А.А.Реформатский

Бумажный покойник

Глава I
†

«Кто любит дыню, кто арбуз,
а кто и свиной хрящик...»
(Пословица)

В сегоднешнем номере «Известий» на 8-й странице рядом с объявлением о потере болонки кличкой «Реся-Феся» и залихватским расписанием новооткрытого кабаре с превосходным ассортиментом крепких напитков и цыганок (всё по пониженным ценам) — скромно помещался скорбный текст, обведённый чорной рамкой:

Сего 20 октября внезапно скончался Сергей Васильевич Иванов 23-х лет
№ 98765...

Все подписчики, а равно и разовые покупатели могли видеть и читать это грустное сообщение, могли раздумывать о причинах, которые свели в могилу молодого человека, могли переживать этот печальный, а в таком возрасте почти всегда трагический факт... А могли и не читать его вовсе, не остановиться, не задуматься, просто проскользнуть, разбежавшись алчущим оком по интригующим цирковым программам или по заманчивому расписанию очередных бегов. Ведь каждый волен читать газету, как ему заблагорассудится: с начала, с конца, с середины, а то и вовсе кверх ногами — так, для видимости. Нa этот случай декрета ещо не написано.

Так оно и вышло в этот раз.

На третьем этаже большого дома с богатой вывеской «Финансовая инспекция Государственных акционеров» (сокращенное: ФИГА) в уютном кабинете, изрядно наполненном скучающей хорошей мебелью, сидел в кресле, помешивая в стакане ложечкой сахар, один очень деловой человек, высокий по штатам и по уму.

Курьер почтительно подал газету. Деловой человек быстро пробежал политические новости, небрежно промахнул фельетон, тщательно просмотрел Распоряжения Правительства и даже занёс что-то в блок-нот, подчеркнув два раза и отметив сбоку с двумя восклицательными знаками: «Подтянуть!!». Перевернув наконец 8-ю страницу, он с удовольствием прочитал о премьере новой оперетки... Маленькое тpaypное объявление не дошло до его сознания. Где там! Есть дела поважнее: позвонить Диночке, сказав ей несколько двусмысленных любезностей, обругать не вовремя вошедшего с докладом делопроизводителя, поднять на ноги всех курьеров, чтобы послать в кассу за билетами, и потом, поправляя замшевую гетру, думать, думать (он очень деловой человек!) о том, что будет после театра...

Не так всё это было напротив, в милом полуособняке, где когда-то вкусно прожигал жизнь известный завсегдатай бегов граф Ай-яй-яй-Безобразов, а нынче невкусно зевали невыспанные, перепудренные машинистки, исхудавшие и обессиленные от беспрерывных фокстротов и киносеансов. Они рады были всякому поводу, чтобы дать передохнуть сухому треску клавиатуры, извергавшей никому не нужные столбцы невразумительных и недостоверных мильярдов, мильонов и тысяч чего-то... Сегодня — угля, завтра — самоубийств, послезавтра — комсомольцев... Всего не упомнишь, да это и не важно! Были бы только цифры, — иначе как же существовать «Губстату»? И с какой стати (или, может быть, «Губстати»?) вообще говорить о нём?

Ну, одним словом, хромая курьерша, товарищ Соломонида, снабжонная взамен кycка ноги непомерно разросшимся носом и ходившая каждодневно «за булкам», как она коротко, по-вологодски, формулировала свою миссию, — одним словом, она приносила и одну газету «Для Отдела переписки», — начальство имело в виду «вобщем и целом повысить политический горизонт колеблющегося элемента революции, использовывая его (элемента) какие-то так сказать данные...» (так значилось в приказе).

Как там дело обстояло с «горизонтом» — не знаю, а только как приносила товарищ Соломонида газету, так сразу набрасывался на неё подведёный «колеблющийся элемент» и, жуя крашеными ртами недопечённые, покрытые глазурью булочки, откровенно щебетал:

— Верка! Посмотри, что сегодня в кино?

— «Княжна Мери», ты видела?

— Нет. Это, верно, из английской жизни. Ах! Kак я люблю — эти моряки!

— Глядите, глядите, — кричала другая. — Новое дело: семь отцов и ни одного настоящего! Какова девочка!

— И только 17 лет? Недурна канашка!

— Ничего подобного... Это...

Одна блондинка с большими чорными кругами под неестественно блестевшими глазами, заглядывая сбоку, случайно увидала по пути: «23-х лет».

— Наверно самоубийство... Вот душка! Интересно: брюнет или блондин? — мечтательно вскинула она глаза, доставая пудреницу.

