все тяготы предвоенной жизни, голод и скитания во время эвакуации в военное время. Это был такой же близкий и родной человек, как мать. Мария Ивановна все, что накопила за время работы у нас (деньги, вещи), пустила на семью, не давая ей пропасть.

Родные и адвокат Вадим Леонтьевич Зисман, к которому мать обратилась за помощью, отговаривали ее судиться с ХОЗУ НКВД. Адвокат говорил честно и прямо: «Мне жалко ваших денег, но больше всего мне жалко ваших детей. Ваше упорство приведет к тому, что вас посадят, и вы детей оставите сиротами». Но мать была непреклонна.

27 декабря 1938 года Народный суд I участка Ростокинского района Москвы вынес решение: «Выселить Столярову-Левенсон Дарью Захаровну со всеми проживающими», хотя правовых оснований для нашего выселения не было.

ХОЗУ НКВД арендовало в нашем доме, принадлежащем райсовету, два этажа по договору, до 1943 года. Наша семья с 1924 года также арендовала квартиру в этом доме. И закон не дает право одному арендатору выселять другого.

Постановлением ЦИК и СНК СССР от 17.Х.37 г. «О сохранении жилищного фонда…» долгие годы было основным нашим жилищным законом. Это постановление давало право выселять из ведомственного дома лиц, утративших трудовую связь с предприятием или организацией, которым принадлежал дом. Ни мать, ни отец в НКВД не работали. Да и дом , повторю, был не НКВД, а райсовета.

Несмотря на явную незаконность судебного решения (нас могли выселить лишь по ст. 30 названного закона, на общих основаниях, т.е. за неоплату квартиры, за порчу и разрушение жилого помещения и т.д.), адвокат Зисман категорически отказался вести наше дело в Московском городском суде. Мать решила действовать самостоятельно.

Сколько труда стоило матери достать все эти справки и документы, подтверждающие, что НКВД был только арендатором части дома. Но и тогда были добрые и сочувствующие люди, которые, порой рискуя жизнью (это не высокие слова, а правда), давали ей необходимые документы.

Я отчетливо помню солнечный день 16 января 1939 года. Мы с бабкой после обеда вышли из квартиры встретить мать, когда она будет возвращаться из горсуда. На нижней ступеньке останавливаемся, открывается дверь. Входит мать, сияющая, счастливая. Мосгорсуд отменил решение Народного суда и отказал ХОЗУ НКВД в выселении нас из квартиры. Среди царившего беззакония судьи не побоялись основываться на букве Закона и пойти против всесильных «органов»!

Таких ярких и счастливых дней «на всю жизнь», когда решалась судьба, — немного (9 мая 45-го — Победа, 4 апреля 1953-го — реабилитация «врачей-убийц»).

С восьми лет я узнал и понял, что такое враг народа и его дети, что такое арест, приговор, расстрел, конфискация, выселение, следователь, суд, 10 лет без права переписки и т.д. Я верил в невиновность не только отца, но и других репрессированных родных. Уже в 6-м классе я решил стать адвокатом и бороться против несправедливости и беззакония.

И вот прошло много времени, я стал адвокатом. После этого я не раз встречал своего коллегу, старого и известного адвоката Зисмана. Но что я мог ему сказать?! Ничего…

В конце 1958 года я выступал в Московском городском суде в судебной коллегии по гражданским делам. Один из членов судебной коллегии, пожилой человек небольшого роста, с седой шевелюрой, должен был докладывать дело. Председательствующий состава называет его фамилию — Варашаньян. «Варашаньян, Варашаньян, Варашаньян», — постоянно повторяю я про себя. Я знаю, что не могу, не имею права забыть, обязан всегда и постоянно помнить эту фамилию. Перед глазам всплывает свято хранимая бумажка. Эта бумажка от давности стала уже желтой — «Определение именем РСФСР. Дело № Г-I-1020/38 г.» Всю жизнь она хранилась у матери, а потом у меня среди самых важных и дорогих документов. Напечатана синими буквами, тогда были такие синие ленты для пищущих машинок. И в этом определении три фамилии совершенно незнакомых нам судей — наших спасителей: Шорина, Молоканова, Варашаньян.

И вот я слушаю доклад живого (для меня эти судьи были просто мифическими) Варашаньяна. Одного из тех людей, что 16 января 1939 года не побоялся ни за свою карьеру, ни за жизнь, проявил смелость и мужество, и не дал преследуемую семью выбросить из квартиры и лишить крова.

