Листомания

Из неизданного дневника московского почт-директора А.Я.Булгакова

Ференц Лист впервые прибыл в Россию весной 1842 г., после двухгодичных гастролей по Европе, из Берлина, где он с громадным успехом дал один за другим 21 концерт. В Петербурге поминутно получались газетные сведения о берлинских успехах Листа, и росло всеобщее нетерпение и ожидание: было известно, что оттуда Лист должен был направиться в российскую столицу. Прибыв 8 апреля, на другой день он представился Николаю I, который, как пишет В.В.Стасов, «едва войдя в аудиенц-залу и оставив в стороне всех генералов и сановников, тут ждавших, прежде всего обратился к Листу со словами: “Monsieur Liszt, я очень рад видеть вас в Петербурге”, и затем вступил с ним в разговор»¹. Интересные детали московских гастролей великого музыканта, проходивших в следуюшем, 1843 г., находим на страницах пока лишь частично опубликованного дневника московского почт-директора Александра Яковлевича Булгакова (1781—1863), бывшего страстным меломаном. (Современные записки и воспоминания мои // РГАЛИ. Ф.79. Оп.1. Ед.хр. 4-19. Название иногда варьируется автором, напр.: «Современные происшествия и воспоминания мои», «Современные записки и воспоминания Александра Булгакова» и т.п.). Довольно объемные отрывки из этого многотомного манускрипта опубликованы в последнем, 9-м выпуске сборника материалов РГАЛИ «Встречи с прошлым» (2000).

В дневнике Булгаков приводит выписку из письма своего старшего сына Константина (1812—1862), сослуживца М.Ю.Лермонтова по Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, приятеля М.И.Глинки, известного повесы, меломана и композитора-любителя (по словам отца, он «не учась никогда музыке, играет на фортепианах, по одному уху, всё, что ни было сочинено Мейербером, Россини, Моцартом, Шубертом и всеми славными сочинителями...»). Костя Булгаков, как его все звали, рассказывал о проводах Листа после его петербургских триумфов:

«Надобно вам знать, что мы все чрезвычайно подружились с Листом... Вы не поверите, как это музыкальное чудовище умело нас к себе привязать, мы всегда были вместе. Настал день его отъезда. Накануне был последний его концерт, я не помню, чтобы слушатели были когда-нибудь в таком восторге и так аплодировали. Вечер вся музыкальная шайка провела у Аркадия Кутузова. Лист был ужасно смешон, весел и любезен за ужином. Самое его лицо уже есть что-то сверхъестественное. Мы провеселились, просмеялись до 5 часов утра. На другой день, в час, были мы уже у Мих. Виельгурского², где было музыкальное прощальное утро. Лист играл с оркестром симфонии Бетгофена [так!]. Музыка эта меня восхитила и расстроила. После сего обедало нас человек с 25 и оба брата Виельгурские угощали нас своим столом и винами, а Мих. Юрьевич славною музыкою, коей слова в честь Листа сочинены были дочерью его, графинею Аполлинариею. Это было так трогательно, что мы все (вообразите себе) плакали, как дети! Листу подали партитуру, и он потребовал, чтобы все, тут бывшие, подписали на ней свои имена, и когда дошла очередь до князя Вяземского, то он вместо своего имени написал экспромтом следующие четыре стиха:

Какой он Лист? Он книга, он поэма!
Слились в ней и земля, и ад, и небеса,
И песни радости щастливого Эдема,
И скорби жалобы, и муки голоса.

Князь Вяземский прослезился, когда Лист, бледный, вставши, благодарил его простою и весьма чувствительною речью. После обеда поехали все мы вместе на одном пароходе в Кронштадт. Там пересадили мы Листа на пароход, на котором он должен был совершать свое путешествие. Он подарил нам всем свой портрет гравированный, на коем было им самим написано имя его. Мы называем этот драгоценный подарок: портрет Листа, окруженный бриллиантами. Мне подарил он, кроме того, аравийскую бурку. Вы его услышите также, ибо он нам сказал, что он возвратится непременно в Россию, чтобы побывать в Москве, которую очень любопытен видеть и пр. [...]