Старый профессор pyсской литературы, сидя в своём пыльном кабинете, обставленном до потолка скромными рядами угрюмо молчавших классиков, старательно перелистывал Демьяна Бедного, выискивая наиболее созвучный современности эпиграф для редактируемой им хрестоматии по истории литературы под названием: «Транспорт и рыбы в русской литературе». Он отрывался от этого важного, а, главное, нужного для широких масс труда, объёмом в 99 печатных листов, только для того, чтобы проверить в шкапу новый опыт настойки, рекомендованный ему одним другом, известным экономистом, автором нашумевшей популярной листовки «Вывоз трески и эмансипация женщин, или наоборот». Настойка же была на мочевом пузыре годовалой миноги, а ведь это, признайтесь, вещь peдкая. Профессор целую неделю не читал даже лекций, бегал в поисках такой изысканной специи.

Позвонил почтальон, и в кабинет подали пачку повесток с приглашениями: на диспут о том: «Надo ли выворачивать Гоголя или лучше его поставить дыбом?», на Всесоюзную конференцию ассенизаторов, у которых профессор состоял членом культкомиссии, на вечер группы поэтов «Трёхпалая дыра», а кстати тут же лежал и номер «Известий».

Небрежно перевернув повестки, профессор развернул 7-ю страницу газеты и, пробежав со злой усмешкой отчёты о двадцати двух новых постановках, сплюнул и, перевернув страницу, повёл пальцем по длинному списку yмерших профессоров и престарелых общественных деятелей, занося в записную книжку: когда похороны и как приблизительно можно сварьировать заранее приготовленную надгробную речь, годную в общих чертах для всякого достойного.

— Тьфу! — ещо раз сплюнул пpoфессор, откидывая благородным жестом yбeлённые сединой космы своей прославленной шевелюры: он записал нечаянно какого-то неведомого Иванова 23-x лет...

— И этот тоже на речь напрашивается! Молод ещо! Поработать надо. — Профессор даже сломал карандаш, вычоркивая злосчастного покойника.

— Ну, а засим — секундум серви эт вос бибере!* — деловито закончил он, потирая свои либеральные руки и направляясь к заветному шкапу.

А внизу, на дворе, Трофим, запойный дворник этого знаменитого дома, с утра умудрился появиться с крепкой мухой, а так как солнышко сияло так же согревательно, да и вообще что-то хорошо было, — то он и вовсе размяк, сел на тумбу перед воротами и блаженно улыбался.

Из парадного вышел почтальон.

— Ты тут дворником будешь? — деловито обратился он к Трофиму.

— А даже и беспременно, — с достоинством отвечал Трофим. — Потому и мальчишки завси кричат: «Дворник, надень намордник!».

— Нy, это ладно, — нахмурился почтальон. — Вот я во второй номер никак не достучусь, так передай газету туда. Понял?

Трофим презрительно посмотрел на почтальона, взял газету и, ничего не ответив, похлопал себя многозначительно по заду: я, мол, дурак, а ты вот кто — не знаю. Потом он вынул большие, перевязанные верёвками на сгибах очки, нацепил иx на красноватый мякиш носа и многозначительно развернул кверх ногами газету. Только то ли через хмель, то ли по какой другой причине, а прочесть он ничего не смог, зато долго любовался на последней странице башенкой из чорных кирпичиков с какими-то загогулинами в серёдке.

А такие кирпичики-рамочки всё-таки заканчивают чью-то жизнь.

Глава II

3AГС, СТРАХКАССА и другие разные СТРАХИ

«2 х 2 = 5»
(Учебник арифметики, 1927)

В это же утро, pовно в 10 часов в помещение ЗАГСа N-ского paйона вошол скромный молодой человек и, растерянно оглянувшись, стал нерешительно тыкаться в разные углы, очевидно, что-то разыскивая. Душная, прокуренная комната с давно немытыми окнами была давно полна народа. Все толкались, дымили, ворчали, что-то спрашивали друг у друга, но ответов не было слышно. По стенам висели многозначительные плакаты и надписи: «Курение вредно для здоровья», «Религия опиум для народа», «Кредит портит отношения», «Нигде кроме, как в Моссельпроме» и другие не менее нравоучительные.

Молодой человек, близоруко щурясь на эти плакаты, тщательно искал в них каких-либо более точных сведений, ну, хотя бы, например, о том, кому в какую очередь становиться и что за каким столом делается. Но это оставалось тайной недружелюбных писак, лишь изредка отрывисто выкрикивавших без разбору по адресу всех подведомственных им душ — покойников, женихов, невест и новорожденных: «Как отчество? Партийный? Какого профсоюза? Женат? Служба в Красной армии?»

