Ростом Ломадзе

 

... Вбежать бы... в Театр...... разноголосица настраиваемых инструментов...... несравненный запах сцены...... И отзовется... благодарными аплодисментами...... По нескольку раз на день над Майданом и прилегающими кварталами зависали призывы муэдзинов к намазу. - Жаль убирать эту фразу, но придется - встретилось наблюдение французского путешественника Ж.-П.Турнефора (относящееся, правда, к началу VIII века), согласно которому, "мусульманские муэджи не смеют публично призывать на молитву в мечеть, иначе они были бы побиты народом"...... Из окон... аккорды фортепиано..... соскальзывал... с Сололакского гребня... - Или хребта...... тосты... пение... танцы...... Принадлежа... уходившему в прошлое старому Тифлису...... расслышать главное... - дыхание зрительного зала. Прими... и это мое "Браво!"...... Можно, пожалуй, начинать.

Дедо! Сейчас, всего на час, я буду как бы артистом, а ты - моим главным зрителем. Вернее, слушателем. Читая, я буду наблюдать за тобой. Очень хотел бы увидеть твои руки, сжимающими подлокотники кресла.

Итак:

 

Вспоминая артиста Бархударова: попытка маленького бенефиса

 

Кто видeл его на сцене хотя бы раз, запоминал навсегда.

Лили Гварамадзе¹

Вбежать бы снова в Театр моего детства с бокового, служебного, входа, слыша за спиной: "Внук Гарик Василича". В фойе - доброглазые и подтянутые капельдинерши с пачками программок в руках. Публики пока почти нет. Преодолеть прыжками крученые лестницы, ударяясь плечом о глухие стены и, достигнув второго яруса, свернуть направо и оказаться за кулисами. Промчаться мимо телефонистки "Цалую" (так обращался к ней дедушка, когда звонил в театр) и, миновав длинный коридор с наперебой хлопающими дверями, с несущими охапки костюмов "одевальщицами", увидеть дедушку. На старинном, принесенном когда-то из дому стуле с гибкой спинкой. Уже под гримом. Немного чужого, посматривающего на себя в зеркало каким-то недомашним взглядом.

Гримировался и одевался дедушка сам в своей отдельной грим-уборной - залитой ярким электрическим светом небольшой комнате неправильной формы у перекрестка закулисной суеты. Там всегда были люди - актеры, оркестранты, технический персонал. После пожара 1973 года и реконструкции здания театра комнатки не стало. Нет уже и ее завсегдатаев.

Сбрасываю верхнюю одежду и, перетрогав висящие слева у окна кинжалы и сабли (отнюдь не бутафорские) к разным спектаклям, спешу в зрительный зал. Навстречу мне постукивают пуантами балерины, шурша на торопливом ходу к сцене накрахмаленными юбками. А вот и дядя Миша Гелюс, заслоняя собой весь проход (говорили, что он переплыл Керченский пролив во время войны, - заметим, что плыть дяде Мише действительно пришлось, но он был подобран катером), хрипло басит издалека всегдашней своей шуткой: "Ростом мал, ростом велик!", играя ударением в моем имени и дважды обозначая рукой рост - сначала меньший моего, затем больший своего.

В долгих антрактах, пока хлопочут молотки рабочих сцены, у меня будет восхитительно скользкая наклонная полоса под перилами мраморной лестницы от Красного фойе вниз. Будут сосиски в подземном буфете "для своих", репетиционный зал ("И-и раз! И... ") на самом верхнем этаже. И, если повезет, - встречи с кем-нибудь из двух, трех... даже четырех девочек, которые страшно нравятся издалека (о чем никто не знает. Обожгусь взглядом серых - карих - зеленых глаз и потом, ночью, долго не смогу уснуть.).

Из оркестровой ямы доносится прелестная разноголосица настраиваемых инструментов. Совсем скоро медленно погаснет свет. Взлетят холеные и властные руки дирижера и застынут, требуя полного внимания музыкантов. Стихнет гомон. Послышится чье-то покашливание. Неприлично громко щелкнет замок отпущенной неосторожно какой-то двери. Захрустит где-то фольга шоколадки в руках нетерпеливой сладкоежки. Пришедшая в движение дирижерская палочка потянет за собой первые звуки увертюры. Задышат струнные, поведет затейливую, с завитушками, линию флейта, звякнет треугольник, зарезвившиеся над тугой кожей литавры колотушки с пухленькими головками посеют тревогу, взорвутся тарелки!.. Под светом рампы привлечет внимание легкое волнение занавеса. Вот он плавно поплывет вверх, впуская в зал прохладу и несравненный запах сцены.

И засмотрится зритель, заслушается. Поверит притворным веселью и слезам. И отзовется не раз благодарными аплодисментами...

 

Григорий Бархударов был младшим в семье тифлисского второй гильдии купца Василия (Барсега) Бархударова, благотворителя. В 1895 году газета "Кавказ" (№193 от 23 июля) сообщала о том, что В.Бархударов "принял на себя... расходы по... капитальной реставрации авлабарской² во имя св.Григория армянской церкви" (над баней "Гогило"), а год спустя там совершалась "по реставрации... первая литургия и по окончании оной панихида по усопшем" В.Бархударове³. Известно также, что вдова В.Бархударова Варвара Ивановна собиралась построить здание для приходской школы⁴.