Я должен вам, однако же, сознаться откровенно, что Лист производит во мне ужаснейшие впечатления тогда, когда он исполняет музыку Бетховена, что же касается до непосильных трудностей, коими игра его часто наполнена, — это не производит во мне ничего!»

На другой год, в апреле 1843 г., Лист приехал в Москву, и Булгаков имел возможность не только слышать его, но и познакомился с музыкантом лично. Это был период наивысшего расцвета исполнительского таланта Листа, самая лучшая, самая высокая его пора, — но едва ли не столько же привлекали публику оригинальная внешность и манеры «модного чудака». Разумеется, Булгаков не пропустил ни одного концерта и попытался отразить свои музыкальные впечатления на страницах дневника.

Труд разобрать французский текст не самого легкого для восприятия почерка Булгакова взяла на себя старейший архивист РГАЛИ Нина Викторовна Снытко (1909—2001).

Знаменитый фортепианист Лист прибыл в Москву вчера, 23-го апреля. Он съехался с дочерью моей Ольгою³ в Риме, часто ее навещал и играл у нее. Узнав, что Долгорукие [в Москве], он тотчас по приезде своем поехал к ним, по оплошности людей не был принят, воротился вторично и долго сидел у дочери моей. Прогуливаясь с нею, он спросил, есть ли у нее фортепьяно? — «Как не быть, вот оно!» Лист, проходя мимо открытого инструмента, провел пальцом по всему клавишу, начиная с левой, басистой стороны до последней высокой ноты, и прибавил: «Есть некоторые ноты неверные, прикажите, княгиня, настроить инструмент. Ежели позволите, я ужо вечером буду у вас играть. Разумеется, что общество составлено будет токмо из вашего семейства». — «Никого не будет, — отвечала Ольга, — кроме домашних и отца моего».

Взяв сына Павла, я ввечеру отправился к дочери. Мы думали быть одни, ничего не бывало. Удивительно, как узнали в городе, что Лист будет вечером играть у Долгоруковых, много наехало неожиданных гостей, которые должны были расстроить удовольствие, нам обещанное Листом. В 10 часов является белокурый молодой человек среднего роста, лет в 30, волосы его висели на всё направление головы, кроме носа одного, как бы сосульки длинные, и когда он нагибался, то сосульки с правого и левого фланга соединялись на средине носа, так что все лицо оными закрывалось, и тогда чудак этот делал сильное движение головою, коим отбрасывал волосы назад; иной раз приставлял он лорнетку к правому глазу, и она без помощи руки держалась неподвижно, опираясь с одной стороны на глазную кость нижнюю, а с другой на бровь, что делало ему довольно странный вид. Движение глазом заставляло лорнетку, которая висела на черной ленточке, падать со своего места и заменяться очками. Любимое упражнение его было играть своими длинными волосами, в кои просовывал он свои длинные пальцы; то закидывал он волосы назад или на одну сторону, то поднимал он их на четверть аршина над головою. Оригинал сей изъяснялся весьма хорошо по-французски, разговор его представлял [много] остроты, живости и ума. Оригинал сей был Лист! Ольга тотчас меня ознакомила с ним. «J'ai reçu, — сказал я ему, — ce matin trois lettres de Petersbourg et elles sont toutes remplies de vous». — «О! — воскликнул Лист, — et de qui oserai-je demander?» — «De c[omte] Wielgorsky, de P-ce Wiazemsky et de mon fils Constantin» — «A! — отвечал Лист, — ce sont les trois personnes que je cheri de plus a Petersbourg. Savez vous que votre fils est un genie nationale!»⁴

Разговор потом сделался всеобщим, уселись, принялись курить и Листу также предложили сигарку. Он много рассказывал про свои вояжи, между протчим о дерзком поступке одного мошенника в Штеттине. Прибытие туда Листа было возвещено: вдруг рассылаются афишки и объявления, что вечером такого-то числа дан будет Листом концерт в театре, что, кроме объявленных пиес он будет еще играть последнее свое произведение, только что сочиненное в Берлине. Ложи, места были все взяты заблаговременно, и когда любопытные зрители съехались в театр, то, вместо того, чтобы насладиться игрою знаменитого артиста, всякий, в свою очередь, узнавал, что какой-то мещанин, распустив ложные слухи о прибытии Листа, напечатал объявления, выдал себя за Листа, но, узнавши, что Лист в течение дня должен быть в Штеттине, он поторопился бежать со всеми собранными уже деньгами. Забавнее всего то, что мошенник сей, встретившись на одной станции с Листом, сам ему начал рассказывать подробно о совершенном в Штеттине мошенничестве плутом, выдававшим себя за Листа. В Штеттине распубликованы были приметы бежавшего бездельника, и Лист по оным видел, что он имел честь разговаривать с тем, который набрал за него деньги и за которого не имел он даже труда играть на объявленном концерте.