Наконец, простояв с пол часа не в той очереди и отчаявшись добиться ответа у себе подобных, молодой человек рискнул обратиться к одному из сидевших за столом, одетому в открытый френч, из-под которого выглядывал сверкавший хамелеоном лиловый галстук. Френч уже более четверти часа витиеватым взмахом сосредоточенно выводил на прижатой к столу промокашке свою кровную подпись. Личико его, обрамлённое коротенькими бачками, было непроницаемо, как-будто от этого росчерка зависела судьба тысячи человеческих жизней.

К нему то, вежливо выждав, когда утихнет ретивый пыл эксперимента, сменившись спокойной уверенностью в своих силах и почерке, и обратился молодой человек, приподняв картуз.

— Скажите, пожалуйста, гражданин, за каким столом здесь регистрация... умерших?

Френч молчал, гордо улыбаясь на опытность верной своей руки.

Молодой человек подошол ещо ближе и повторил свой вопрос.

Френч самовлюблённо стряхнул перо и с глубокой нежностью запечатлел ещо один загогулистый автограф.

Молодой человек в нерешительности мялся, не зная, как ему быть, но наконец житейская необходимость пересилила природную деликатность, и он, вплотную пододвинувшись к Френчу, ещо раз громко повторил сказанное.

Френч резко оборвал свое приятное занятие и, окинув вопрошавшего взглядом столь искреннего благородства и сознания правоты своего положения, что хотелось сквозь землю провалиться или по крайней мере принести извинение, — деловито ответил:

— Не задавайте глупых вопросов, товарищ! Видите, я занят.

Молодой человек, инстинктивно проникнувшись всей серьёзностью совершавшегося перед ним, невольно снял картуз, готовый пожертвовать всем, даже, может быть, целью своего посещения, только бы не нарушать неколебимую важность делового учреждения, этого скромного сегментика могущественного государственного колеса.

От смущения он кашлянул. Френч устремил на него гневный взгляд блюстителя порядка и закона и строго отчеканил:

— Пойдите в справочный стол, — две лестницы вниз, направо по коридору, три лестницы наверх, налево через площадку, комната 777 наискось... Предварительно запишитесь во дворе у дежурного, 5 этажей вниз, обойти с улицы...

Прослушав эту великолепную тираду, произнесённую с блеском, ей богу, достойным блаженной памяти античных времён, молодой человек почувствовал себя окончательно уничтоженным. Он бессмысленно мял в руке бумажки, шепча устрашающие цифры этажей и комнат и пробуя складывать, вычитать, умножать и делить их — этажи на комнаты, комнаты на этажи, точно это могло хоть на йоту сократить продиктованное ему путешествие... Всё шло хорошо, даже корень квадратный умудрился извлечь он из какой-то лестницы, только на одном вдруг запнулся, на простом делении: как разделить 777 на искось? Что же это за «искось»?

Это его и вернуло к действительности нашего реального мира, столь неразложимого и неповторимого и тем отличного от мира цифр и чисел.

Какая-то старушка дёрнула его в это время за рукав.

— Ты по покойникам в черёду то?

Молодой человек чуть не прослезился, услыхав такой «не деловой», но почему-то показавшийся ему бесконечно тёплым вопрос.

— Да, да, — заторопился он. — Я вот сам... Вот ищу, бабушка. Сейчас пойду в справочный стол узнавать...

— А чово узнавать то? Про покойника что ли? — недоуменно вскинула беззубым ртом старушонка.

— Да нет, — я не знаю, куда обращаться...

— Это чово? Бумаги то што ли подавать?

— Ну, да — бумаги, — как-будто с испугом отвечал молодой человек.

— Да вот аккурат где стоишь то. Я тут понаторела: за двугривенный хожу всё, справляю... Погода теперь дурная, к казённой то лавке, вишь, неспособно стало в черёду стоять. Ну, а тут всё в тепле, — а, глядишь, тот же двугривенный.

Молодой человек дико поглядел на равнодушную улыбку её беззубого рта, начиная сам плохо понимать, за чем он сюда пришол? Куда этот возглавляемый им «черёд» — в казённую винную лавку Госспирта? В отдел регистрации умерших? А, может быть, «туда», прямо «на тот свет»?? а тут ещо это проклятое «искось», которое и здесь непонятно, и с цифрами не в ладу?!

И он машинально сунул свои бумажки... Френчу! Тому самому Френчу, и сам испугался: он не послушался, он не пошол по этажам и комнатам, он...

Но каково же было его удивление, когда Френч, быстро перелистав документы, что-то занёс в толстую книгу и стал ляпать на всех поочерёдно какой-то угрожающей штукой, вписывая от руки номер и... этот самый злополучный автограф, который только что чуть не послужил к его, молодого человека, гибели!

