Ольга Седакова

Памяти Сергея Сергеевича Аверинцева

О памяти человека обычно начинают говорить тогда, когда он уходит  от нас. Но в действительности не смерть - начало этой памяти: мы  живем, окруженные памятью о себе, мы ее вырабатываем. Эта прижизненная память называется "доброе имя" и значит для современников так много, что они вряд ли могут отдать себе в этом отчет. С особенной силой это относится к Сергею Сергеевичу Аверинцеву. Память о его присутствии составляла важнейшую часть нашей жизни уже долгие, долгие годы. Я говорю "нашей", оставляя за читателем право присоединиться или нет к этому "мы". Ожидание новых работ Аверинцева, его новых высказываний, его точного и открытого слова, обеспеченного, как, я думаю, ни у кого из тех, кто говорит у нас публично. Обеспеченного добросовестным широчайшим знанием, сердечным опытом, умственным трудом, верностью (это любимое слово Аверинцева) - верностью чему? Заданию человека, которое он хорошо понимал: он знал, что за это отдают жизнь:

За гремучую доблесть минувших веков,

За высокое племя людей.

Этого слова мы больше не услышим. В отсутствии Аверинцева начинается другая жизнь. Для меня, во всяком случае, это так. Нужно признать, что отчасти эта другая жизнь уже началась - лет десять тому назад, с его удалением из наших долгот. Но как отчасти! Вена, что ни говори, расположена на этом свете.

Память о том, что есть Аверинцев, что мы с ним участвуем в одной жизни, эта память утешала и ободряла: здесь, сейчас, при нас продолжается праздник мысли, и, стало быть, в нашем отечестве и в мире не все пропало. Эта память возвращала вещам их истинную меру: "Безумие!" "Безумцы!" - говорил не то чтобы гневно, скорее изумленно, глядя на окружающую суету, на готовность коллег и знакомых влипнуть во что угодно ради мгновенной выгоды или пресловутой "необходимости" (что, дескать, поделаешь, "так нужно"). Эта память внушала надежду на то, что все, что ты сделаешь стоящего, будет замечено и понято (как замечательно сказала об этом Н.В.Брагинская: "умер великий русский читатель") - и все безответственное не пройдет незамеченным. Да, это тоже надежда: надежда на то, что кому-то важно, чтобы ты не утратил своего достоинства. Без такого страха обидеть кого-то собственной глупостью или низостью наступает самое тяжелое одиночество.

Память Аверинцева - память (повторяя легендарные слова Императора Николая I о Пушкине) "умнейшего человека в России". Память об уме здравом, ничем не искаженном, дружественном бытию, сердечном (бессердечность, "безутробие" и глупость - синонимы в библейском языке), веселом (игра, веселость, входит в образ Софии Премудрости Божией, как он часто напоминал) и поэтичном (он хорошо помнил, что в своем начале, в своей псалмической простоте богословие - не дискурсивно изложенная доктрина, а поэзия). Память об уме, которому открыты широчайшие перспективы человеческой культуры и то, что ею движет: образ человека мыслящего, человека действующего, "человека словесного" - человека, которого любит Бог.

Это память о возможности свободы в самых несвободных условиях. Это, наконец, память о памяти. Конечно, сразу же вспоминается знаменитая фантастическая память самого Сергея Сергеевича, который часами мог читать наизусть стихи - по-русски, по-немецки, по-французски, по-гречески... Однажды я спросила его об одном слове из Акафиста Богородице, о первом его слове - "взбранная". Мы ехали в такси, и, быстро ответив мне о "взбранной", Сергей Сергеевич стал читать весь Акафист по-гречески - и кончил только потому, что шофер сказал: приехали. Но я имею в виду не только эту профессиональную память словесника. Я думаю о той памяти, которая лежит в основании и ума, и сердца, о той, которую древний русский книжник, Иларион Киевский, в похвале князю Владимиру назвал "памятью будущей жизни" ("откуду испи памяти будущия жизни сладкую чашу?"), памятью того, что

до небес - милость Твоя,

до облаков - верность Твоя

(Пс. 56/57 в переводе С.Аверинцева).