Как приятно ни провели мы вечер сей у Ольги, но нельзя не признаться, что нет царства на земном шаре, где бы так баловали артистов, как у нас. Того же человека, которого я завтра еду за деньги слушать, аплодировать или освистывать, сегодня я принимаю у себя как бы я принял знаменитейшее лицо в столице. Не должно удивляться, что учтивость и покорность, оказываемые в первый день артистами, переходит в какую-то развязанность [так!], непринужденность, фамилиарство и превращается, наконец, в нестерпимую дерзость. Здесь был скрыпач один по имени Арто, все были свидетелями, как он, подойдя один раз вечером у Авд. Ник. Пашковой к столу, за коим играла в карты Екат. Аполлонов. Рахманова (урожденная Волкова, жена тайн[ого] сов[етника] и сенатора Гр. Ник. Рахманова), потребовал у нее довольно сухо булавочку, коею была пришпилена ее косыночка. Она булавочку сию, украшенную бриллиантами, ему подала, а Арто, взявши, поковырял оною в зубах и возвратил Рахмановой, как возвращают официанту стакан, выпивши из оного воду или лимонат. Да и человеку скажешь: «Спасибо, братец!» — а Арто не удостоил Рахманову не только разговора своего, но даже взгляда. Ежели бы Екат[ерина] Аполлон[овна] сказала ему: «Vous êtes un cochon»⁵, или хозяйка велела бы его выгнать из дому, то урок этот был бы наукою и ему, и другим его собратьям.

Известно, что оригинальность Листа дает как будто еще больший отблеск таланту его. Вот пример странности его. Никто не спросил у него, когда и где дает он свой первый концерт, ибо знали все, что он только что приехал из Петербурга. Мы сидели, разговаривали, как вдруг входит молодой гусарский офицер Вас. Ник. Новосильцов. «Qu'avez vous? — спросила его Ольга. — Vouz avez l'air preoccupe». — «En effet — ответил Новосильцов. — J'ai de l'humeur. Je viens de comptoire du theatre, je voulais prendre une loge pour le concert de Liszt qui le donne apres demain» — «Toutes les places sont deja prises!»⁶

Можно себе представить всеобщее удивление при сих словах. «Comment M-r Liszt, — вскричала Ольга, — vous ne me dites rien de votre concert, m'avez vouz garde une loge?» — «Je ne me mele pas de cela, P-sse, et j'ai tout abandonne au comptoir du theatre». — «Mais alors je n'aurai pas de loge, vous venez d'entendre qu'elles sont toutes prises!» — «O! par exemple, il faut qu'on me donne une loge pour vous, P-sse, car si on ne me la donne pour demain, je ne donnerai pas de concert!»⁷ Фраза эта конечно любезного и благовоспитанного французского маркиза, а не венгерца, разъезжающего по Европе, чтобы собирать деньги со всех, но какое имеет Лист право отменять концерты, оттого, что не исполнил обязанность вежливости: прежде всего, надобно ему было предложить ложи и креслы знакомым своим, не оскорбляясь нимало отказами, потому что в охотниках недостатка не будет. Лист на другой день прислал к Ольге билет на ложу, и весьма близкую к сцене. Так как много было гостей у дочери, то она не предложила Листу играть что-нибудь, и он сам не вызвался. Уезжая в 12 часов, он сказал Ольге: «Je desire que vous m'entendiez, P-sse, pour la deniere foi a mon concert, mais ensuite ordonnez et je suis pret a jouer chez vous quand il vous plaira»⁸.