— Направо, за дверь. Ваш номер 123456/78910... Вас вызовут. Следующий!

Как загипнотизированный пошол молодой человек направо, за дверь, лунатически нашоптывая: 123456/78910...

Там стояла скамейка, где ожидали. Сбоку сидел молоденький, безусый красноармеец с большой женщиной, тщетно пытавшейся обдёрганными полами узенького пальто прикрыть объёмистое чрево, безжалостный след неумеренного служения полу. Красноармеец любезно хихикнул и подвинулся, освобождая молодому человеку место. Тот машинально сел.

— Закуривайте, — предложил, улыбаясь, красноармеец. Он, повидимому, был очень счастлив, и счастье так распирало его, что он обязательно должен был с кем-нибудь поделиться ну, не счастьем, так папиросами.

Молодой человек растерянно поблагодарил:

— Я не курю, спасибо.

— Тоже сочетаетесь браком? — продолжал разговор красноармеец.

— Не-эт, — протянул молодой человек.

— Разводитесь? — с живейшей горестью привскочил молодожон.

— Да нет, я хлопочу... об умершем, — краснея, произнёс юноша.

— Папашу изволите хоронить? — расспрашивал неугомонный собеседник. — Или сыночка?

— Нет... Товарища.

— Товарища? Должно тоже обидно! Да и наследия никакого, так вроде втуне хлопочешь — о чужих деньгах...

При упоминании о «чужих деньгах» молодой человек вздрогнул и испуганно поглядел на красноармейца. Тот засуетился, расплываясь в ещо большую улыбку, которая итак уже докатилась до торчавших огурчиками ушей и грозила теперь всю физиономию новобрачного разорвать пополам одним лишним счастливым порывом.

— Позвольте вам представить: нареченная моя супруга Ефросинья Селивёрстовна Пустобрюхова... Фамилии мы как сознательные переменять не станем, только не примите за насмешку: я супругу очень уважаю и особливо в ожидании недолговечного уже теперь потомства... А сами мы будем Епифан Первомайский, так сказать, солдат революции и вообще... — торжественно закончил сияющий новобрачный.

Молодого человека трясло, как в лихорадке; он беспомощно ёрзал по скамье под напором безграничного счастья Епифана Первомайского и объёмистого живота его медовой супруги... — 123456/78910! — прорычал чей-то спившийся бас.

Молодой человек рванулся вперёд и вскоре очутился перед деловым мужчиной с огромными усищами, в очках, который и оказался владельцем спившегося баса. Он по 33 раза, не спеша, записывал в 33 объёмистые книги сведения, почерпаемые из пачки документов.

— Иванов? Сергей Васильевич? 23 года? Удостоверение врача? Так... Подпись неразборчива.

Он несколько секунд вертел в руках медицинское свидетельство. Молодой человек замер в томительном состоянии.

— Партийный? — опять забубнил бас. — Без? Так. Удостоверение домкома. Безработный? А где отметка биржи труда? Есть; так. Всё в порядке. Подите на подпись к начальнику. Потом пойдёте в страхкассу получить пособие: Садовая, 73, второй этаж. Это для кладбища. Следующий: № 123...

Молодой человек судорожно зажал в руке бумажки и бомбой вылетел в следующую комнату. Дебелый начальник, с видом собственного достоинства мерно выстукивовавший фальшивым перстнем по столу «Интернационал», не глядя, подписал.

Молодой человек вышел на улицу. Морозило. Извозчики ехали — одни вперед, другие назад. Дома стояли. Вообще многое располагало к нормальному спокойствию и к жизненной бодрости.

Молодой человек глубоко вздохнул и поехал на Садовую, 73.

Там он долго ходил от окошечка к окошечку, перекидывая свои бумажки, и получал их обратно каждый раз с новой дозой лиловых кружков и закорючек. Когда они были все испещрены настолько, что ничего уже больше нельзя было разобрать кроме номера, который поддавался чтению и то только кверх ногами, — их отобрали, а взамен дали талончик, сказав: «У кассы вас, товарищ, вызовут».

Молодой человек шевелил руками и ногами, говорил «да» и «нет», ждал, переходил, подходил и ещо что-то делал, но всё это было как во сне. Да и правда — лёгкая ли штука протащить чью-то всё-таки смерть через входящие и выходящие по всем правилам рационально организованных канцелярий?

Наконец его вызвали к кассе. Выкликнули номер, сверили с талончиком. Велели расписаться.

— Профсоюзный билет есть?

— Есть..., — упавшим голосом отвечал молодой человек.

— Вы по доверию?

— Да...

— Покойника?