Брак родителей был заключен, как полагалось, по сватовству. Знакомиться с будущими родственниками двенадцатилетняя невеста вышла с куклой в руках. Лишившись мужа в двадцать восемь, осталась Варвара Ивановна с восемью детьми.

Рассветное солнце из-за домов с балконами на краю высокого отвесного берега Куры, из-за Собачьей деревни нежно золотило серебристые остроконечные купола церквей, и город - от дворов до площадей - оглашался разноязычной речью. По бесчисленным извилистым подъемам карабкались с нелегкой своей ношей тулухчи⁵.

Ныряли вниз головой внутрь жарких торнэ⁶ обсыпанные мукой до макушки хлебопеки, держась одной рукой за борт, и лепили с размаху тесто на стены, и поднимали длинными палками с острым крючком на конце ароматные пури⁷. Посреди зимы покрывались желтыми цветами кусты на заснеженном склоне горы св.Давида. Бушевал, обманывал гиж⁸-март, одевал миндаль, ткемали⁹ в пастельные подвенечные наряды. В районе серных источников на камнях оврага, по которым стекала горячая вода, в ярких одеждах - словно выжатые из тюбиков на палитру краски располагались с бельем десятки галдевших курдянок-езидок, использовавших валуны как стиральные доски. В сопровождении однообразных и навязчивых голосов лягушек, обитавших во множестве на Мадатовском острове¹⁰ и вокруг, монотонно шлепали лопасти, неутомимо вращая круги водяных мельниц. В увеселительных садах на открытых сценах гремели по вечерам медью военные оркестры. Из окон гостиных лились аккорды фортепиано¹¹ Под дымившимися огнями, умноженными отражением в темной воде, кутили на плотах, состязались в стихотворстве карачохели¹². В духоту летних ночей соскальзывал, наконец, с Сололакского гребня живительный коджрис ниави¹³, ласково перебирал четки разморенных дневным зноем листьев акаций. Натужно скрипели по городским задворкам запряженные волами двухколесные арбы, груженные бурдюками с вином, осенью - годори¹⁴, полными винограда...

Принадлежа корнями, воспитанием уходившему в прошлое старому Тифлису, Григорий Бархударов впитал в себя его неунывающий дух, неповторимый смешанный фольклор, был околдован - и навсегда - звучанием дудуки, зурны, кяманчи, доли¹⁵, не признавал межэтнических перегородок. Женился по любви на неимущей русской дворянке. Обожал веселые застолья ("Махлас!"¹⁶) и вообще всякую тамашу¹⁷.

 

Небольшая компания коллег-артистов Театра посещала по выходным дням (понедельникам) майданские бани и - после - сираджхану¹⁸. Когда приближались к винному ряду, Вано Сараджишвили¹⁹ начинал петь "Урмули"²⁰ или что-то еще. Распахивались окна, двери на резные балконы. Из магазинов на улицу выскакивали виноторговцы - каждый приглашал к себе, прося оказать честь. Чаще шли в погреб к Сакулу ("Вы все - мои гости!"), рядом со входом в который на раскаленных углях жарился шашлык. Выкатывалась и устанавливалась большая бочка, вокруг ставили маленькие, также и для хозяина. На бочке появлялись "тунги²¹ вино", хлеб "шоти", сыр, зелень, джонджоли²², вареная речная рыбка "цоцхали"²³, мужужи²⁴, а потом шашлык, обильно посыпанный сизым луком. И были тосты, было пение, были танцы... А рядом ладилась продажа вина.

Однажды, выйдя из сираджханы, возле Ишачьего моста²⁵ через Куру увидели верблюдов. Переговорив с чарвадаром²⁶, взобрались на них как смогли и двинулись сквозь торговавший, гудевший теперь уже где-то там, внизу, Татарский майдан. Закружились нестройно - вместе с разложенным, наваленным, развешенным повсюду всевозможным товаром - и смешались кахетинские и сванские²⁷, с крестами на макушке, шапочки, шляпки горожанок и котелки господ, куртаны²⁸ мушей²⁹, картузы и военные фуражки, папахи и фески, шали, тюбетейки и тюрбаны. Зашевелились, заиграли на вывесках буквы - вразнобой, каждая на свой особый лад, толкаясь между собой и друг за дружку заплетаясь. И поплыли, мерно покачиваясь, мечеть Шах-Аббаса³⁰ у самой воды, церковь Сурп Геворк³¹ под горой с развалинами старой крепости, чайные и духаны, заполненные харахурой³² крошечные лавки Темного ряда, мастерские ремесленников, синагога, Сионский собор и снова пара церквей... Эриванская площадь³³ была полна народу. Сопровождаемый аплодисментами и подбадривающими возгласами развеселый караван прошествовал до ее середины. Вдруг - пронзительный свисток, и перед ними возник милиционер. Тут же, откуда ни возьмись, набежали еще... Вскоре, сидя на скамье за перегородкой в отделении милиции, они старались вспомнить все по порядку: "Так. У моста, это точно... как его, ну... "Верблюжьего" стояли... ишаки. - И что, поехали на ишаках? - Нет... вроде... - Интересно, кому, все-таки, пришло в голову... - Значит, через Майдан, говорите, мимо Башмачного ряда и Сиони, по Армянскому базару³⁴... - Только вот... сначала Сионский собор, а уж потом Темный с Башмачным и дальше... мечеть... на горе... - Сто-оп! Извините..." Появился начальник. Оглядев приведенных с удивлением, громко крикнул подчиненным: "Который из вас их задержал? - Я, батоно³⁵", - подался вперед один, взяв под козырек. "Дурак! - И после паузы: - Ты знаешь, кто они?" (А кроме В.Сараджишвили и Г.Бархударова, под стражей томились еще бас Леон Исецкий³⁶, баритон Сандро Инашвили³⁷ и балетмейстер Сергей Сергеев³⁸.) Затем начальник связался по телефону с возглавлявшим Оперный театр режиссером Александром Цуцунавой³⁹ (он и жил в театре) и строго велел срочно явиться. Взволнованный Александр Ражденович, сам не полностью чуждавшийся понедельничных "мероприятий", примчался через несколько минут и был встречен сбивчивыми рассказами под нарастающий общий хохот. Цуцунаве отдали составленный уже акт, и он увез всех на двух извозчиках⁴⁰.