Жаль, что концерт не будет дан в большой зале Благородного собрания, которая отдана уже в распоряжение комиссии выставки отечественных произведений. Большой театр не так удобен для инструмента, на коем Лист будет играть, но для публики это удобнее, ибо будут места для всякого состояния. [...]

В воскресенье 25 апреля Лист давал в Большом театре первый свой концерт. Зала была битком набита. [...] Что он выделывает на фортепиано, не может быть истолковано, это надобно самому и видеть, и слышать, чтобы понять. [...]

Я в восхищении от его игры. Многие меня спрашивают: да есть ли в нем это?.. душа, чувство, приятность? Довольно трудно изображать чувство на инструменте, каково фортепиано. Это не скрипка, не духовой инструмент, а инструмент от человеческого голоса самый отдаленный. Краткость звуков должно вознаграждать другими секретами, и это искусство Листу дано в высочайшей степени. Я, например, был поражен фантазиями его из Нормы: тут есть пассаж один, который возбудил всеобщее удивление. Лист играл левою рукою и тему и accompagnement в одно время, а правою делал треллер allegro, который всегда гармонировал с темою левой руки; обе руки играли, всё усиливаясь, всё cresendo, так что треллер, наконец, уподоблялся некоему непостижимому шуму. Казалось, что это были два громовые удара, кои согласились образовать вместе треллер. Все пальцы Листа обменивались по очереди для треллера; непонятно, как может быть подобная сила в пальцах, особенно когда кисть руки вместо того, чтобы лежать горизонтально, была поднята над клавишами. Лист, делая с ужасною силою какой-нибудь пассаж, повторяет оный потом тихо и с ужасною нежностию, наподобие Блаза, представлявшего эхо на кларнете. Я ставил до сего Фильда выше всех фортепианистов⁹. Я говорил самому Листу о пристрастии моем к Фильду, он мне на это отвечал: «Main Field etait un genie, et si je donne plus de trois concerts ici je jouerfi les nocturnes de Field sans y rien ajouter on retrancher, car ce sont des tres belles compositions, et puis je sais qu'on l'aime beacoup ici a Moscou et qu'il a forme de tres bons ecoliers»¹⁰. Приятно слышать гения, отдающего другому гению должную справедливость и похвалу. Лист вообще прекрасно судит о музыке и фортепианах. В тот же день, в который Лист должен был играть для дирекции в театре, он обедал у дочери моей Долгоруковой. Он так же любезен за столом, как восхитителен за фортепианами, любит поесть, попить, потолковать, поострить и посмеяться. После обеда напомнили ему, что почти восемь часов и пора в театр, но он спокойно отвечал: «Soyez tranquille, il n'y aurai pas de musique sans moi, car je dois composer seul tout l'orchestre»¹¹. Никто из нас не знал даже, что он должен играть в театре, мы изъявляли сожаление наше, что не запаслись местами и не услышим его. Лист пригласил нас всех ехать с ним, обещаясь доставить нам места непременно, и мы все, музыкальные фанатики: барон Шеппинг, гр. Васильев, князь Ал. Ал. Голицын, Долгоруков и я, мы отправились в театр. Верстовский встретил нас на лестнице, дирекция была уже в беспокойстве, что Лист не едет. Послали искать билеты, но не было уже мест нигде, даже в раю¹², даже для праведных, не только для нас, грешников, и мы должны были остаться за кулисами. Лист играл превосходно три пиесы и был ужасно аплодирован; после каждой его вызывали пять раз, с шумом и криками, всегда возраставшими. Он был весьма тронут одобрением всеобщим, выбегал беспрестанно кланяться и благодарить. [...] В лавке Юнкера появились портреты Листа, литографированные с портрета его, написанного в Берлине в последний его проезд через сей город. Портреты сии чрезвычайно похожи и были в одно утро все раскуплены.

