М.Н.Прокофьева

«О былом бесконечная грусть…»

В шестидесятые годы двадцатого века район между Кропоткинской (теперь вновь Пречистенкой) и Арбатом вдруг приглянулся не только партийной и военной элите, но и представителям престижных творческих профессий. И тогда по воле жилищного кооператива Государственного академического Большого театра СССР деревянный домик в два этажа, под номером 11, по Большому Афанасьевскому переулку обрекли на снос.

Никакой архитектурной ценности он не представлял. Но в темном парадном (им, разумеется, давно не пользовались) тускнела металлическая табличка, сообщавшая об основанном здесь в 1812 году страховом обществе; деревянная лестница патриархально, по-гоголевски вздыхала и поскрипывала; кафельные печки и колонку в ванной топили дровами, а посещение погреба каждый раз напоминало о том, что во время оно здесь находился сарай, где определили постой коннице маршала Даву — того самого, которого ранили на Бородинском поле.

Незадолго до приговора «строения № 11» к уничтожению его подозрительно скоро и показательно дорого отремонтировали. Провели паровое отопление, установили батареи, поменяли оконные рамы, а разъятый тоже на коммунальные квартирки, доживающий век в глубине двора дом (сохранивший прелестные ампирные росписи), в котором некогда жил К.Рылеев, поспешили объявить памятником культуры. Чтобы сровнять с землей многострадальный памятник и только что обновленный домишко с фасадом на красную линию, бульдозеру потребовалось всего несколько часов. Зато Гагаринский переулок переназвали в улицу Рылеева, а Большой Афанасьевский нарекли именем композитора Мясковского. На расчищенной же территории быстро сложили кооперативную многоэтажку ГАБТа.

В конце позапрошлого века дом № 11 сняла моя прабабка Зинаида Александровна Прокофьева (урожд. Кожевникова; 1854—1940). Фамилия владельца, управляющего на хлопчатобумажной мануфактуре Саввы Морозова, тоже проживавшего с женой в арбатской недвижимости, была, помнится, Карзин. После революции их несколько потеснили, а вот большую часть площади оставили за вдовой губернского секретаря, которой успела стать прабабка (помогло, надо думать, то, что ее покойного мужа в молодости исключили из Московского университета за участие в студенческих беспорядках), с дочерью и двумя из четверых сыновей с невестками. Один из них, подававший серьезные надежды пианист, начинал занятия у С.Богомоловой, ученицы С.Танеева, окончил юридический факультет университета (1906) и консерваторию (1909) по классу К.Игумнова, который состоял с семейством Кожевниковых в дальнем родстве, как, впрочем, и известная впоследствии арфистка В.Дулова. Но случилось так, что Григорий Прокофьев (1883—1962) рано «переиграв руку», заработал, как тогда говорили, «писчий синдром» (теперь это выражение пианистами забыто), что вынудило его заняться музыкальной критикой. Свои острые, изящные публикации в «Московских ведомостях» и «Русской музыкальной газете» он подписывал рокочущей аббревиатурой «Гр. Пр.». Позже увлекся искусством педагогики, преподавал в консерватории и со временем выпустил, помимо остальных, книгу «Формирование музыканта-исполнителя» (1956), не потерявшую для профессионалов интереса и по сей день. Он женился на своей кузине, для чего, соответственно, потребовалось разрешение самого митрополита. Вот этой самой кузине, в девичестве Елене Григорьевне Кожевниковой (1893—1985), Марина Цветаева в 1908 году подарила публикуемую здесь известную фотографию с дружеской надписью на обороте. В ту пору девочки учились в гимназии Брюхоненко, находившейся в доме № 4 по Б.Кисловскому переулку.