 

Первые театральные впечатления маленького Гарика были связаны с любительскими спектаклями в построенном отцом доме на Баронской⁴¹, бравшей начало у дворца царского наместника. Вечера эти устраивались в зале с огромной хрустальной люстрой и высоким, под потолок, нарядным зеркалом.

Дом - с внутренними двором и балконом. Семья занимала верхний, третий, этаж, все остальное сдавалось. Наверх вела, с поворотом, устланная мягкой ковровой дорожкой широкая, массивная (из тесаного камня) лестница с поручнями. Стены парадного украшали живописные фигуры, изображавшие времена года. Хозяйством заправляла умелая Аннушка, доверенное лицо, каждое утро принимавшаяся за дело задолго до того, как на улице появлялись крестьянин-мацонщик с понурым ушастым помощником, навьюченным тяжелым хурджином⁴², однако еле справлявшаяся с аппетитом детей ("Опять кушають!") и их друзей. Младшие с нетерпением ждали продавца горячих бубликов, спускали на веревке корзинку с денежкой. Степенно расхаживал, помахивая пышным хвостом, всюду и всегда желанный лохматый и добродушный великан Марс, сын Дианы. Редкий день семьи проходил без старомодной и чудаковатой, набожной тети Машо, в чихти-копи⁴³, неизменно приносившей с собой в маленьком глиняном горшочке лобио, без которого не желала садиться за стол. Во дворе и около командовал дворник Бабай. Конечно же, очень усатый-бородатый. Примерно такой, как у Пиросмани. В крохотной каморке внизу дома хозяйка давала приют бедолаге Петрэ, оказывавшему всем желающим разнообразные мелкие услуги. В нескольких шагах наискосок от подъезда постоянно маячил городовой, знавший в лицо и поименно жителей близлежащих домов. Снизу, со стороны Солдатского базара, плыли, разливались, проникали в окна размеренные звуки шарманки, время от времени попираемые выкриками разносчиков мелкого товара, цоканьем копыт клячи керосинщика. То тут, то там, где-то во дворах за соседними и отдаленными домами, не знающий устали даф⁴⁴ задавал ритм шумным курдским свадьбам. В свободные от забот вечерние часы, разложив поудобнее складки широкой юбки, мать - обычно в окружении сестры и одной-двух любимых приживалок - усаживалась к самовару для затяжного чаепития вприкуску с кусочками сахара, сколотыми с конусообразной головы, обернутой плотной синей бумагой. В разгар лета мылась и укладывалась вдоль балкона под палящее солнце шерсть из тюфяков, и взбивали ее работницы кизиловыми палками, с присвистом рассекавшими горячий воздух. Осенью в глубокой подворотне развешивались сушиться на зиму гирлянды перца и нарезанных баклажанов. Под Новый год вершилось традиционное священнодействие - при непрерывном помешивании в медной посуде варился мед для гозинаки⁴⁵. В положенное время дули студеные ветры, и в предписанную поверьем ночь выставлялись за окна тарелки с кумелой⁴⁶ для Сурп Саркиса, и поутру искали на муке добрый знак - след копыта коня сказочного всадника - и самоотверженно ели мечтательные дочки и сестры с подружками невозможно соленые лепешки в надежде увидеть во сне суженого - того, кто подаст воду.

 

Варвара Ивановна придавала большое значение образованию детей: четверо ее сыновей окончили высшие учебные заведения Германии и России (врач Михаил, агроном Никита, композитор Сергей⁴⁷, литератор Александр). В тени успешных братьев рос ее младший сын. "Шалопай, эли⁴⁸". Подмечавший и умевший показать характерные движения, мимику чинуш из размещавшегося в первом этаже бархударовского дома Сиротского суда, свесившихся с уложенных вдоль подоконников мутак⁴⁹ судачивших кумушек, любвеобильных и речистых подвыпивших мокалаков⁵⁰, угодливых, нахорошенных приказчиков дорогих магазинов, охваченных азартом игроков в нарды, мягких, обходительных персов - торговцев "азиатскими товарами", воцарившихся над покорными клиентами терщиков серных бань, охочих поговорить по ходу дела "за жизнь" на любом из четырех-пяти языков, уличных горлодеров и драчунов и любителей поглазеть на калмагалы⁵¹. Собирал и рассказывал в лицах анекдоты, представляя слушателям русских офицеров с вечно конфузящими их денщиками, жен-обманщиц, жеманных барышень и пошловатых остроумцев кинто⁵²...

