200 лет со дня рождения А.К.Толстого

Наталья Колосова

«Певец, державший стяг во имя красоты»

Редкое единодушие объединяет абсолютно всех современников, оставивших воспоминания об Алексее Константиновиче Толстом. Человек необычайной душевной чистоты, благородства, деликатности; его доброта была безгранична. Но что таилось в глубине его сердца? Он писал своей будущей жене: «Во мне есть постоянная грусть каждого мгновения; никогда, с тех пор как я стал мыслить, а началось это в ранней юности, я не был в согласии с самим собой…» Излюбленным, неоднократно повторяющимся образом, рисующим его внутреннее состояние, был у А.К.Толстого «золотой узор на темной ткани». Это, может быть, излишне красивое выражение удивительно точно передает крайности состояния духа, и главное здесь не просто противопоставление, но неразрывность — узор на ткани.

Да, братцы, это так, я не под пару вам,
    То я весь в солнце, то в тумане,
Веселость у меня с печалью пополам,
    Как золото на черной ткани.

О гармоничности А.К.Толстого можно бесспорно говорить в том плане, что ни в его личности, ни в творчестве нельзя найти каких-либо болезненных изломов. Но до истинной внутренней гармонии, конечно, было далеко:

В совести искал я долго обвиненья,
Горестное сердце вопрошал довольно —
Чисты мои мысли, чисты побужденья,
А на свете жить мне тяжело и больно.

И какая чисто русская томительная невозможность внутреннего благополучия, успокоенности: «И душа собою вечно недовольна» — этим признанием А.К.Толстой родственен каждому большому русскому писателю.

В одном из последних стихотворений, как бы подводящем итог творческой жизни, А.К.Толстой называет себя «певцом, державшим стяг во имя красоты»; об этом же он говорит в одном из писем: «Убеждение мое состоит в том, что назначение поэта — не приносить людям какую-нибудь непосредственную выгоду или пользу, но возвышать их моральный уровень, внушать им любовь к прекрасному, которая сама найдет себе применение безо всякой пропаганды». Отстаивая этот принцип, Толстой выступал против голой тенденциозности в защиту художественности. «Сущность искусства, — писал он, — есть высшая красота или высшая правда (что одно и то же)».

Алексей Константинович Толстой родился 24 августа (5 сентября) 1817 года. Родители расстались вскоре после рождения сына, он рос и воспитывался в доме своего дяди по матери А.А.Перовского, известного в литературе под псевдонимом А.Погорельский (сказка «Черная курица, или Подземные жители» сочинена им для племянника). Мать поэта и ее братья были побочными детьми графа А.К.Разумовского, и хоть и не носили фамилии отца, но были очень богаты, приближены ко двору, получили прекрасное образование. Дядья Алексея Константиновича занимали весьма высокие государственные посты. Все это, как ни странно, оказало плохую услугу молодому Толстому-поэту. «Я родился художником, но все обстоятельства и вся моя жизнь до сих пор противились тому, чтобы я сделался вполне художником», — писал он, достигнув 34 лет.

Вместо того чтобы с юных лет отдаться своему призванию (а он «начал марать бумагу и писать стихи» в шесть лет, кроме того, «всегда испытывал неодолимое влечение к искусству вообще, во всех его проявлениях», недаром Италия — вторая родина русских художников — была знакома ему еще в отрочестве), Алексей Константинович вынужден был считаться с волей родных: из чувства долга насиловал себя государственной службой. А у любящих его родственников были на судьбу и карьеру Толстого свои взгляды. Ведь он был товарищем детства великого князя Александра Николаевича, а когда тот вступил на престол как император Александр II, между ними сохранились дружеские отношения, так что Толстой имел даже привилегию входить к царю без доклада.

Семнадцатилетним юношей А.К.Толстой был зачислен на службу в Московский архив иностранных дел. «Архивные юноши», отличавшиеся, как правило, блестящей эрудицией, должны были дважды в неделю, по присутственным дням, разбирать и описывать древние столбцы.