Моя двоюродная бабушка Елена Григорьевна, или Лёля, как ее все, от велика до мала, называли, была дочерью бессменного (1904—1931) директора Зоологического музея. Личность в науке незаурядная, блестящий специалист в области зоологии беспозвоночных, знаток всяческих там пчел и трутней; друг и единомышленник А.Дурова; инициатор постройки в 1908 году теперешнего музейного здания; первый, кто вместе с А.Семеновым-Тян-Шанским подал голос в защиту российской экологии (о чем на Западе тогда едва начали задумываться); профессор Московского университета, о котором тепло вспоминал Андрей Белый, Григорий Александрович Кожевников (1866—1933) имел не менее примечательных братьев. Об одном из них, ботанике Димитрии Александровиче, умершем в 1882 году, можно навести справки в словаре Брокгауза и Ефрона. От другого, Владимира Александровича (1852—1917), известного религиозного философа и богослова, остались многочисленные печатные труды, а также некролог и посмертные воспоминания, принадлежащие перу С.Булгакова, равно и другим современникам. Н.Бердяев называл его «хранителем консервативного православия», «человеком необыкновенной учености». Высокого мнения о нем придерживался и П.Флоренский, которому Кожевников адресовал более сорока писем. Существует переписка с Н.Федоровым, Ф.Самариным, Н.Розановым, В.Брюсовым. Владимир Александрович ушел из жизни летом 1917 года, избежав участи, выпавшей, к примеру, на долю того же Флоренского.

Что до родительницы Лёли Марии Александровны, в девичестве Российской (1861—1929), то ее фамилия поставляла Отечеству преимущественно военных. Ее дед плавал штурманом на корабле М.П.Лазарева, совершившего в 1822—1825 годах кругосветное путешествие. Впоследствии ему пожалуют адмиральский чин. Его сын закончит жизнь в звании генерал-майора. За плечами пятерых внуков были Павловское и Михайловское артиллерийские училища, Михайловская артиллерийская академия и Николаевская академия Главного штаба; на плечах — генеральские эполеты. Всех украшали ордена св.Владимира, св.Анны, св.Станислава разных степеней, а также всяческие светло-бронзовые и серебряные медали. Все умерли «своевременно», до революции, исключая Евгения, почившего в Чехословакии. Лёлина мать, старшая из двух сестер этих блестящих генералов, была без преувеличения женщиной необыкновенной. Еще в начале 1880-х годов она получила высшее образование и отличалась редкой широтой научного кругозора. Закончив физико-математическое отделение Высших женских курсов, двадцатидвухлетняя бестужевка издала для них и параллельно для Петербургского университета лекции по электричеству, затем перешла от точных наук к естественным, напечатала несколько оригинальных работ по эмбриологии, ассистировала на кафедре известному зоологу Н.Вагнеру (с которым ее объединяла и любовь к изящной словесности: под псевдонимом «Кот-Мурлыка» профессора знали как автора популярных сказок; к тому же он издавал и редактировал научно-художественный журнал «Свет»). В члены Зоологического общества ее, помимо прочих, рекомендовал сам И.Сеченов. Среди пятерых братьев Марии Российской, армейцев, как уже было сказано, «гуманитарного» внимания заслуживает Михаил: юнкер, затем слушатель двух военных академий, в одной из которых впоследствии преподавал. В период войны с Японией, он регулярно отправлял фронтовые корреспонденции в редакцию «Русского слова», оставил живые очерки об этой стране и написал несколько учебников по своей специальности. Уже в Павловском училище проявил склонность к стихосложению, много переводил, особенно Гейне, причем увлекался этим вместе со своим другом по казарме, коим был не кто иной, как Надсон. Как-то, дежуря на кухне и пребывая оттого в некотором унынии, Семен Надсон на бумажном, в масляных пятнах обрывке передал «Послание к Российскому»:

Из глубины моих владений,
Из царства булок и котлет
Мой робкий, мой смущенный гений,
Фельдфебель, шлет тебе привет!…

Фельдфебель, где ты? Я страдаю,
Сойди как солнце в мой Аид,
И станет он подобен раю,
И Ангел сменит Эвменид!

Приди! Любви и дружбы рана
С тобой в разлуке так жива, —
И я велю Левиафана
Тебе подать для торжества!..