Голос, звучавший во всем, что он писал (будь это академический этюд, или газетное интервью, или частное письмо), всегда нес в себе эту радостную память, и она обладала пробуждающей силой, она выкликала читателя из его уныния и разброда. В его взгляде всегда была странная веселость, озорной и заговорщицкий огонь. Он любил эту тему - тайного союза, связывающего живых и древних, человеческого заговора против небытия, которое умеет рядиться в самые разные одежды: и той свирепой идеологической власти, которой мы нахлебались вдоволь, и "либерального" беспредела.

Библейская Премудрость - Художница, которая веселясь устраивает мироздание, была его главной темой. Она и соединяла своих "верных" в этот невидимый союз.

Память Аверинцева, о которой можно думать и думать, и это не перестанет приносить новую радость, память, о которой я попыталась здесь сказать только самые первые слова, - эта память вырабатывалась его трудами. Труды Аверинцева по античной, византийской, греческой и сирийской словесности, по библеистике, по русской, немецкой, французской поэзии XIX-XX веков, его философские и богословские очерки принадлежат не только русской, но мировой культуре: они с благодарностью приняты ею. Мне много раз приходилось быть свидетелем того, каким почтением пользуется их автор во всей культурной ойкумене: к его голосу с почтением прислушивались коллеги-классики, богословы, библеисты, гебраисты, слависты в Западной и Восточной Европе (особенно славянской). Он был почтен многими званиями и премиями и - что, вероятно, еще большая честь, какой не могут обеспечить никакие "технологии успеха", - дружбой самых значительных людей нашего времени, среди которых Иоанн Павел II. На мировых форумах его голос звучал как голос русской культуры. В России он - своими переводами с латыни и новых европейских языков - давал услышать голос духовной традиции христианского Запада. Пушкин в шутку называл себя министром иностранных дел на русском Парнасе. Аверинцев исполнял ту же должность, и не только на русском Парнасе, но, осмелюсь сказать, и на русской Фиваиде.

Аверинцев создал новый жанр гуманитарного творчества - точнее, он сам и был этим новым жанром, которому нет названия в наличной номенклатуре "специальностей". Эта внесхемность порой смущала его самого. Как-то в Риме, в гостях у кардинала Ратцингера, все приглашенные должны были представляться, называя свой род деятельности. Наш молодой спутник N уверенно рекомендовал себя: "Специалист по сирийской агиог-рафии". Мне помогли, представив меня "поэтом". Аверинцев смущенно говорил что-то "вообще" - и потом огорченно сказал: "Счастливый N! знает, кто он такой. А я... как назвать то, чем я занимаюсь?" И в самом деле: как? Может быть, мы остановимся на дорогом Сергею Сергеевичу слове филология: любовь к слову, дружба со словом, словом человеческим и словом священным. Филология, которую Аверинцев определил так: служба понимания.

Закончить это прощальное слово я хочу стихами, посвященными Сергею Сер-геевичу: он был не только адресатом, но и "великим читателем" этих строк.

ЗЕМЛЯ

Сергею Аверинцеву

Когда на востоке вот-вот загорится глубина ночная,

земля начинает светиться, возвращая

избыток дареного, нежного, уже не нужного света.

То, что всему отвечает, тому нет ответа.

И кто тебе ответит в этой юдоли,

простое величье души? величие поля,

которое ни перед набегом, ни перед плугом

не подумает защищать себя: друг за другом

все они,

кто обирает, кто топчет, кто вонзает

лемех в грудь,

как сновиденье за сновиденьем, исчезают

где-нибудь вдали, в океане, где все, как птицы, схожи.

И земля не глядя видит и говорит:

- Прости ему, Боже! -

каждому вслед.

Так, я помню, свечку прилаживает к пальцам

прислужница в Пещерах

каждому, кто спускается к старцам,

как ребенку малому, который уходит в страшное место,

где слава Божья -

и горе тому, чья жизнь - не невеста -

где слышно, как небо дышит и почему оно дышит.

- Спаси тебя Бог! - говорит она вслед тому, кто ее не слышит.

... Может быть, умереть - это встать наконец на колени?

И я, которая буду землей, на землю гляжу в изумленье.

Чистота чище первой чистоты! из области ожесточенья

я спрашиваю о причине заступничества и прощенья.

Я спрашиваю: неужели ты, безумная, рада

тысячелетиями глотать обиду и раздавать награды?

Почему они тебе милы, или чем угодили?

- Потому что я есть, - она отвечает. -

Потому что все мы были.