Лист давал 29-го числа апреля свой второй концерт в Большом театре. Не нужно говорить, что театр был весь полон. В первый концерт собрал он 13.200 руб., а в этом до 15.000 руб. [...] Лист играл шесть пиес, одна другой лутче. Наиболее меня поразила фантазия из оперы Норма, интродукция, терцет Qual cov traditi, последний финал, мазурка Шопена, польский из Пуритан, но он превзошел себя в фантазиях из Дон Жуана от начала и увертюры, играл громовое пенье Командора, арию Д.Жуана; в дуэте Lascami la mano был он усовершенствованным Фильдом. Из пальцев его высыпались сладкие, нежнейшие перлы, кои падали в сердца зрителей, по крайней мере, в мое, — как огненные капли. Пиеса сия была последняя и очень продолжительная, видно было, что Лист очень устал. Лицо его восхитительно, когда он играет, на нем изображаются все чувства, коими душа его волнуется. Играя венгерский марш, он часто поднимал глаза к небу с каким-то особенным нежным чувством. Видно было, что он вспоминал отечество свое. [...] Листа не довольно слушать, надобно смотреть, когда он играет. Фантазия из Дон Жуана была сыграна, Лист уже скрылся, все было кончено, но зрители оставались, как прикованные к своим местам. Никто не думал сообщать соседу своему удивление свое или удовольствие, потому что чувства сии изображались на лице соседа. Суждения, мысли, чувства были у всех одни и те же. Лист не только колоссально превзошел всех бывших до него пианистов, но можно смело утверждать, что большего усовершенствования предвидеть нельзя!.. [...] Игра сего смертного не может быть постигнута теми, которые его не слыхали. Честь и слава великому сему гению!

Так как публика не расходилась, то актер Ленский вышел на сцену и объявил, что г. Лист охотно бы желал, по примеру прошедшего концерта, еще сыграть что-нибудь сверх объявленного в афишке, но он просит почтеннейшую публику его извинить, потому что он чрезмерно устал! Публика отвечала громкими рукоплесканиями.

2-го майя Лист давал свой третий концерт в большой зале Благородного собрания. [...] На самой средине залы были поставлены двое фортепиан (то же устройство, как у маленького Рубинштейна), на коих играл Лист попеременно. В честь Листа Рубинштейна маленького называют Листком, а его младшего брата семи лет Листочком.

Сила, проворство и приятность игры Листа неистощимы. Не имея всех сих трех достоинств или токмо одно из оных, нельзя быть в совершенстве пианистом, нельзя быть тем, что Лист. Он большой мастер дела, называемого: пыль в глаза пускать, ибо производит на своем инструменте эффекты изумительные, но он в высочайшей степени обладает также искусством пленять нежною своею игрою, не слышно даже стука его пальцов, они как будто не по слоновой кости, а по бархату бегают. [...]

Все те, кои слышали за несколько лет назад Листа, все согласны в том, что он многое переменил в игре своей. [...] Игру его можно сравнить только с беглым огнем... Это быстрота молнии. Что же касается до силы сверхъестественной, которая в его пальцах, то мы видим оной пример в собственном его концерте: когда Лист играл ...... [пропуск в тексте], то начал он давать треллер, который долго он продолжал, и все с возрастающею силою и, наконец, потрясение, произведенное в инструменте... чем? — двумя пальцами человека! — потрясение было столь велико, что бляха, прикрепленная медным ободочком к фортепианам, и на коей вырезано было имя мастера Лихтенталя, — бляха сия отскочила, упала на руки Листа, и он сбросил ее поспешно на пол, не прерывая игру свою¹³. [...]

Выбор пиэс сегодня был прекраснейший. Он открыл концерт увертюрою Фрейшюца. Лист сыграл ее без перемен, так как она написана, и доставил нам живейшее удовольствие. Были минуты, что фортепианы составляли как бы полный оркестр. Увертюра эта, по моему мнению, chef'd'oeuvre музыкальных сочинений в этом роде. Он играл потом из Нормы Casta Diva (прекрасно!). 3-е — вальс на мотивы из оперы Лучия. 4-ое — фантазии на мотивы из оперы Сомнамбула Беллини. Эту прекрасную музыку повторил он, по желанию публики. Лист играл ее уже один раз. 5-е — Nocturne Фильда: играл не Лист, а воскресший Фильд. 6-е — мазурка Шопена. 7-е — Erlkonig (играно по требованию публики). Не нужно говорить, что Лист, при всяком появлении и после конца всякой пиэсы, был осыпаем громкими рукоплесканиями. После продолжительных поклонов, в избытке благодарных чувств своих, Лист сел за фортепиано и начал играть пиесу, в афишке не возвещенную, и, по-моему, [она] одна из лутчих нами слышанных. Это фантазия на тему из Моцартова Дон Жуана, дует Lasciami la mano и пр. Что более слышу я музыку эту, то более она мне нравится. Зрителей, т. е. слушателей, было 1300 человек. Впротчем, Листа не довольно слушать, надобно и смотреть на него, когда он играет, и в эту минуту надобно желать быть живописцом.