Ответ не заставил себя ждать. На обороте Михаил Российский начертал «Послание к Надсону»:

Я с горестью узнал, что вы, по воле рока,
Похищены с Олимповых высот
И сосланы теперь — увы! — далеко,
На кухню, где царит и властвует Фагот¹.

Ах! Есть ли там, в стране котлет и булок,
Для вашей музы, чистой как цветок,
Хотя один негрязный закоулок,
Хотя один укромный уголок?

Коль есть, — тогда приду — и лучезарным светом
Я озарю ваш Аид, о поэт!
А до тех пор — нельзя ли за обедом
Прислать одну из лишних мне котлет?²

Дочь «естественников», Лёля не только благодаря своему дяде Михаилу Александровичу, но и ему тоже, была знакома с современной поэзией. Тем более, что ее мать переписывалась с Надсоном вплоть до его ранней смерти. Немудрено, что в гимназии Елена Кожевникова подружилась с Цветаевой, уже тогда робко приближавшейся к поэтическому Парнасу.

Помимо гимназии, Лёля занималась в частной художественной школе, которой руководили К.Юон и И.Дудин. Школа располагалась на углу Арбата и Староконюшенного — «над аптекой», любила уточнять бывшая художница. Вопросы о ее пребывании в мире искусства изобразительного периодически задавались на протяжении долгих лет, но ответы, увы, неизменно оставались скупы и безразличны. Даже о свадебном путешествии по Италии рассказ не отличался красноречием: «Там в музеях слишком много святых Себастьянов, и все утыканы стрелами». Фраза, достойная Кэтрин из «Прощай, оружие!», хотя Хемингуэя Лёля скорее всего не читала. Кроме того что уроки рисунка и живописи длились с 10 до 13 и с 17 до 18 часов, узнать так ничего и не удалось. О чем приходится только сожалеть, потому что за годы работы студии (закрытой незадолго до революции) через нее прошли более трех тысяч человек, среди которых можно было увидеть С.Судейкина, В.Фаворского, братьев Бурлюков, Р.Фалька, архитекторов братьев Весниных, поэта С.Городецкого, будущих искусствоведов Н.Машковцева, Б.Терновца и многих, многих других. Но девочка была слишком поглощена своими отроческими радостями и горестями, чтобы всматриваться в работы товарищей по ремеслу. На ее собственное творчество влияние воспитанника В.Серова Юона сказалось разве что общей культурой видения и предпочтением портретного жанра, скорее, правда, исторического, чем натурного. Поскольку муж, человек, кстати, авторитарный, склонный к солипсизму (чем, бесспорно, подавлял личность супруги), был видным музыкантом, теоретиком и педагогом, кого только не перебывало в арбатском доме! К.Игумнов и М.Ипполитов-Иванов, А.Гедике и А.Гольденвейзер, В.Софроницкий, В.Нечаев и В.Аргамаков… Тем не менее желания запечатлеть их, похоже, не возникало ни разу. Лица великих композиторов импонировали ей (или супругу?) больше. В простенках между высокими книжными шкафами, где поблескивали корешки упоительных книг, висели холсты, на темнеющих фонах которых живопись мягко высвечивала то горделивого седовласого Листа, то мрачного Бетховена, то вдохновенного Вагнера в бархатном берете, авторизированный перевод книги о котором с немецкого в 1912 году с блеском сделал Григорий Прокофьев.

Позже, после перерыва, вызванного рождением ребенка и революционными событиями, Лёля посещала студию Д.Кардовского (последняя функционировала с 1922 по 1930 год) на Тверской, неподалеку от площади Моссовета. Первостепенная роль здесь отводилась рисунку. Карандашный портрет прабабки Зинаиды Александровны свидетельствует, что правила академического рисования и «Prinzip der Kügel», который Кардовский перенял в Мюнхене от Ашбе, т.е. учение о построении светотени по круглящейся форме (блик, свет, полутон, тень, рефлекс) были ею добросовестно усвоены. Нос в студии, если верить ее рассказам, рисовали не меньше недели. У Кардовского молодой женщине запомнились своеобразные манеры двух соучеников: Дементия Шмаринова и Васи Ефанова.