— Нет... Я...

— По личному почину... Как близкий? Распишитесь ещо paз... Так. Где ваш билет? Иванов, Сергей Васильевич? Получите деньги. Следующий!

Только и всего. Как это просто! Все номера сошлись, деньги выданы... А ведь выходит, что он, Сергей Васильевич Иванов, а это действительно был он, — сам себя похоронил!

Холодный пот выступил на лбу молодого человека, волосы встали дыбом, приподняв легковесный измызганный картуз. И тут уже всё смешалось и куда-то сгинуло: и Садовая, и дома, и люди, и страхкасса. Остался только один страх, мучительный, нутряной страх человека, легкомысленно пошутившего со смертью.

Так лягушка, пытающаяся резво взыграть на тромбоне, падает в обморок от одного вида его сверкающей меди.

Глава III

Искушение

«Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, — редко, но бывают».
Гоголь «Нос».

Может быть, немного неделикатно оставлять такого милого молодого человека в столь критический момент его жизни, вдыхающим в первый раз неведомый ему до тех пор аромат бумажной смерти, но что делать — авось, сам справится с нахлынувшими на него чувствами, да к тому же и аптека там недалеко: наискосок, в доме № 68. Для нас важнее сейчас разъяснить другое.

Да, действительно, этот самый молодой человек был Сергей Васильевич Иванов, 23-х лет, беспартийный, холостой, профсоюзный билет № 1020/3040, безработный, с отметкой биржи труда о явке и с пометкой бывшей службы об увольнении по сокращению штатов сего 30 сентября. И точно то же значилось в безжалостно запятнанных бесчисленными печатями, штампами и механическими печатками подписей документах покойника, внезапно скончавшегося сего 20-го октября.

Как же так могло случиться, чтобы сам себя мог человек похоронить, — спросит наивный читатель.

А вот как.

Дело было вечером 19 октября. На улице хлестал пpoнизывающий косой дождь. Солнце, очевидно, куда-то провалилось; тучи тянулись нескончаемой вереницей по хмурому небу, налезая одна на другую и торопясь друг с другом вперегонки обхлестать гнившую в слякоти землю грязным косым дождём... Дума — тоже не слаще: топить ещо не начинали, комнаты отсырели, от стен веяло промозглой затхлостью, как в водопроводной трубе.

Сергей Васильевич, промаявшись опять весь день в безнадёжном околачивании порогов (а это было его основным занятием за последние три недели) и доконав последний двугривенный в какой-то паршивой харчевне, где его угостили не то чтобы кислыми, а скорее вовсе прокисшими щами и каким-то «вторым», с гордым названием «тефтели а-ла козак», а по сути дела просто мешаниной из вчерашних объедков, сильно сдобренных перцем и луком (он явственно выковырял оттуда рачью клешню)... так вот, значит, по горло насладившись всеми этими дневными радостями, пришол он наконец в свою пустую комнатушку на 7-м этаже угрюмого дома на 2-й Мещанской улице и, скинув набухший от дождя картуз, ткнулся в безногое кресло, неподвижно уставившись куда-то промеж квадратиков давно нечищенного паркета.

Невесёлые думы крутились в усталой голове бедного молодого человека. От природы был он трудолюбив и работящ, но при том всём страдал одним существенным недостатком — он был недоумевающий. Не то, чтоб громко, или там «согласно программе», а так: от себя и про себя. И многое поэтому казалось ему странным. Сталкивавшиеся с ним люди, так сказать, обычные, разные там — деловые, одним словом, что называется — тёртые, посмеивались над ним, покровительственно называя его «наивным дитём», те, что поумнее, да поучонее, величали его по латыни «санкта симплицитас», а люди грубые и решительные — а ведь надо сознаться, что таких ровным счотом большинство — выражались больше одним словом, да и то русским (а по секрету сказать, и даже неприличным).

Но кто бы что ни говорил, а Сергей Васильевич всё-таки не мог уложить в своём простодушном мозгу такие истины, что надо, например, видеть одно, а утверждать по этому поводу как раз наоборот, что де есть только чего нет, что надо сочувственно причмокивать и даже сопеть в восхищении, когда хочется вцепиться в волосы, что если лучше идти направо, а в правилах указано — налево, то надо испортить всё и идти всё-таки налево, делая вид, что всё цело и вообще «ура!»... Ну, что тут перечислять? Всякому разумному человеку понятно, как недогадлив был этот тихоня. Такая наивность даже непростительна, она просто вредна! Нельзя сомневаться в том, что дважды два — пять! Да притом — разве позволительно какому-то, с позволения сказать, желторотому соплёнку своими глупыми гримасами портить законченное стройное целое? Ну, пускай пеняет на себя! Пyскай сам платится! Он и платился... И всё-таки ничего не понимал и оставался недоумевающим.