Дождавшись перерыва, я подошел в коридоре к Варашаньяну и с опозданием на 20 лет благодарил его за чистое и горячее сердце. Он спокойно и благодушно слушал мою сбивчивую речь. Дослушав до конца, он сказал всего три слова: «Да, тяжело было». Вот и все.

И все-таки надстройка сыграла свою мистическую роль; из-за нее нас-таки выселили, хотя в ней к этому времени (1964 год) не осталось никого из прежних арендаторов. 4-х этажный дом не выдержал двух этажей надстройки. К 60-м годам появились преждевременные трещины, здание было признано аварийным. Тогда же старожилы вспоминали, что один из архитекторов, авторов проекта дома, Сигизмунд Карлович Вульфсон, который и жил в нем, предупреждал начальство НКВД, что дом не выдержит надстройки. А один начальник, усмехаясь, якобы ответил: «Народ выдерживает, а дом не выдержит. Такого быть не может». Как видим, мертвая материя оказалась все-таки слабее людей. Впрочем, выселение всех жильцов дома в 1964 году в лучшие отдельные квартиры воспринималось как подарок судьбы, и в какой-то степени как компенсация за перенесенные обиды и страдания.

В Московском юридическом институте, который я закончил в 1951 году, были выдающиеся ученые-юристы. Я помню, как, «разоблачая пережитки прошлого», они смеялись над утверждением древних: «Пусть погибнет мир, но да здравствует юстиция!» «Это не наше правило», — утверждали они. И тогда я соглашался со своими учителями. Слава Богу, я давно уже понял, насколько правы и дальновидны были древние. И еще я понял что как бы много ни было плохих людей, всегда будут и такие, как, Мария Ивановна, Варашаньян, Шорина, Молоканова…

Не могу в своем рассказе не помянуть добрым словом приемных родителей моей жены Светланы — Елену Дмитриевну и Александра Соломоновича Вязьменских. В мае 1942 года, в самые трудные дни войны, они взяли из детского дома четырехлетнего умирающего ребенка. И сделали они это несмотря на то, что их предупреждали: девочка — «дочь немцев, расстрелянных врагов народа».

Здесь снова обыкновенная «история» — героическая и страшная — тех лет.

1922 год. Из Берлина Международный рабочий комитет помощи голодающим направляет в советскую Россию с продовольствием немецких комсомольцев Эрнста Шахта и Маргариту Фишер. Молодые супруги решают остаться на новой родине. Эрнст учится на военного летчика, отважно сражается с басмачами, успешно командует эскадрильей. В 1936 году он среди первых оказывается в рядах интербригадовцев в республиканской Испании, и уже 31 декабря «за образцовое выполнение специальных и труднейших заданий правительства» майору Эрнсту Генриховичу Шахту присвоено звание Героя Советского Союза. Золотая Звезда героя, которую ему вручили в Кремле, имела № 15!

А в мае 1941-го генерал-майор авиации Э.Г.Шахт арестован, бездоказательно обвинен в шпионаже и 13 февраля 1942 года «подвергнут расстрелу».

В самом начале войны М.Ф.Фишер с двумя дочерьми эвакуируется под Нижний Новгород, но уже в августе ее арестовывают (Маргариту Фридриховну расстреляли в апреле 1942-го). Старшая дочь Шахта, Ритта, вспоминает: «Нас с сестрой посадили на телегу и повезли в Чкаловск, Горьковской области, в детский дом».

С.А.Вязьменский неподалеку служил помощником командира зенитного артиллерийского полка (после тяжелого ранения на финской войне был признан негодным для службы в боевых частях). Он-то с женой и удочерили младшенькую Шахта.

А старшую вскоре после войны разыскала домработница семьи Шахта — Елена Сержантова, установила над ней опеку, и больше десяти лет Ритта прожила с ней на восьми квадратных метрах в коммуналке. Уже после реабилитации родителей Ритте дали отдельную площадь…

И заодно: в 1940 году мой двоюродный брат, Мильман Г.М., находившийся на Колыме в ссылке, после отбытия наказания, был расстрелян за участие в восстании ссыльных. После него осталась на Колыме его жена с 2-х летней дочерью. Те многие люди, что принимали участие в «операции» по их вывозу с Колымы, — жили и действовали по совести, «несмотря и вопреки».

И только благодаря этим подвижникам и праведникам связь времен не распадается окончательно. Эти люди, не зная ничего друг о друге, образуют реальный «интернационал» добрых людей, о котором мечтал один из героев Бабеля. Их религия, их национальность — активная доброта и отсутствие любых предрассудков.

Нет, не красота, а доброта и мужество людей и непоколебимость юстиции могут спасти мир.