Но вернемся к арбатскому дому. Однажды, услышав несущиеся со второго этажа переливы звуков, я тихо поднялась и осторожно заглянула в комнату. На стульях у стен застыли одетые в наглухо застегнутые френчи китайцы с непроницаемыми лицами. Один из них феноменально играл Листа. Это был Лю-Ши-Кунь, лауреат Первого московского конкурса им.П.И.Чайковского. Любимый ученик дяди Гриши Д.Серов (внук знаменитого художника) был его преподавателем в Пекинской консерватории.

Большая комната, где ежедневно кто-нибудь касался клавиш, могла бы стать музейной, эдаким образцом жилища московской интеллигентной семьи начала ХХ века, с темными, обшитыми «бомбошками» портьерами, какие теперь увидишь только на картинах передвижников, с бамбуковыми жардиньерками, с латунью дверных ручек и печных решеток, с тонетовским креслом-качалкой, с печально пригорюнившейся голубкинской обезьяной, чем-то забавно напоминающей Лёлю в старости, с бесконечными рядами книг и стопками нот, с живописными портретами и натюрмортами кисти хозяйки.

В комнате было два рояля: на одном играл ученик, на другом дядя Гриша (игра слов: gris chat — серая киска, называла мужа Лёля) его поправлял или воодушевлял. У окна стояло редчайшее фортепьяно старинной английской фирмы «Бродвуд», датируемое началом XIX столетия. При выселении этот уникум едва не погиб. Музыканта уже не было в живых, и тут предприимчивый некто прикинул, что из никчемного инструмента выйдет недурной письменный стол, если, конечно, убрать начинку. К счастью, раритет все же вошел в коллекцию Государственного Центрального музея музыкальной культуры им.М.И.Глинки, где считается самым ранним образцом клавесинного фортепьяно.

Но каким же образом оказалась у меня фотография Цветаевой? Обстоятельства, при которых это произошло, возвращают к ностальгической эпопее о сносе «строения №11». Как-то, незадолго до переезда, сухонькая, невысокая Лёля спустилась по черной лестнице и, стоя в проеме кухонной двери, сказала: «Детка, ты занимаешься искусством, поэтому я сочла возможным рассказать тебе о девочке, с которой дружила в гимназии. Она сочиняла стихи. Вот ее фотография. Их было больше — мы вдвоем, и всем классом, но когда фашисты подходили к Москве, все пришлось сжечь, чтобы не досталось врагу. Странно, что эта уцелела. Вдруг ты когда-нибудь об этой девочке услышишь». Не оценив серьезности ситуации, легкомысленная внучка (то есть я) равнодушно поинтересовалась, о ком именно идет речь. «Ты не знаешь. Это Мурка Цветаева». После мгновенного остолбенения юная собеседница проворно выхватила фотографию, чего делать явно не следовало. Однако фотографию Марины Лёля отдала. Ее показали Анастасии Ивановне. Та вспомнила родительский дом в Трехпрудном, рояль, портрет Бетховена, увлечение Марины музыкой в том году и свое собственное — катанием на коньках.

Спустя несколько дней Лёля сообщила, что переписала для меня (с чего? почему я не смогла заставить ее хоть что-нибудь сказать об этом?) «стихи Мурки», которые она посвятила именно ей. Стихи не слишком удачные, принадлежащие перу начинающего. Неудивительно, что поэтесса не захочет впоследствии включить их в сборник. Скорее всего, и будущее предвзятое представление Лёли о творчестве Цветаевой замкнется на этих первых и последних для нее как читательницы произведениях.