Через много лет, спустя долгую жизнь, в посвященной Г.Бархударову статье для журнала "Театралури моамбе" ("Вестник театрального общества Грузии")⁵³ Л.Гварамадзе напишет: "Прекрасный грим, умение носить и чувствовать костюм (столь необходимое качество настоящего артиста), неповторяющаяся пластика,... лаконичный жест - всем этим он владел в совершенстве... В интерпретацию даже небольших эпизодов он вносил всякий раз новые штрихи, обогащая роль... Это было последовательное вживание в образ..."

А пока в доме Бархударовых бывал и даже проводил в зале небольшие репетиции русский танцовщик, балетмейстер и педагог Михаил Мордкин, артист Большого театра, участник первого из Русских сезонов в Париже, партнер Анны Павловой. В годы пребывания в Тифлисе "король балетных легких па" (так написал о Мордкине в стихотворном посвящении один из горячих тифлисских поклонников его таланта) поставил в Театре оперы и балета ряд спектаклей⁵⁴, в которых участвовал и молодой Бархударов. В 1921 г. в Тифлисском театре оперы и балета было отпраздновано двадцатилетие артистической деятельности Мордкина. По словам Григория Васильевича, уже одним своим выходом Мастер заставлял зрительный зал восторженно замирать в ожидании творимого им на сцене чуда. Помимо чисто балетных данных, Мордкин был наделен драматическим даром, способностью и склонностью к импровизации. Именно под его влиянием и руководством Г.Бархударов окончательно определился как исполнитель характерных мимических ролей и танцев.

В 1924 г. Мордкин уехал в Америку, основал в Нью-Йорке школу, создал собственную труппу (получившую со временем название "Мордкин балле"), в репертуаре которой сверкал "Карнавал" родом из далекого Тифлиса. Звал Бархударова...

Л.Гварамадзе продолжает: "Помню в бытность мою в студии Перини[55, я видела Гарри Васильевича и Илью Ильича Арбатова⁵⁶ в концертном номере на музыку А.Спендиарова... Блистательная миниатюра, построенная на курдском танцевальном материале (в постановке Арбатова), где Гарри Васильевич изображал немолодую курдянку в очках и с веретеном в руках, заигрывающую со своим партнером с куртаном на спине. ...Искрометный диалог двух великолепных мастеров мимики и жеста...

Мне лично не доводилось встречать лучшего, чем Гарри Васильевич, исполнителя ролей Квазимодо (балет "Эсмеральда" Пуни-Глиэра) и Санчо Пансы (балет "Дон-Кихот" Минкуса). Незабываем... ярко гротесковый пристав в опере В.Долидзе "Кето и Котэ"⁵⁷. По существу, этот тучный, неповоротливый блюститель порядка ничего не делал - слегка притоптывал ногой "в мазурке" и снова с достоинством возвращался на свое место, но в его статике было столько выразительности, что глаз невольно притягивался к нему. А в третьем акте полная противоположность - игривый, подвижный, веселый, бесшабашный кинто с табахи⁵⁸ на голове. Нельзя не вспомнить его - одного из исполнителей танца "Картули" в опере З.Палиашвили "Даиси"⁵⁹: в гурийском⁶⁰ костюме, обвешанный оружием, уверенный в своей неотразимости, самовлюбленный, настойчивый, но неудачливый волокита. Опять-таки, даже... не танцуя, он создавал целые мизансцены...

Это был исключительно чуткий партнер. Я всречалась с ним во многих спектаклях... Он предоставлял партнерше полную возможность вносить в исполнение свое и, как бы неожиданно оно ни было,... схватывал мысль и развивал дальше. С ним было легко и радостно работать".

Янина Брониславовна Ясинская (1922-2001), в прошлом солистка балета Тбилисского театра оперы и балета, мастер характерного танца, впоследствии педагог-репетитор балета Тбилисского музыкального театра, вспоминала: "Гарри Васильевич делал на сцене уникальные вещи. Чего стоила одна пробежка его Санчо Пансы - лукавого, забавного, трогательного - мелкими шажками по авансцене с ворованной рыбиной в руках?! Или мизансцена, где он уплетал курицу, причем всегда настоящую! (Мы с восхищением и завистью смотрели, как он обгладывает косточки.) Невысокого роста и довольно полный, да в толщинках, Бархударов и длинный и тощий артист хора Григорий Пивоваров составляли отличный комический дуэт не только в "Дон-Кихоте", но и в "Кето и Котэ" (Пивоваров играл околоточного, непрерывно выслуживающегося перед более высоким полицейским чином). Квазимодо был показан Гарри Васильевичем с подлинным трагизмом. Никогда не забуду его очаровательную и грациозную бабушку Mарселину в балете Гертеля "Тщетная предосторожность". Он достигал профессиональных высот и в совсем, казалось, маленьких ролях - таких как хан в балете Дриго "Конек-Горбунок", кукольный персонаж в опере Оффенбаха "Сказки Гофмана" (в паре с превосходной Викторией Джонц⁶¹), подхалим-евнух в гареме хана Гирея в асафьевском "Бахчисарайском фонтане"...