Здесь, вероятно, и вошла в душу поэта любовь к истории России, особенно к ее древнему периоду. Любовь к старине, преданию, к древнеславянскому языку была органична не только для Толстого-художника, но и для Толстого-человека. Его буквально ранило неоправданное, варварское разрушение национального наследия, памятников старины, чинимое во многих городах России. В письме к Александру II А.К.Толстой, указывая, что произвол по отношению к историческим памятникам в России происходит «с благословения губернаторов и высшего духовенства», допускает явную крамолу, обрушиваясь на князей церкви и священников, противопоставляя им гонимых государством раскольников (здесь следует заметить, что, не поставив его в известность, А.К.Толстого назначили делопроизводителем «Секретного комитета о раскольниках», что было совершенно противно его гуманистическому мировоззрению). «Именно духовенство, — писал А.К.Толстой царю, — отъявленный враг старины, и оно присвоило себе право разрушать то, что ему надлежит охранять, и насколько оно упорно в своем консерватизме и косно по части идей, настолько оно усердствует по части истребления памятников. Что пощадили татары и огонь, оно берется уничтожить. Уже не раскольников ли признать более просвещенными, чем митрополита Филарета?»

В этом письме со страстностью истинного патриота Алексей Константинович говорит о прискорбном явлении: древние памятники русской архитектуры сносились и заменялись грубыми новоделами; о неверных, пагубных методах реставрации, когда старое строение не возрождалось в первоначальном виде, но становилось в результате ремонта совершенно неузнаваемым. Со слов историка Н.И.Костомарова, вернувшегося в ту пору из Новгорода и Пскова, Толстой рассказывает Александру II, чтоv происходит в этих древних городах: «…В Новгороде затевается неразумная и противоречащая данным археологии реставрация древней каменной стены, которую она испортит. Кроме того, когда великий князь Михаил высказал намерение построить в Новгороде церковь в честь своего святого, там, вместо того чтобы просто исполнить это его желание, уже снесли древнюю церковь св. Михаила, относившуюся к XIV веку. Церковь св. Лазаря, относившуюся к тому же времени и нуждавшуюся только в обычном ремонте, точно так же снесли. В Пскове в настоящее время разрушают древнюю стену, чтобы заменить ее новой в псевдостаринном вкусе.

В Изборске древнюю стену всячески стараются изуродовать ненужными пристройками. Древнейшая в России Староладожская церковь, относящаяся к XI веку (!!!), была несколько лет тому назад изувечена усилиями настоятеля, распорядившегося отбить молотком фрески времен Ярослава, сына святого Владимира, чтобы заменить их росписью, соответствующей его вкусу <…> Ваше Величество, лет шесть тому назад в Москве снесли древнюю колокольню Страстного монастыря, и она рухнула на мостовую, как поваленное дерево, так что не отломился ни один кирпич, настолько прочна была кладка, а на ее месте соорудили новую псевдорусскую колокольню. Той же участи подверглась церковь Николы Явленного на Арбате, относившаяся ко времени царствования Ивана Васильевича Грозного и построенная так прочно, что и с помощью железных ломов еле удалось отделить кирпичи один от другого.

Наконец, на этих днях я просто не узнал в Москве прелестную маленькую церковь Трифона Напрудного, с которой связано одно из преданий об охоте Ивана Васильевича Грозного. Ее облепили отвратительными пристройками, заново отделали внутри и поручили какому-то богомазу переписать наружную фреску, изображающую Святого Трифона на коне и с соколом в руке».

В письме царю Алексей Константинович называет также церковь Рождества Богородицы в Путинках на Дмитровке, церковь Богоматери Грузинской и Крутицкие ворота — «три здания в Москве, за которые всегда дрожу, когда еду туда».

В условиях, совершенно противных его склонностям, достаточно долго шла жизнь Алексея Константиновича. Тем не менее он писал стихи, баллады, давно уже начат был «Князь Серебряный», но — «как работать для искусства, когда слышишь со всех сторон слова: служба, чин, вицмундир, начальство и тому подобное?», а главное — «вся наша администрация и общий строй — явный неприятель всему, что есть художество, — начиная с поэзии и до устройства улиц».