Вот эти стихи:

Ты не хочешь бесцветных мгновений
Серых буден осеннего дня.
О, тогда не зови повторений —
Это взор без былого огня.
Было пламя, великое пламя,
Были искры мятежны и злы,
А теперь на земле перед нами
Только серые кучки золы.
Уж погасшая искра не вспыхнет,
И не надо, не надо и пусть,
Там в душе никогда не затихнет
О былом бесконечная грусть.
Не гони ее, друг мой, надменно —
Грусть о прошлом наш вечный удел.
Только то хорошо, что мгновенно…
Догорел наш костер, догорел.

* * *

По дорожке желтой ласкового сада
Тихо листья падали, падали шурша.
От улыбки светлой солнечного взгляда
Захотелось нежиться тихо, не спеша.
Было жаль заката радостно огнистого,
Этой зыбкой радуги красок и тонов,
И цветов задумчивых у болота мглистого,
Всей осенней музыки, музыки без слов.
Захотелось крикнуть мне в эту даль прозрачную:
Прочь тоска, сомнения, прочь отвага мрачная.
Жизнь! Будь вечной сказкою, жизнь, остановись!
С этой думой странною, как мечта, неверною,
Тихим, ясным вечером шла я не спеша,
А вокруг томительно, с тишиною мерною
Тихо листья падали, падали шурша.

С фотографией и стихами ознакомилась заведующая архивом ГМИИ им.А.С.Пушкина. Но вот каким образом они оказались в руках технического работника музея, к архиву ни малейшего отношения не имеющего, остается загадкой. Более того. Почему-то он посчитал возможным без разрешения собственника этих материалов переправить их в США. Сегодня такие действия могут кому-нибудь представиться проявлением отчаянного диссиденствующего героизма, однако они попросту беспардонны. Казалось бы, можно только приветствовать публикацию стихов в нью-йоркском пятитомном издании 1993 года. Но, во-первых, они сами по себе далеко не совершенные, появились в этом издании не лучшим образом «исправленные» (чем вообще часто грешили «тамиздатские» издания). А во-вторых, их снабдили совершенно не соответствущими действительности комментариями, опровергать которые за давностью лет глупо, а верить им — нелепо. Чем можно объяснить подобное — прагматизмом или дешевым фрондерством, либо и тем и другим одновременно? Но это вопрос теперь, что называется, исторический. А ведь в свое время, в связи с возникшей ситуацией можно было бы попытаться подвигнуть Лёлю на более внятные сведения.

О последних годах Елены Григорьевны вспоминать горько. Переселенная в незнакомый, чуждый ей район, потерявшая почти всех своих близких, она вынуждена была находиться под одной крышей с молодой партийной четой, лишенной и чувства долга, и сострадания. Ей выделили половину перегороженной досками комнатенки, фамильный фарфор и серебро заперли в шкаф со специально врезанным замком, посоветовав купить дешевую посуду и алюминевые ложку с вилкой, с которыми она вела отдельно свое убогое хозяйство. Но жизненной стойкости не теряла, радовала порой отстраненно-сдержанной иронией, сохраняла свой звонкий голос. Читала кое-какие газеты, слушала радио. Во время моей последней встречи с ней произошел диалог, вызывающий, что называется, и смех и слезы. «Детка, — сказала она. — Я услышала, что Мурке собираются делать музей. Я не согласна». Никакого эмоционального всплеска с моей стороны на этот раз не последовало. Терпеливо и по возможности основательно я пересказала то, что знала о поэзии и скорбном пути Цветаевой. «Ты хочешь сказать, что Мурка стала знаменитой поэтессой? — Да, Лёля, да! Знаменитой! — Поверить в это не могу. — Ну хорошо, хорошо. Когда ты видела Муру в последний раз? — Давно, детка. — Как давно — до революции или после? — Пауза. — Пожалуй, до. Да, конечно, я возвращалась с катка, и мы случайно встретились на Тверской. — Так вот, с тех пор она действительно стала знаменитой поэтессой. Гениальной!»

Последними Лёлиными словами при нашем расставании были: «Послушай, детка, относительно музея. Я все равно не согласна».

¹ Очевидно, прозвище повара.

² Цит. по: Российская-Кожевникова М.А. Воспоминания о Надсоне. М., 1912.