Прошло много лет, но никто не смог заменить Гарри Васильевича, создать такие живые и удивительные по характеру, пластике, юмору образы, яркие и запоминающиеся. И сейчас, когда я пишу эти строки, словно вижу его наяву".

Начинал Григорий.Бархударов в Казенном театре⁶² семнадцатилетним в 1912 году (руководитель - балетмейстер и педагог С.Ф.Викарец).

Из воспоминаний моей матери, дочери Бархударова, художницы Нелли Григорьевны Бархударовой-Ломадзе:

"Театр этот был общегородским центром притяжения, важным элементом атмосферы Тифлиса, излюбленным местом общения. Артистов знали, любили. Какие только знаменитости - российские и зарубежные - не приезжали на гастроли (наслышана от старших). Так или почти так продолжалось и в более позднее, мое время.

Из театральных деятелей, с кем папу связывали творческие отношения, ярчайшее впечатление оставил во мне Арбатов - не только балетмейстер и актер, но и одаренный художник (сужу об этом как профессионал. Правда - по памяти.). Эрудит, знаток Востока. Обаятельнейший в общении. До сих пор перед глазами придуманный им в качестве заключительного сценографического "аккорда" к балету "Красный мак" Глиэра медленно опускавшийся занавес из черного тюля со множеством разбросанных по нему рельефных красных маков, от которого у зрительного зала буквально перехватывало дыхание. И костюм из светло-зеленого газа поверх золотой парчи для блистательной Нины Рамишвили⁶³ в поставленном им же сольном танце. Илья Ильич внес огромный вклад в становление Ансамбля народного танца Грузии (возник в 1945 г.), в его первую концертную программу. Бывая у нас, дядя Илюша рисовал и вырезывал для меня кукол из картона, наряжал их в бумажные одежды. Движение карандаша и ножниц в его руках не то что забавляло, - завораживало. Осознание высокой художественности этих поделок, фантазии, вкуса их автора пришло ко мне позже.

В середине тридцатых годов папа тесно сотрудничал с талантливым постановщиком грузинских танцев Давидом Лаврентьевичем Джавришвили⁶⁴ в создании в 1934 году при Тифлисском театре оперы и балета хореографической студии (продолжившей дело, начатое М.Перини) и стал заведовать ее учебной частью.

Последнее его выступление состоялось весной шестьдесят седьмого (в роли пристава в возобновленной при участии папы бесподобной первой, цуцунавовской, постановке "Кето и Котэ", в тонкостях воссоздававшей характеры, бытовые детали, дух старого Тифлиса). А до этого было - 55 лет служения любимой сцене с безоглядной отдачей сил. Изо дня в день, из вечера в вечер он спешил на репетиции и спектакли задолго до их начала, растворяясь и находя себя там, в бурлящих буднях театрального коллектива.

Ну а дома... он все что-то мастерил.

На детских вечеринках, которые устраивались в нашей семье, настоящее веселье начиналось с возвращением из театра папы. Это надо было видеть. Игры, которые он затевал, шутки приводили нас в такой восторг, что родителям, пришедшим за своими детьми, долго не удавалось унять их и увести - все хотели еще".

 

Самая ранняя из наград - специальный жетон, полученный Г.Бархударовым в 1923 году 21 февраля в числе немногих за бессменное участие в ста первых представлениях оперы Палиашвили "Абесалом и Этери"⁶⁵ (танцы), - осталась для него наиболее дорогой. Юбилей приобрел черты национального праздника. В главных партиях выступили по нескольку исполнителей. Во время торжественной раздачи нагрудных значков некий зритель в партере (он был в военной форме) объявил, что бессменные есть и зрители. И показал пачку билетов на все сто (!) прошедших представлений. Как отмечает Г.Бархударов в своих записях, постановщик спектакля А.Цуцунава тотчас отдал ему свой экземпляр жетона.

Кстати, о театральных курьезах из коллекции Г.Бархударова.

Как, например, офицер кавалерии въехал в театр на коне. На спор. Или как стоявший за пультом дирижер С.Столерман⁶⁶ получил две звонкие оплеухи - слева и справа - от супруги. (Спустилась по лестницам амфитеатра, подошла сзади к дирижировавшему мужу и..! С.Столерман положил палочку и ушел, а на его место встал концертмейстер оркестра. Когда акт закончился, публика выгнала ее из зала.) Или как один из директоров театра, "переброшенный на культуру" с производства, возмущался, замечая, что в оркестре некоторые музыканты зачастую, порой подолгу, не работают, "просто сидят". Или как местный Альфред, пользуясь возможностью, миловался сверх меры с бедной гастролершей Виолеттой. Или как однажды Германну не довелось ответить на поставленный им вопрос. Его опередили. Едва только герой "Пиковой дамы" в финале оперы пропел: "Что наша жизнь?", как то ли с балкона, то ли с галерки - словом, сверху - кто-то гаркнул: "Г...о!" Затрясло не только зрительный зал, но и оркестр, и сцену. Солист не смог овладеть собой и завершить партию. Пришлось дать занавес.