Судьба поэта, силою обстоятельств лишенного возможности творить по вдохновению, отразилась в поэме «Иоанн Дамаскин». Герой ее — древний богослов и автор церковных песнопений — совершенно очевидно выражает сокровенные желания самого Толстого:

В толпе вельмож всегда один,
Мученья полон я и скуки;
Среди пиров, в главе дружин,
Иные чудятся мне звуки;
Неодолимый их призыв
К себе влечет меня все боле —
О, отпусти меня, калиф,
Дозволь дышать и петь на воле!

Только в 1861 году — сорока четырех лет от роду! — Алексей Константинович решил, наконец, добиться полной свободы. Он обратился с письмом к Александру II, прося об отставке: «Служба и искусство не совместимы, одно вредит другому, и надо делать выбор. Большей похвалы заслуживало бы, конечно, непосредственное деятельное участие в государственных делах, но призвания к этому у меня нет, в то время как другое призвание мне дано». Далее Толстой пишет, что у него «есть средство служить Вашей особе, я счастлив, что могу предложить его Вам: это средство — говорить во что бы то ни стало правду, и это — единственная должность, возможная для меня и, к счастью, не требующая мундира». Следует заметить, что дружескими отношениями с царем и императрицей Алексей Константинович не обольщался. «Цепи — всегда цепи, даже цепи из цветов», — писал он, высказывая опасение, как бы доброта императрицы «не обернулась для него рабством». Осенью 1861 года вожделенная свобода наконец была дарована ему «высочайшим соизволением».

К этому времени Толстой уже был автором многих стихов, романа «Князь Серебряный», драматической поэмы «Дон Жуан», нескольких прозаических произведений. Интерес к истории России — один из основных в творчестве и жизни А.К.Толстого. Можно предположить, что, помимо юношеских занятий в Московском архиве, в значительной мере он подогревался близостью ко двору, где, как Толстой мог убедиться, невозможно было жить, не лавируя, не интригуя, не хитря, что особенно было мучительно для него, который чувствовал в себе лишь «…одну возможность действовать — идти прямо к цели».

В прозе, драматургии, поэзии Толстого его внимание обращено на противостояние прямых, честных одиночек общей системе зла и насилия. Толстой изучает психологию этих людей, причем отдает безусловное предпочтение не тем из них, кто, как Курбский, изменяет своему долгу и из безопасного места шлет царю гневом пылающее обличение, но натурам правдивым и цельным, которые обречены на гибель, ибо пытаются совместить высокие понятия о том, что достойно, с верностью системе, где осуществление подобных идеалов рассматривается как преступление. Это люди, склад души которых близок самому Толстому. Таков, например, герой знаменитого романа «Князь Серебряный»: «Серебряный… разделял убеждения своего века в божественной неприкосновенности прав Иоанна; он умственно подчинялся этим убеждениям и, более привыкший действовать, чем мыслить, никогда не выходил преднамеренно из повиновения царю, которого считал представителем Божией воли на земле. Но несмотря на это, каждый раз, когда он сталкивался с явною несправедливостью, душа его вскипала негодованием, и врожденная прямота брала верх над правилами, принятыми на веру. Он тогда, сам себе на удивление и почти бессознательно, действовал наперекор этим правилам, и на деле выходило совсем не то, что они ему предписывали». В поведении Серебряного Толстой находил «благородную непоследовательность», которая совершенно нетерпима для деспота, хотя тот и не сомневался в большей верности и преданности ему Серебряного, чем любого из своих опричников.

Эта «благородная непоследовательность», замеченная Алексеем Константиновичем в его герое, в высшей степени была присуща ему самому. Хотя несомненно, что правдивый характер, душевное благородство, оказавшись перед лицом неограниченной и деспотической власти, осуждены на бездействие и гибель. Но можно ли действовать, имея в виду высокую цель, в таких условиях? Эта проблема была одной из важнейших для Толстого. В драматургии его она нашла воплощение в образе Бориса Годунова, когда неожиданно для автора оказалось, что именно Годунов — истинный герой его исторической трилогии, сложившейся из пьес «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис».

