Игорь Дудинский

Эфемерность плоти

Верность критериям русской классической живописи, стремление неукоснительно им следовать и при этом обогащать их свежим, пропущенным сквозь призму сегодняшних проблем отношением — вот, пожалуй, главные критерии подхода к творчеству художника Игоря Ермолаева. Взять хотя бы неземное, трепетное сияние с ярко выраженным теургическим началом, которое сопровождает созданные мастером образы или предметы. Такое мистическое зарево золотистой окраски обычно указывает на близкое присутствие ангелов и дошло до наших дней как послание от великих русских иконописцев. Нематериальная условность и «потусторонность» авторской манеры тоже хранят память о предмете или человеке как божественной ипостаси. Воистину наше национальное искусство по сей день не может существовать вне духовных поисков, единения и взаимодействия мысли и чувства, исихастской молитвы и размышлений о смысле жизни. Во всем, что выходит из-под его кисти — будь то городской пейзаж, натюрморт или человеческое тело, — Игорь Ермолаев стремится увидеть и раскрыть первооснову — идею или причину, послужившую стимулом для воплощения того или иного объекта или же сыгравшую роль фундамента, достойного того, чтобы на нем возвести материальную, видимую часть замысла. Вообще философские проблемы взаимоотношения земной и горней обителей, местонахождения истины можно считать ключевыми в системе координат Игоря Ермолаева. На его полотнах потенция, эмбрион бытия, плавно и органично переходит в само бытие. И тут же начинается обратный процесс — ведь, как известно, окружающий нас мир призрачен и эфемерен, а границы между явью и навью более чем условны. Чтобы приоткрылась завеса и обнаружилась истина, необходимо хотя бы краем глаза увидеть Свет — причем именно животворящей, фаворской, инициатической природы.

Еще одно свойство картин художника — их степенность и рассудительность. Автор заведомо отверг соблазн столь модных сегодня «эмоций» в виде буйства пятен и линий. Его повествование несуетно и показывает пример истинного смирения и служения. Каждая деталь исполнена сакрального смысла — опять же благодаря способности живописца видеть реальность не напрямую (очевидное для мастера — всего лишь внешняя оболочка, которая, как правило, обманчива и предназначена для того, чтобы скрывать суть), а как бы изнутри, с обратной стороны, с изнанки.

Игорь Ермолаев показывает мироздание в виде некоего киноэкрана, за который во время сеанса из темного зала прокрался не в меру пытливый зритель. Человеку захотелось проникнуть в иную, параллельную жизнь и посмотреть, как на самом деле там все устроено. Оказывается, стоит лишь перейти роковую черту, как начинаются сплошные откровения — нужно только быть готовым к их восприятию. Собственно, речь идет о посвящении, когда для неофита раз и навсегда исчезают различия меж-ду явлением и его непознаваемой сутью и хорошо знакомый предмет предстает во всей полноте своей неожиданной самости. Игорь Ермолаев берет нас за руку и заводит за злополучный экран; ведь не секрет, что современный человек давно привык относиться к окружающей совокупности вещей и людей однобоко, с точки зрения практической пользы — меркантильно и утилитарно. Но оказавшись внутри мироощущения художника, мы убеждаемся, что все привычное и набившее оскомину — будь то пейзаж, предмет или человек — в каждом своем проявлении сов-сем не что-то такое, что может пригодиться в хозяйстве, выполняя ту или иную функцию, а исключительно Божье творение — и ничего больше. Постепенно до нас доходит, что действия Создателя не подлежат никаким и ничьим оценкам; к тому же с изгнанием из рая закончился период нашего обслуживания со стороны небесных сил, и мы, как и прежде, вынуждены добывать самое необходимое в поте лица, не имея права ни на какие вопросы. И только бесконечная милость Всевышнего позволяет вещам, стихиям или ближним изредка облегчать нашу участь.

Игорь Ермолаев развивает свою философскую систему на примере трех ипостасей повседневного контекста: окружающей среды в виде городских пейзажей; предметов, которые можно взять в руки, чтобы пользоваться ими; и людей, наделенных грешной плотью. И во всех трех воплощениях материя на наших глазах трансформируется в дух. Пейзаж преображается в феерию фата-морганы, вещи теряют материальное наполнение и очертания и растворяются в вечности, а человеческие фигуры начинают ассоциироваться с иконописными персонажами. В результате маэстро приводит свой пространственно-временной континуум в состояние абсолютного смирения, переходящего в бесплотность и бестелесность, когда привычные вещи сбрасывают маски узнаваемости и начинают восприниматься как артефакты иного, фантастического бытия, в котором время исчезает, уступая место абсолютной диктатуре духа.