Однако сейчас его положение было поистине отчаянным: последний остаток булки доели, очевидно, мыши: только крошки тревожили безнадёжную пустоту стола; в кармане оставалось ровно 3 копейки, да и те — с орлом (кондуктор всучил невзначай), а продавать нечего.

Ветер сквозь разбитую форточку насвистывал какую-то диковинную фантазию, а слабосильный красный завиток угольной лампочки мерцал насмешливо, тускло освещая засиженный мухами портрет какого-то ражего детины со шпагой, очевидно, Печального Принца, судя по датскому флагу, который он судорожно сжимал в руке, да нехитрую обстановку, едва ли бы потянувшую во всей своей совокупности на двугривенный.

А наш бедный молодой человек всё думал и думал, выискивая хотя бы какую-нибудь маленькую лазейку, чтобы просуществовать и не умереть с голода. Но чем больше он напрягал свои преждевременные морщины, тем запутаннее казалось ему его положение, и тем ожесточоннее припускался озорной ветер, раскачивая одичавший завиток угольной лампочки.

— Да тут сам дьявол ничего не разберёт! — с отчаянием прошептал измученный юноша.

— А вот и ошибаетесь, мой друг, — произнёс чей-то незнакомый голос, и чья-то рука опустилась ему на плечо.

Сергей Васильевич дрогнул и быстро повернул голову. Перед ним стоял какой-то незнакомый мужчина, лет эдак 45-и, седая нитка уже успела освоиться в его курчавых волосах; он был хорошо выбрит, и точоная эспаньолка выдавала несомненную склонность к щегольству. Одет он был просто, но со вкусом: в сером свободном пиджаке и длинноносых жолтых ботинках на низких каблуках. Выражения глаз незнакомца против света нельзя было увидеть, но Сергей Васильевич чувствовал, как они его пронизывали насквозь. Холодный пот выступил на лбу молодого человека, руки тряслись, ему стало как-то невыносимо жутко.

— Да вы не бойтесь, мой милый друг, — продолжал, улыбаясь, незнакомец. — Я ведь пришол помочь вам.

Сергей Васильевич, трепеща, как кролик перед удавом, силился изобразить на своём лице улыбку, но вместо этого вдруг дробно застучал зубами.

— Да вы успокойтесь же, голубчик, — уговаривал незнакомец. — Нате, вот, согрейтесь, — и он вынул из кармана хорошего стекла гранёную фляжку и протянул её Сергею Васильевичу.

— Да я не пью, спасибо, — сквозь зубы пробормотал тот.

— Благодарить после будете, а выпить надо. Это вас сразу согреет и успокоит. Поняли?

Сергей Васильевич, молча, повиновался. Острая влага ртутно прошла по жилам и сразу привела его как-то в равновесие. Он вопросительно взглянул на гостя.

— Ну, что? Полегче стало? а вот закусить то у вас, я вижу, нечем!

— Да, — смущонно пробормотал Сергей Васильевич, — последнее проклятые мыши съели!

— Ну, а я словно чуял, захватил с собой кое-чего, — и он не спеша вынул из кармана хлеб, масло и икру, и, раскрыв красивый костяной нож, спокойно стал мазать икру поверх масла.

Разговор продолжался.

— Так вот, вы меня звали...

— Я вас звал? Да я вас в первый раз вижу!

— Ну, не звали, так поминали к случаю.

Сергей Васильевич опять удивлённо вскинул глаза.

— Простите, может быть, я вас не узнаю, но кто же вы такой?

Незнакомец передал ему аппетитный бутерброд и улыбнулся, слегка скривив левую бровь.

— Пожалуй, правда, не узнали... Я — дьявол.

И он аккуратненько закурил папироску. Вспыхнула спичка, и тут только Сергей Васильевич заметил, что из-под курчавой шевелюры незнакомца явственно торчали, как у молодого барана, два рога, а сзади болтался самый настоящий хвост.

— Что? Не верите? Можете пощупать, — с добродушной усмешкой продолжал дьявол, пуская колечком дым.

Хвост ловко взвился и лёг на ручку кресла: он был мягкий и довольно увесистый.

— Полезная штучка? Неправда ли?

Сергей Васильевич вскочил в ужасе от этого прикосновения и пробежался по комнате.

— Вот чудак! — рассмеялся дьявол. — Только, знаете что? Не пренебрегайте закуской, — она хороша во благовременье.

Молодой человек машинально повиновался, к тому же он был очень голоден, а дьявольский бутерброд был так вкусен! Пока он утолял свой аппетит, дьявол сидел в кресле, спокойно насвистывая какой-то итальянский мотивчик.