Личность Бориса Годунова Толстой исследует сначала с неприязнью и недоверием, а затем с симпатией и даже с некоторой долей восхищения, поскольку постепенно у него возникает убеждение, что в своих действиях Годунов руководствовался не только честолюбивыми побуждениями, но имел в виду благо всего государства. Жестокость, предательства, которые особенно характерны для Годунова в пьесе «Царь Федор Иоаннович», сменяются в «Царе Борисе» умиротворенностью и даже как будто благородным великодушием: есть «царь Борис — нет больше Годунова». Особенно импонирует Толстому намерение Бориса связать «древнюю расторгнутую цепь меж Западом и русскою державой». Однако Годунов «через неправду стал царем», а неправое дело, по мысли Толстого, не может быть оправдано. Еще в «Проекте постановки на сцену трагедии “Смерть Иоанна…”» Толстой замечает: «…зритель предчувствует», что и Годунову предстоит «пожать плоды» посеянных им семян зла. Как бы ни успокаивал себя царь Борис в заключительной пьесе трилогии:

Если…
Я большую неправость совершил,
Чем тот, которой блага никакого
Им не принес, — кто ж, он иль я, виновней
Пред Господом?

От «Князя Серебряного» через три пьесы провел А.К.Толстой Годунова, чтобы в конце последней его же устами вынести окончательный приговор:

От зла лишь зло родится — все едино:
Себе ль мы им служить хотим иль царству —
Оно ни нам, ни царству впрок нейдет.

Так заканчивается художественное исследование А.К.Толстым извечной проблемы: могут ли преступные средства правителя страны быть оправданы высокой целью, даже если эта цель — благо государства.

Ни в настоящем, ни в обозримом прошлом России не находит Толстой тех предпосылок в государственном устройстве, при которых свобода и законность могли бы считаться прочными. Поэтически свои настроения выражал Толстой в балладах, песнях, былинах, действие которых происходит во времена Киевской и Новгородской Руси. «Не в Москве надо искать Россию, — говорил он, — а в Новгороде и в Киеве». Наиболее сконцентрированно-поэтически выражены воззрения Толстого в любимой его балладе «Змей Тугарин». Во время веселого пира у опять-таки любимого исторического героя А.К.Толстого, киевского князя Владимира Красное Солнышко, появляется безобразный певец, который предрекает ужасное будущее русским людям и, главное, — утрату нравственного начала:

Но дни, погодите, иные придут,
И честь, государи, заменит вам кнут,
    А вече — каганская воля!
Далее, пророчествует певец:
Обычай вы наш переймете,
На честь вы поруху научитесь класть,
И вот, наглотавшись татарщины всласть,
    Вы Русью ее назовете!

Однако глубокая уверенность поэта в благоприятной судьбе родины допускает лишь временное помутнение ее славы:

А если над нею беда и стряслась,
Потомки беду перемогут!

В этих словах киевского князя — надежда и самого Алексея Константиновича, верившего, что даже разбившийся вечевой колокол не может символизировать конец славной истории Руси, только пусть звон этого колокола «в сердце потомков живет!». В романтическом сердце А.К.Толстого постоянно присутствует вера, что наступит время, когда будет восстановлена прежняя система нравственных ценностей и личная жизнь и честь не будут отчуждаться от государственной.

В отношении общества к самому А.К.Толстому наблюдалась странная картина: «В то время, как журналы клеймят меня именем ретрограда, власти считают меня революционером», — писал он в конце жизни. Свое положение «не купленного никем» свободного певца — между западниками и славянофилами, между либералами и консерваторами — он выразил в известном программном стихотворении:

Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять свой добрый меч,
Но спор с обоими досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь;
Союза полного не будет между нами —
Не купленный никем, под чьё б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь!

Итак — точное и четкое определение: «Двух станов не боец». Своим никакая партия, никакая группировка не могли его назвать. Свободный, верный лишь врожденному, неколебимому инстинкту справедливости, гуманности и правды, он в любых явлениях общественной жизни или личных отношений становился на ту сторону, где находил следование этим благородным принципам. При этом (как это возмущало так называемых либералов!) его вовсе не смущало, что иногда его мнение могло совпадать с мнением сильных мира сего: искать себе ореол «борца» ему не приходило в голову, а государственную машину, сановников и высшую власть он достаточно обличал в своих сатирических произведениях. «Богам в свое время, если они делают глупости, я также выскажу правду…» — заявлял поэт.