"Когда в сороковом году мы, выпускницы Хореографической студии, были приняты в балетную труппу Тбилисского театра оперы и балета, то попали под начало Гарри Васильевича как режиссера балета (1923-1945), - вспоминает Рузанна Карповна Арутюнова, в настоящее время ведущий режиссер балета Тбилисского театра оперы и балета. - Он был требователен в работе. И, однако, когда группа молодых балерин, в том числе и я, пропустила танец (заболтались), не наказал провинившихся. Простил. Многим запомнился он, всегда раньше других готовый к выходу на сцену, прохаживающимся по коридору вдоль грим-уборных и голосом и хлопками в ладоши сзывающим участников спектакля (кулисы еще не были радиофицированы)".

"Он очень любил нас, и все любили его, - рассказывают Р.Арутюнова, Я.Ясинская и бывший солист балета Тбилисского театра оперы и балета, впоследствии его главный администратор Владимир Эсебуа. - Не помним, чтобы он обидел кого-либо резким словом, накричал. Замечания высказывал спокойно и доброжелательно, с глазу на глаз. В его кабинет около репетиционного зала обычно набивалось много народу. Шутили, смеялись. Мы были веселой и дружной семьей, и всегда в центре находился Гарри Васильевич".

Любил розгрыши. "Интересная была личность. Артист!.. - рассказывает заведующий кафедрой балетмейстерского мастерства Академии русского балета (Санкт-Петербург), профессор Георгий Алексидзе. - "Гарри Васильевич, куда вы идете? - В ЦК!"" Ясинская вспоминает: "Серьезно так говорил: "Ну, вы работайте, а я пошел в ЦК". - Мы долго не понимали, зачем? Иметь доступ в ЦК означало быть "очень большим" человеком. Все побаивались. - "Гарри Васильевич, откуда вы идете?" - "Из ЦК!" - Однажды тайком заглянули в большой портфель, с которым он "ходил в ЦК": внутри были уложены... зелень, овощи... С базара".

 

... После спектакля дедушка обильно нашлепывает на лицо вазелин, размазывает им грим, снимает эту мешанину лигнином и кажется бледным и усталым. Он протягивает мне свою мягкую красноватую ладонь, и мы идем домой. Буднично перекликаются машинист и рабочие сцены. Напоенного музыкой, волшебным светом софитов мира, слаженно двигавшегося, разделенного четко на добро и зло, больше нет. Уносится реквизит, выкатываются станки, опускаются висящие на колосниках штангеты, снимаются, складываются задник и кулисы. Праздник окончен. Полумрак в опустевшей оркестровой яме. Капельдинерши покрывают бархатные кресла партера и амфитеатра полосами холщовой ткани, перекатывая вдоль рядов худеющие рулоны.

... Веки наполняются оранжевым теплом. Упругий утренний воздух охотно доставляет привычные звуки, которыми постепенно оживает улица. Сегодня у дедушки выходной! Он будет дома ("Дедо! - А джан?⁶⁷") - уютный, с которым все можно. После чая он займется каким-нибудь интересным делом, и я буду ему помогать. Он разложит перед собой молоток, плоскогубцы с замусоленными ручками, отвертку, еще какие-то штуки, досточки, гвозди, винтики, проволочки. Если что-то долго не будет получаться, он проворчит беззлобно: "Мамадзагли⁶⁸, все равно же должно выйти, зачем напрасно мучает?" И действительно, раньше или позже то, что расшаталось, будет укреплено, что перестало включаться, загорится, станет греться снова. Тогда он осмотрится торжествующе по сторонам поверх очков. Да, дедушка может все! Потом мы пойдем кататься вкруговую на скрипучем, дребезжащем и позвякивающем трамвае со складными, всегда открытыми дверями. Красном или зеленом - смотря по настроению. (Придет пора, я стану в них запрыгивать и спрыгивать на полном ходу по дороге в школу, и буду "застукан".) Закусив папиросу в углу рта, он обязательно заведет с кондуктором и попутчиками громкий шутливый разговор ("Хи-хи - ха-ха!" - называла это бабушка). На обратном пути мы сойдем "у Земмеля"⁶⁹ и пройдемся пешком по Головинскому⁷⁰, встречая многочисленных знакомых. Улыбчивых, любезных. (Как поредели нынче эти городские лица, и как не хватает мне отраженного ими теплого дедушкиного света.) Отвечая на приветствия, он будет приподнимать шляпу, слегка наклоняясь вперед... Еще можно в Муштаид⁷¹ - скользить по натертой до блеска доске и падать в песок. Скользить и падать.

