О рассказе Л.Леонова «Деяния Азлазивона»

Представляем точки зрения на рассказ Л.Леонова «Деяния Азлазивона» писателя В.Г.Распутина, философа В.В.Бибихина и богослова игумена Андроника (Трубачева).

«Деяния Азлазивона» в советскую печать не попали. Разумеется, не из-за разгула чертовщины в этом рассказе, а из-за того, что «посреди нескончаемого бора», «как цветок на болоте», появился монастырь и недавние разбойники принялись отмаливать в нем грехи. В новой России, как и в адоградовых стенах азлазивонова княжества, поднялась жестокая, не на жизнь, а на смерть, борьба с Богом, на веру и верующих пошли приступом.

Так совпало, что мне пришлось читать этот рассказ Леонова одновременно с «Былиной о Микуле Буяновиче» сибирского писателя Георгия Гребенщикова. Гребенщиков воевал в гражданскую на стороне Белой армии, вместе с нею ушел на чужбину, в одном из северных штатов Америки отыскал уголок, напомнивший ему родной Горный Алтай, выстроил там деревню, назвав ее по имени героя своих книг Чураевкой, поставил часовню и всю оставшуюся жизнь, обдирая сердце воспоминаниями, писал только о России. Одной из лучших его книг и была «Былина о Микуле Буяновиче». Я упоминаю о ней из-за удивительного сходства взглядов обоих писателей, воевавших друг против друга, на суть происходивших событий. Микула Буянович — потому что, в отличие от Микулы Селяниновича, русского богатыря-оратая и защитника родной земли, слепо и буйно употребил он свои богатырские силы на разорение Руси. Но — как в песне: «И у разбойника лютого совесть Господь пробудил» — чудодейственно припал он в конце жизни к раскаянию. У Леонида Леонова шайка разбойников с атаманом Ипатом долго промышляла на большой дороге, «много разбойнички попили крови честных христиан», пока после одного, как это всегда и бывает, перевернувшего душу случая не опамятовался атаман и не увел своих товарищей сообща отмаливать грехи в срубленный ими наскоро монастырь. Они — Микула Буянович и Ипат, принявший при покаянии имя Сысой, — и заканчивают свои земные дни одинаково: в очистительном огне под неистовую пляску слуг Азлазивона.

Да, но автору «Былины…» ко времени ее написания было далеко за сорок, а автору «Азлазивона» едва-едва за двадцать.

Где и как делал свои накопления юный Леонов, сколько ни отыскивай, сколько ни гадай, удивления не убудет. Конечно, пройдясь по биографии, заглянув в происхождение, можно предполагать заклады и от московских дедушек, того и другого, не засушивших в белокаменной свою мужицкую кость, и от матери, вышедшей из ярославской деревни, и от отца, многоталанного, но по-русски небрежного к своей судьбе, и от скитаний по фронтам рядом с бесшабашным и мастеровым, выкачанным из самого нутра России, народом, но ведь все эти стихийно набранные запасы, весь этот рудный материал нужно было переплавить и отшлифовать в особой тонкости и звучания, особой настройки инструмент, который даже для пробного голоса требовал неспешной подготовки. Леонов каким-то чудом обошелся без поры ученичества, если под ним, под ученичеством, понимать неуверенность пера, расплывчатость, приблизительность и тому подобное — все то, что в голосе называется «давать петуха». Едва не первый опыт в «Азлазивоне» — и сразу крепкий и точный язык, мускулистый слог, слова стоят так прочно, будто они вдавлены в полотно, на котором выписывается литература, да и все повествование точно не в длину растянуто постранично, а свито в кокон и в нем одновременно действуют все силы… И — пошел могучей и красивой поступью великорусского таланта во весь ХХ век, не остановить было.

Нет, в нашем писательском «старательстве» глубинные шурфы надо пробивать рано, не дожидаясь, пока от поверхностных наслоений задубеет кожа, а внутренние движения сделаются неуклюжими.

Валентин Распутин, писатель

Написанный в задушевном русском стиле рассказ помечен декабрем 1921 года и служит пробой разбойной народной стихии. Место ее действия нескончаемый бор. Двадцать шесть лихих гуляк с кистенями и ножами меняют жизнь на покаянную вслед за своим главарем, который смущен «нелюбностью» во взоре новгородского святого Нифонта с образка, расколотого в очередном убийстве разбойным ножом. Оказывается, разудалое взрезание чужой плоти было тайным послушанием. С изменением воли пославшего разбой резко переходит в молитвенное подвижничество.