— Ну, теперь я вижу, что вы достаточно успокоились, мой юный друг, — возобновил он разговор. — Так вот, — дьявол вздохнул.— Вы меня немного обидели.

— Да чем же? — искренне изумился Сергей Васильевич.

— Да вот изволили сказать, что «сам дьявол ничего не разберёт»... Так ведь?

— Да нет! Что вы, — встрепенулся молодой человек, краснея за своё недавнее восклицание. — Это вовсе не к вам относилось. Это, понимаете, не про вас... не вы... Простите, я даже не знаю, как вас назвать?

— Фёдор Иваныч, — подсказал дьявол.

— Фёдор Иваныч, — заторопился, как эхо, юноша. — Это так было... одно восклицание.

— Ну, ладно, — снисходительно перервал дьявол. — Так и быть прощаю вашу неосмотрительность. Вы поддались стадному легковерию толпы, которая убеждена, что я — выдумка. Надо быть только чуть-чуть скептиком, чтобы в меня поверить. Ведь плоское миросозерцание — неизбежный путь большинства людей. Но тем то оно и сомнительно.

Сергей Васильевич с удивлением слушал парадоксы дьявола, они ему положительно нравились.

— Итак, вернёмся к исходной точке. Вы сейчас без заработка и даже без хлеба, это само по себе уж не так, конечно, печально, но, к сожалению, вам без этих пустяков никак не прожить...

Но и тут вы идёте опять избитым, глупым путём: зачем вы ищете службу?

— Как зачем? — удивился Сергей Васильевич. — Ведь я же должен существовать!

— Так неужели вы это себе так представляете: «служу — значит существую»? Вряд ли стоит таким образом извращать картезианскую мудрость.

Дьявол выжидательно остановился. Сергей Васильевич смущонно молчал. Наконец он собрался с духом:

— Но, Фёдор Иваныч... Ведь иначе то никак нельзя!

— Те-те-те! — усмехнулся дьявол. — Старая песенка... А вы знаете, как 500 лет тому назад ответил на такие слова Колумб? Яйцо никто не мог поставить, а он взял и кокнул макушку — и яйцо стоит. Вы скажете: а разве можно? А я думал, нельзя, я не знал... Вот и те также говорили. А Америку всё-таки открыл Колумб, а не они!

Дьявол уставился куда-то вверх, как-будто вспоминая подробности этой давно совершившейся сценки. Потом опять закурил папироску и продолжал:

— А вы бросьте, молодой человек, думать «как полагается» — для этого и без вас дураков хватит. Вот и в вашем сейчас положении — давайте: кокнем макушку?

Беспощадная логика странного посетителя с каждой минутой всё больше и больше покоряла нашего молодого человека, и он с жадностью ловил каждое слово своего гостя.

— Как же это, Фёдор Иваныч?

— Начнем с самого простого: вас 75 рублей устроят спервоначала?

— Да это мне на целый месяц с лихвой хватит... Да что там — на два!

Дьявол пронзил его испытующим взглядом, как-будто что-то ещо взвешивал, потом молча вынул блокнот и «вечное» перо (уж не его ли это изобретение, наперекор законной тленности вещей такого рода?) и стал что-то писать. Когда бумажка была написана, он подышал на свой сердоликовый перстень и приложил печаткой.

— Исходный момент налицо, — спокойно сказал он, указывая на бумажку, — завтра же сделайте остальное... Не беспокойтесь, мне верят не меньше, чем любому официальному врачу. Держите!

Сергей Васильевич схватил дрожащей рукой бумажку и потянулся к лампочке.

Это было медицинское свидетельство, написанное по всем соответствующим правилам и законам и даже с печатью. О чем? Да так, о безделице, о его, Сергея Васильевича, собственной смерти...

Молодой человек вскинул растерянно глаза: комната была пуста. Странный посетитель исчез так же незаметно, как и появился.

Глава IV

Пламенные сердца и железные законы

«Факты — вещь упрямая...»
Ленин
«Тем хуже для фактов...»
Гегель

По счастью, никому не пришлось бегать в соседнюю аптеку и отрывать прелестных фармацевтов Ривочку и Хаечку, двух очаровательных девиц, возраста — ну, скорее среднего, про которых можно было смело сказать словом игривого поэта: «вместе обеим сто лет»; так вот, значит, никому не пришлось их отрывать от очень острой пикировки с хромым, но отнюдь не лишонным приятности провизором Израилем Кивелевичем... Всё обошлось благополучно.