(Не забыть только захватить специальные штаны - иначе не избежать трепки от мамы.) Или на "фуникулер"⁷², где в "раковине" играет марши, вальсы, другую парковую музыку желтухинский милицейский духовой оркестр. Дедушка обменяется с "самим" воздушными поцелуями, и все посмотрят на нас, и я застесняюсь... Но надо дождаться, когда он проснется. И я лежу в кровати и смотрю в потолок, где вокруг щели между прикрытыми оконными ставнями веером кружатся, расходятся разноцветные полосы. Звуки с улицы подсказывают, что они - от проезжающих мимо машин. О том, что движутся эти отражения противоположно самим автомобилям, я и не подозреваю. Как не задумываюсь, вечно ли и неизменно все, как оно есть.

Иногда к исходу дня, когда ничего "такого" уже как будто не предвиделось, мама обращалась вдруг к дедушке с просьбой повести меня в цирк - там новая программа. Ура-а! И было не очень важно, успеем ли мы к началу представления и остались ли билеты в кассе (только подняться бы побыстрее по этим томительным, почти бесконечным ста пятидесяти двум ступенькам на гору), потому что директором цирка был дедушкин приятель, в прошлом оперный певец. С дедушкой все было возможно.

Я застал его еще носившим трость, старательно зачесывающим щеткой остатки волос. Любил одеколон "Красная Москва" и галстуки, коих имел не один десяток, завязывал размашисто, быстро, не глядя. В лацкане пиджака - неизменный значок, предмет интереса и зависти фалеристов (помню такой же у профессора Тбилисской академии художеств Бориса Георгиевича Шебуева, любимого педагога мамы).

Смеялся громко, часто до кашля, до хрипоты. Располагал к себе - открытостью, вызывающей доверие интонацией, симпатичной, забавной словесной всячиной (какой-нибудь "Молчи громче!" или: "Карапет, ты женат? - Ва, еще как!"). Оставался носителем выходивших из употребления сочных восклицаний вроде "Па-хо!" и "Эри-ха!", раскудрявых "Китерос!"-ов с "Хохорос!"-ами.

Непринужденно, этак "желанным гостем", входил при необходимости в кабинеты должностных лиц. Был случай (задолго до меня), разбудил соседствовавшего на Лорис-Меликовской⁷³ аптекаря В.Вилларета и упросил приготовить среди ночи лекарство. Однажды приволок домой к тяжело болевшей дочке кинопроектор вместе с механиком и, стоя за развешенной посреди комнаты на бельевой веревке столовой скатертью, "озвучивал" фильмы.

Поднимал украдкой пламя керосинки, за что регулярно получал выговоры от тещи, которой приходилось потом возиться с копотью. Ремесленников - маляров, портных, сантехников и прочих - на деле оказавшихся пиначами⁷⁴, старался оправдать перед домашними, доказывал, что иначе, лучше, сделать ну никак нельзя было. Таскал у жены и дарил театральным портнихам швейные иголки с золотым ушком.

"Кадетский корпус⁷⁵, Заведение святой Нины⁷⁶ (там училась бабушка), "пончики Саганелова", "Северные номера" и "Ориент"⁷⁷, "восточные сладости от Рахманова Гаджи Али", "дом Бозарджанца"⁷⁸, "лаваш из торнэ Сакварелича⁷⁹ на Мухранской⁸⁰", "караван-сарай Тамамшева", Фрейлинская и Вознесенская, Кирочная и Ольгинская⁸¹, "цветы Свешникова", "мануфактура Качкачева", "у Ванечки в "Свинюшках""⁸² на Дворцовой⁸³..." - для детского уха звучало чудно. Многие из дедушкиных ориентиров продолжали лишь зыбкое существование в памяти старожилов да на фотографиях Дм.Ермакова⁸⁴. Называя вещи по-своему, по старинке (печенье - галетами, канцелярский клей - гуммиарабиком, пишущие машинки - ремингтоном), не осваивал - казалось, нарочно! - новые слова (спортсмены так и остались у него физкультурниками).

Наполненными радостным ожиданием летними вечерами под выходные в Ахал-даба⁸⁵ дачники - мамы, бабушки, детвора - принаряженные, направлялись с фонарями и фонариками к станции железной дороги. С некоторым, как правило, опозданием показывался поезд. Упоительно, невыразимо милый. Огибал рощу. Дедушка в просторных белых брюках, примятых под животом, в парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком, и с большим арбузом в авоське первым соскакивал с подножки вагона и, звучно расцеловавшись с нами, начинал рассказывать о том, какая в городе жара. Из-за чего, по слухам, начало учебы будет отложено на пару недель. Уж в этом году непременно, потому что просто невозможно... Утомленный дорогой, разомлев от прохлады и деревенского воздуха, дедушка вскоре заваливался спать, а в середине следующего дня тот же самый поезд, остановившись на секунды, неумолимо успевал отнять его, посвежевшего, озорного, у меня, оставляя в горле ком.

И еще из детства. С памятной фотографии смотрят сияющие глаза моих одноклассниц, "пичужек" в синих костюмчиках и с большими белыми бантами - участниц очаровательной "Польки", Сиры Георгиевны, нашей "первой учительницы", "школьной мамы" (как сама себя любила называть), и дедушки. Танец триумфально прошел все туры республиканской олимпиады художественной самодеятельности 1954-55 гг. и стал украшением ее заключительного концерта в Театре.

После ухода со сцены он стал сникать. Старая одежда становилась все свободнее, рукава удлинялись. Круг общения суживался. В 1976 году его не стало...