Не изменилась, осталась той же самой после переворота опора не на закон, а на благодать. Как в разбое мужики полагались только на силу рук, так после трех ночей злой ломки самовольные монахи — только на силу духа. Как пьяной вольнице от мира были нужны только деньги, так теперь новым молитвенникам требуется только рукоположенный священник, пусть гадкий пьянец. Ватага затащит его в райские врата, лишь бы он дал им то единственное, чего мужики от себя не могут. Как и раньше, их пуповина бор, темная непроходная дебрь. В ней загрохотали разом топоры, и в конце второй недели болото расцвело храмом.

Мужики по-прежнему остались и грозой бора, только уже не для проезжих купцов, а для племени нечистых. Бесовский омут однако не в пример эффективнее бережет себя чем мирская власть — своих подданных. Мужики замахнулись не на показного, а на истинного властителя мира. От них теперь потребуют всеми соблазнами плоти уступить и сослужить хозяину леса или умереть. Их разбойная воля не примет соглашения.

Леоновское нагнетание бесовского искуса открывает власть беса над телом. Упоение радостного труда не преграда нечистому, он внезапно скрючит даже здоровое тело, разогретое работой. Злая мощь направленно карает дух. Она пугает его неограниченной властью над телом. Частные победы молитвенников только ожесточают врага, вызывают его на применение своего последнего оружия, смерти. Он бережет его напоследок для несгибаемых, предпочитая сводить с ума слабых. Искуситель заставляет молиться ложному Иисусу, ликовать в обманном спасении, принять беса вместо странника. Добро обертывается злом, икона гнездом для нечистых. Художество для молодого Леонова перевертыш, проницаемый для зла.

Леонов видит, что только перестав надеяться на ненадежное, на пределе подвига человек пересилит безумие и удостоится светлой смерти. Он должен выколоть свой глаз, если глаз соблазняет его. Письмо Леонова достигает здесь осязаемости. Цветистость перестает быть только стилем, становится криком страсти и отчаяния.

Владимир Бибихин, философ

Перед вами, читатели, замечательное произведение молодого Л.М.Леонова. Замечательно оно по многим причинам: по духовной зрелости автора, по содержанию сказа, по языку, по его укорененности в российской письменности самых разных жанров. Леонов вплел в единую ткань повествования различные нити: новгородские жития, отечники, киевские былины, песни и т.д., — при этом сказ остается вполне самобытным, а его язык в своей народной разговорности, диалектности, достигает грани, перейдя которую он сделал бы и самый сказ искусственным, выдуманным. Но этого не происходит, благодаря стилистической зрелости автора.

Собственно предмет сказа — обращение разбойника к покаянию — традиционен для христианской письменности. Различные произведения обыкновенно запечатлевали благополучный исход — разбойник каялся, жил благочестиво и становился святым. Такое обращение, естественно, подразумевает соблюдение законов духовной жизни. Л.М.Леонов описывает противоположный случай: разбойник, вставший на путь «замаливания» грехов, гибнет в дьявольских сетях. Нравственная зрелость Леонова обнаруживается в том, что он очень тонко показывает причину духовной гибели Ипата-Сысоя: самость, гордость, самоутверждение. По сути дела, разбойничья ватага, уйдя на покаяние, осталась той же несмирившейся ватагой, только разбой их стал гораздо страшнее.

Думается, что конец сказа, где говорилось о том, что Сысой вместе со «спасенниками» пребывает в «райском саде», был снят не по цензурным соображениям, а сам автор, как художник, почувствовал противоречие изображаемого с последними строками.

Подобный сказ, тем более сжатый до столь малых размеров, под силу лишь настоящему мастеру. Удивительно, что когда Л.М.Леонов написал этот сказ, ему было всего 22 года.

Более глубокое осмысление, вероятно, поставит вопрос о том, не является ли этот сказ притчей о революционерах-разбойниках, пытающихся построить «справедливое» общество и обреченных на гибель? Не из этого ли зерна выросла «Пирамида»?

Игумен Андроник (Трубачев), богослов