Сатира А.К.Толстого, одного из создателей Козьмы Пруткова, была нелицеприятна. Достаточно вспомнить хотя бы «Сон Попова», не увидевший свет при жизни поэта, так же как «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» и многие другие произведения. В сатирической форме свое «социально-политическое кредо» Алексей Константинович выразил в наделавшей много шума песне «Поток-богатырь». В «Потоке», так же как в «Пантелее-целителе» и в «Балладе с тенденцией», как первоначально называлось стихотворение «Порой веселой мая…», передовые круги увидели лишь злобное проявление обскурантизма. Толстой писал с досадой, что никто почему-то не замечает, «что в том же “Потоке” я выставил с смешной стороны раболепство перед царем в московский период. В других стихотворениях я писал сатиры на пьянство, на спесь, на взяточничество, на эгоизм и пр., и никому не приходило в голову этим возмущаться». Большинство его сатирических произведений ходило в списках, да ведь и две пьесы из его исторической трилогии не были разрешены к постановке. Поэтому он мог с полным правом сказать о себе: «И вот я — между двух огней, обвиняемый Львовым и Тимашевым в идеях революционных, а газетными холуями — в идеях ретроградных. Две крайности сходятся, чтобы предать меня осуждению».

Нельзя забывать и то, что при всей остроте и социальной направленности в своих произведениях, часто близких по форме к народной песне, притче, былине (например, в «Правде»), А.К.Толстой был обычно глубоко философичен, что дало основание Владимиру Соловьеву отнести его творчество, наряду с поэзией Тютчева, к «поэзии гармонической мысли».

В России Алексей Константинович жил преимущественно в своих имениях: Красном Роге, Погорельцах, Пустыньке, ценя деревенскую жизнь более всякой другой («Даже в самом разгаре моих аристократитеских увлечений я всегда желал для самого себя простой деревенской жизни…»). Для А.К.Толстого, много путешествовавшего за границей, живавшего в Петербурге и Москве, любимым местом оставалось его имение Красный Рог, расположенное неподалеку от Брянска. Он был заядлым, умелым охотником, много времени проводил в лесу и был уверен, что тесное общение с природой обусловило «мажорный» тон его поэзии. «Гляжу с любовию на землю, но выше просится душа», — писал он.

Этому высокому настрою души поэта обязана своими торжественными аккордами большая часть его стихов о природе:

Край ты мой, родимый край,
    Конский бег на воле,
В небе крик орлиных стай,
    Волчий голос в поле!
Гой ты, родина моя!
    Гой ты, бор дремучий!
Свист полночный соловья,
    Ветер, степь да тучи!

Стихи А.К.Толстого удивительно легко запоминаются. Не это ли признак истинной поэзии? Сколько в памяти у каждого, кто любит литературу, его стихов о природе: «Колокольчики мои…», «Звонче жаворонка пенье…», «То было раннею весной…». Иногда это отдельные строчки: « И смолой и земляникой / Пахнет темный бор», «Сквозь лист прошлогодний пробившись, теперь / Синеет в лесу медуница». Известный критик второй половины XIX века Н.Н.Страхов в связи с выходом в свет первого сборника стихотворений А.К.Толстого в 1867 году (напомним, что печататься Толстой начал еще в 1840-х годах) писал: «Безыскуственность — вот черта, чрезвычайно выгодно отличающая поэзию графа А.К.Толстого. Да, именно безыскусственность, как бы полное отсутствие старания, видимого искусства выделки характерны для поэзии Толстого. Она роднит его поэзию с народной, как и органичное использование простонародного языка, и поразительная напевность». В этом исток и удивительной музыкальности его поэзии. «Толстой — неисчерпаемый источник для текстов под музыку», — отмечал П.И.Чайковский.