Лист пригласил к себе на вечер петь цыган. Он от них в восхищении, но я сказал ему самому откровенно, что восхищения его не разделяю. Надобно начать с того, что у них нет ни одного чистого голоса, и что все поют в нос. Конечно, можно один раз послушать, их странное, бешеное и согласное пенье... Один раз! Но есть люди, кои в состоянии слушать их всякий день. Кто приезжает в Москву, должен цыган послушать. Москва, может быть, единственный город в мире, где таковой хор существует. Цыгане изменяют и пенье национальное, и одежду. Они столь же нелепы, когда позволяют себе италиянское или Русское нежное пенье, сколь смешны, приноровляя все французские моды к одежде своей. Цыгане обманывают лошадьми, а цыганки всем на свете. Она, говоря с вами, все готова у вас выманить, от бумажника до зубочистки! Многие наши молодые люди разорились на сих восточных красавиц! [...]

Лист играл сегодня, 4-го майя, на органах в лютеранской церкви св. Петра в пользу бедных. Подвиг был похвальный, но концерт весьма плохой. Органы не фортепианы, и посредственный старый органист лутче на них играет, нежели первый гений своего века Лист. Это видели мы сегодня. Лист извлекал тоны в басе, кои до того были смешны, что нельзя было не смеяться. Голоса 22[-х] аматёров, кои пели церковную музыку, были весьма незначущи. Москвичи, кои так легко от одного чувства переходят к другому, совершенно противуположному, начали осыпать Листа разными насмешками. Так, например, Мих. Апол. Волков на вопрос: «Comment trouvez vous Liszt» отвечал: «De sublime au ridicul il n'y a qu'un pas»¹⁴. Лев Гр. Голицын позволил себе довольно дурной каламбур: «C'etait le grand Liszt, ce soir c'est un soliste (sot Liszt)¹⁵. Как бы то ни было, как [за] билет для впуска в кирку платили по 10 рб., а роздано оных около 1000, то и собрано около 10/т. рубл. в пользу бедных сирот, коих призревает лютеранская церковь. Весьма утешительно видеть, когда к дарованию гениальному присовокупляется еще душевная доброта. Ни один артист не давал еще толиких доказательств порывов щедрости, сей добродетели, которой великому артисту позволено быть чужду по воспитанию его, привычкам и по самому свойству бытия его; конечно, ни один артист не может быть уподоблен в сём отношении Листу. Он всюду ссыпает обеими руками то, что обеими руками наживает. [...] Благородные сии чувства выказываются беспрестанно в разговорах Листа, но скромно, без всякого чванства. Я пил один раз чай у него. Тут был князь Юр. Павл. Гагарин, разговор был общий. Лист рассказывал весьма занимательно приключения австрийского князя Лихнёвского (Lichnofcky)¹⁶, потом говорили о Паганини и богатстве его. Лист опорачивал скупость его, жадность к деньгам. «Qu'est ce au fond que l'argent? Qu'est ce qu'est un cigare, — сказал Лист, подняв кверху сигару, которую держал в руке, — le cigare est fait pour qu'on le fume et l'argent pour etre depense!»¹⁷

Лист живет всюду роскошно. Здесь остановился он в гостинице «Дрезден» и платит по 800 руб. в день. [...]

Сегодня, 4-го майя, Лист играл в концерте, который давал певец Чиабата. [...] Надобно видеть выражение лица Листа, когда он играет, на нем изображаются попеременно все страсти. Многие думают, что движения, которые он делает руками, головою и плечами, умышленны и разочтены для эффектов... Это несправедливо! Чрезмерные усилия и проворство в игре Листа таковы, что они должны приводить не только в движение, но даже в расстройство все члены телесные. Волосы Листа, падающие с обеих сторон по плечà [так!], часто закрывают лицо его: когда может он уловить удобное мгновение, то вдруг закидывает рукою за уши волосы, или сильным движением головы отбрасывает их назад. Механическая работа Листа столь тяжела, что когда Лист оканчивает игру свою, он весь в поту, и на лице его изображается сильное изнурение.