Когда дедушка серьезно заболел, я подолгу слушал его неспешные рассказы - "Рац гинахавс, вегар нахав!⁸⁶". О гимназических проделках, в числе заводил которых всегда бывал. О том, как вместе с друзьями христосовался в пасхальном колокольном перезвоне с приглянувшимися девицами. О поездках с матерью к братьям в Берлин и в Москву...

Дивным, сказочным вечером, какие случаются только в юности, бежал гимназист по незнакомой Москве. Огромной, заснеженной, пьянящей. И встретил у подъезда роскошного дома барышню. Прехорошенькую, с искорками в глазах. Отвечала благосклонно, оказалась смешливой. Позвала в гости. Приложила палец к губам и повлекла по темной теплой тишине. Звенящей, пульсирующей. Оглушившей. Исчезло, забылось, в беззвучной той темноте перестало существовать все на свете. Осталась одна лишь пленительная в руке рука, веления которой были так желанны... Вдруг - слепящий свет! Подросток с парой влажных ботинок под мышкой на пороге гостиной. Аплодисменты, смех, звон бокалов! Песочные часы на крышке рояля. Приглашение присоединиться к столу...

О приездах Федора Шаляпина уже состоявшимся большим артистом в Тифлис⁸⁷, где в молодости брал уроки у единственного своего учителя пения⁸⁸ и начинал в качестве солиста⁸⁹. Как поклонился он низко, по-русски, театру, поцеловал пол сцены. Как на ужине в его честь в Верийском саду, растроганный горячим приемом, пустился в грузинский танец. Как сказал запавшие в душу и память тифлисских друзей слова о том, что родился два раза: для жизни - в Казани, а для музыки - в Тифлисе.

О наделавшем в городе шум убийстве С.Столерманом жены, случившемся незадолго до премьеры "Абесалома и Этери". "Как это мог сделать Самуил?" После того вечера, когда прогремел выстрел, дирижера посадили под домашний арест, и в театр его приводил и уводил обратно милиционер. И он дирижировал первым исполнением оперы.

О том, как Виктор Долидзе сочинял мелодии, играя на мандолине. Инструмент будущий композитор освоил еще в юности и даже победил на конкурсе мандолинистов в Тифлисе.

О бесчисленных разъездах в составе концертных бригад по подшефным частям Закавказского военного округа.

О так и не осуществившейся мечте всей жизни - поставить оперу "Паяцы".

Вспоминался, должно быть, дедушке первый фурор. Возможно, неожиданный, когда, балуясь, показывал товарищам строгих преподавателей гимназии, мадам Асламазову ("Ишакнатиралову"), кучеров, клевавших носом в ожидании хозяйских детей на козлах фаэтонов за окнами класса (на углу Вельяминовской⁹⁰ и Лермонтовской) и начинавших "высказываться" (оно как раз и бывало нужно!), получив по щеке выстреленным из трубочки мокрым комочком промокашки. Как вслушивался и даже сквозь фортиссимо оркестра старался расслышать главное, то, что было превыше всего, чему служил и поклонялся, - дыхание зрительного зала. Прими, Дедо, и это мое "Браво!"

Улетая в первую из далеких и долгих своих командировок, я вышел на летное поле аэродрома, окунувшись в его шумы, с которых и начиналась вереница впечатлений моей новой, совсем уже взрослой жизни. На полпути к самолету я оглянулся, как это делают все, кого провожают. Бабушка и дедушка стояли неподвижно у барьера, где мы только что простились. Теперь я увидел их со стороны. Маленькие, немощные, они неотрывно смотрели мне вслед. Два блеклых пятнышка за пустеющей оградой. Им, однако, было не разглядеть внезапно усилившегося, вероятно, блеска моих глаз, и я бодро замахал на прощание рукой...

Оборачиваясь снова и снова и всматриваясь сквозь растущую толщу лет в дорогие черты, я встречаю все тот же взгляд. Он очень нужен мне. Сегодня больше, чем когда-либо.

Рассветное солнце из-за домов с балконами на краю высокого скалистого берега Куры нежно золотит серебристые остроконечные купола церквей. Калятся добрым огнем торнэ. Еще в январе, задолго до того, как миндаль, ткемали наденут подвенечные наряды, предвещая грядущее буйство красок, вспыхивают желтыми цветами кусты на склоне Мтацминды - Святой горы. Чудит гиж-март, срывает с готовых к возрождению деревьев остатки жухлой прошлогодней листвы, метет, кружит. В духоту летних ночей соскальзывает, наконец, с Сололакского хребта живительный коджрис ниави, ласково шевелит сонную пропыленную городскую зелень. Пестрят по осени прилавки рынков от даров щедрой земли...

Не одну тысячу раз поднимался над артистом Бархударовым занавес родного театра. Были гастроли, в том числе обе декады грузинского искусства в Москве (в 1937 и 1958).

Было много аплодисментов. Был успех. А главное - было, наверное, то, что называют искрой Божией, и потому:

"Кто видел его на сцене хотя бы раз, запоминал навсегда".

 

Автор благодарен Вигену Вартанову, мокалаку, и Валерию Михайлову за участие в подготовке материала.