«Средь шумного бала…» — романс П.И.Чайковского на стихи А.К.Толстого, ставший одним из самых известных русских романсов. Стихи родились после бала-маскарада в Большом театре, на котором Алексей Константинович встретил свою будущую жену Софью Андреевну Миллер (урожденную Бахметьеву), удивительную женщину, которой И.С.Тургенев писал: «Я знаю, что Вы так же добры, как умны и милы — доброта звучит в Вашем голосе и светится в Ваших глазах». Алексей Константинович делился с Софьей Андреевной всеми своими замыслами, каждым движением души. Она была ему женой, другом, советчиком, помощником. Она была его вдохновительницей и самым строгим критиком. Поэт неизменно называл ее своей Эгерией (нарицательное имя женщин-вдохновительниц, восходящее к имени жены Нумы Помпилия, правившего Римом в 715–762 годах до нашей эры, который все решения принимал после одобрения их Эгерией, умной, проницательной и дальновидной женщиной).

Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
Лишь очи печально глядели,
А голос так дивно звучал,
Как звон отдаленной свирели,
Как моря играющий вал.

Почти вся любовная лирика А.К.Толстого посвящена Софье Андреевне. Уже упоминавшийся нами Н.Н.Страхов отметил особенность лирики Толстого, в которой «нежность поглощает сладострастие, становится выше страсти». Любовь у А.К.Толстого — это чистое, светлое, возвышающее душу чувство, очищающее ее от мелочных забот житейской суеты:

Меня, во мраке и в пыли
Досель влачившего оковы,
Любови крылья вознесли
В отчизну пламени и слова.
И просветлел мой темный взор,
И стал мне виден мир незримый,
И слышит ухо с этих пор,
Что для других неуловимо.

Такая любовь преображает человека, его вещее сердце становится чутким к высшему закону всемирной гармонии:

И всюду звук, и всюду свет,
И всем мирам одно начало,
И ничего в природе нет,
Что бы любовью не дышало.

В лирике А.К.Толстой, как, впрочем, и многие другие поэты, часто использует довольно распространенный прием отождествления любви и морской стихии. Человеческие чувства понимаются Толстым как стихия, одновременно неподвластная обузданию («приливы любви и отливы») и неизбежно подчиненная собственному закону:

Не верь мне, друг, когда в избытке горя
Я говорю, что разлюбил тебя,
В отлива час не верь измене моря,
Оно к земле воротится, любя.

Пантеистическое миросозерцание, свойственное Толстому, дает ему глубочайшую уверенность в том, что «земное минет горе», в гармонии разрешатся все мирские противоречия — и

В одну любовь мы все сольемся вскоре,
В одну любовь, широкую, как море,
Что не вместят земные берега.

Поражает простота, с которой умел поэт говорить о метафизической сущности любви. Сколько невыразимой нежности, например, в таком до боли «земном» стихотворении:

Осень. Обсыпается весь наш бедный сад,
Листья пожелтелые по ветру летят;
Лишь вдали красуются, там на дне долин,
Кисти ярко-красные вянущих рябин.
Весело и горестно сердцу моему,
Молча твои рученьки грею я и жму,
В очи тебе глядючи, молча слезы лью,
Не умею высказать, как тебя люблю.

Последние дни А.К.Толстого прошли в его любимом Красном Роге. Он был очень болен и совсем не похож на того молодого богатыря, который завязывал узлом серебряные вилки и ходил один на медведя. Алексей Константинович задыхался и уже не мог сам выбраться в лес. Тогда «лес» приходил к нему домой — в его комнатах, в кадках с водой ставили свежесрубленные сосенки, так ему было легче дышать. Среди них он и умер — тихо заснул 58 лет от роду, осенью 1875 года.

* * *

«Певец, державший стяг во имя красоты», недаром отождествлял высшую красоту и высшую правду; в своих произведениях он стремился к той правде, без которой немыслима красота. В вершинных своих проявлениях красота и правда едины. «Гражданственность может существовать без чувства прекрасного, — писал А.К.Толстой, — но чувство прекрасного, в своем полном развитии, не может проявляться без чувства свободы и законности». Поэт, утверждающий эту благородную мысль, знает, что красота, за которую он стоял, не бесцельна:

И подвиги славит минувших он дней,
    И все, что достойно, венчает:
И доблесть народов, и правду князей —
    И милость могучих он в песне своей
На малых людей призывает.
Привет полоненному шлет он рабу,
    Укор градоимцам суровым,
Насилье над слабым, с гордыней на лбу,
К позорному он пригвождает столбу
    Грозящим пророческим словом.