¹ Стасов В.В. Лист, Шуман и Берлиоз в России. СПб., [б. г.]. С. 8.

² Братья Виельгорские (Виельгурские), графы Михаил (1788—1856) и Матвей (1794—1866) Юрьевичи — известные петербургские меломаны и музыкальные деятели.

³ Ольга Александровна, кн. Долгорукова (1814—1865) — младшая дочь А.Я.Булгакова.

⁴ «Я получил... сегодня утром три письма, и во всех идет речь о вас». — «От кого же они, осмелюсь спросить?» — «От гр. Виельгорского, кн. Вяземского и моего сына Константина». — « А! ... Три этих человека всех больше нравятся мне в Петербурге. Знаете, ваш сын — национальный гений!» (фр.).

⁵ «Вы свинья» (фр.).

⁶ «Что с вами... У вас озабоченный вид». — «Действительно... Я не в духе. Я был в театральной кассе, хотел взять ложу на концерт Листа, — он дает его послезавтра, — все места оказались проданы!» (фр.).

⁷ «Как, г-н Лист... вы мне ничего не сказали о вашем концерте, а ложу для меня вы оставили?» — «Я в это не вмешиваюсь, княгиня, я все препоручил театральной кассе». — «Но тогда я не получу ложи, вы же слышали, что они все заняты». — «О! Уж извините, им придется дать мне ложу для вас, ибо если ее не дадут завтра, я не дам концерта!» (фр.).

⁸ «Мне хочется, чтобы вы, княгиня, слушали меня на моем последнем концерте, а затем, прикажите, и я готов играть у вас, когда вам будет угодно» (фр.).

⁹ Джон Фильд (1782—1837) — знаменитый ирландский пианист, переселившийся в Россию и умерший в Москве; так повелось, что меломаны, имевшие счастье слышать Фильда, первым делом сравнивали с ним новых исполнителей.

¹⁰ «Но Фильд был гением, и даже если я дам здесь больше трех концертов, играть я буду ноктюрны Фильда, ничего в них не прибавив и не убавив, ибо эти произведения прекрасны; кроме того, мне известно, как любят его в Москве и сколько здесь у него хороших учеников» (фр.).

¹¹ «Не беспокойтесь, без меня никакой музыки не будет, ведь мне придется одному играть за весь оркестр» (фр.).

¹² Имеется в виду театральный раёк, т.е. галерка.

¹³ «Ник. Петр. Демидов, сидевший тут недалеко, тотчас подбежал, поднял бляху и положил в карман. Когда Лист отыграл, то Демидов, подойдя к нему, сказал: «Permettez M-r Liszt que je garde cette etiquette comme un souvenir des vos succes a Moscou?» — «Le piano a la verite ne m'appartiens pas, — отвечал Лист, — mais vous pouvez M-r garder cette etiquette si vous le desirez» («Г-н Лист, разрешите мне взять эту бляху, как воспоминание о ваших успехах в Москве?». — «По правде сказать, рояль мне не принадлежит... но, сударь, вы можете взять бляху, если хотите») — (Примеч. А.Я.Булгакова).

¹⁴ «Каким вы представляете себе Листа?»... — «От великого до смешного только один шаг» (фр.).

¹⁵ «Это был великий Лист, а сегодня вечером — солист» (каламбур основан на созвучии французских слов solist и sot Liszt — глупый Лист).

¹⁶ Феликс Лихновский (1814—1848) — австрийский князь, богач-миллионер, бретер и дуэлянт, политический деятель. В сентябре 1841 г. ввел Листа во франкфуртскую масонскую «Ложу единства». Представитель консервативной партии во франкфуртском парламенте, был смертельно ранен инсургентами 18 сентября 1848 г.

¹⁷ «Что такое, в сущности, деньги? То же, что и сигара... Сигара сделана для того, чтобы ее курили, а деньги существуют для того, чтобы их тратили» (фр.).

Публикация и примечания Сергея Шумихина

Перевод с французского Н.В.Снытко