Сергей Васильевич инстинктивно сам вышел на улицу, а там свежий воздух и обычная сутолока быстро прояснили его смятённый ум. Он оглянулся и зашагал по улице. Но куда ж идти? Мысли как-то плохо повиновались ему, и ещо очень хотелось пить. Он остановился и протёр рукой глаза. Был он в каком-то незнакомом переулке. Шол мокрый снег, застилая всё, кроме огромной синей вывески, где чорным по белому, а вернее — белым по синему значилось: «Пивная Моссельпрома».

Сергей Васильевич никогда не бывал в пивных, но ему надо было сейчас где-нибудь посидеть и понять всё то, что произошло, а потом так мучительно хотелось пить. Он открыл дверь.

В пивной было шумно и душно. Несмотря на раннее время свет был уже зажжон, и он причудливо пересекался с тусклым сиянием октябрьского солнца. От непрерывного куренья дым лентами сплетался под потолком, образуя прочную завесу, опутывавшую всё помещение колеблющимся сводом. Внизу за столиками, а также на них и даже под ними копошилась бесформенная куча рук, ног, носов и глоток вперемежку с бутылками, подносами, рыбьими хвостами и рачьими клешнями. Сергей Васильевич тщетно искал свободный столик, но всё кругом было забито так густо, что он, печально вздохнув, направился уже назад к выходу, — как вдруг от одного из столиков неслышно отделился высокий мужчина с всклокоченной бородой, прилегавшей к потному жуликоватому лицу, увенчанному крупной лысиной, обрамлённой седеющими кудрями.

— Tсс! — цикнул он. — Садитесь сюда, место найдётся! В тесноте, да не в обиде, молодой человек-с!

Сергей Васильевич, растерянно оглянувшись, повиновался.

За столом сидели какие-то чудноватые субъекты и ещо одна женщина, все они о чом-то оживлённо разговаривали. При его приближении все вдруг замолкли. Высокий мужчина с лысиной налил пива и подал Сергею Васильевичу.

— Спасибо, — пробормотал юноша, — я ведь не пью... Мне только пить хочется... Мне бы воды.

Женщина фыркнула, лысый погрозил ей пальцем и, отечески похлопывая Сергея Васильевича, наставительно произнёс:

— А вы, детка, выпейте — оно холодное.

Молодой человек втянул в себя холодное горьковатое пиво.

— Ну, а теперь давайте знакомиться, — продолжал лысый, — вот этот ваш сосед — знаменитый Жорж Борман, аристократ и в своём роде вельможа.

Сосед попытался встать, но не смог, ибо был вдребезги пьян. Он ограничился тем, что мутно взглянул на нашего героя и гавкнул по-собачьи.

— Жорж! Ты мине не слушаешь! — обиженно взвизгнула женщина. — Вот опять уже и нализалси...

— A это, — лысый указал на женщину, — подруга его светлой жизни, вдохновенная Дора Дарлинг. Оба они наши главные фото-артисты и великосветские персонажи, — можно сказать, хлеб свой зарабатывают взаимной любовью! Хе-хе-хе! не всякому это дано-c! Вот — узнаёте?

И он показал Сергею Васильевичу на редкость неприличную фотографию вышерекомендованной пары в состоянии безусловной любви.

Дора Дарлинг вскочила.

— Не смей, Апостол! — закричала она пронзительно. — Они и пива не умеють пить, а ты, сволочь, им любовь обнажаешь!

Лысый величественным жестом спрятал карточку за пазуху, бросив ей многозначительно:

— Дура! Ведь всё равно рано или поздно надо будет осветить положение.

Сергей Васильевич вобщем ничего не понял, но почувствовал какое-то жгучее отвращение.

— Ну, дальше: это вот, — лысый указал на полного бритого мужчину, подвязанного салфеткой, — так сказать Рубенс нашей компании, а в миру художником слывёт. — И он назвал видную фамилию известного фотографа.

— Это вон — Золотой Полтинник; приходит выпить на полтинник, ей богу, а уж обязательно пятёрку оставит... Он, можно сказать, наш благодетель, а в миру — директор банка, или вроде... Всех нас кормит и поит, бессеребренников. Ну, а остальное — мелочь. Выпейте ка ещо пивка!

Сергей Васильевич совсем потерял способность понимать что-нибудь: что это сон, бред или правда? Он недоумевающе смотрел на лысого, как бы спрашивая: зачем это всё?

— Как видите, компания вполне приличная. Это ещо не всё! Бывают тут у нас и писатели разные, и артисты, и учоные, даже и власть предержащие заглядывают — потому мы тоже в своём роде художники! Да, я и забыл..., а ваш покорный слуга, можно сказать, Вергилий всем и всякому, а по прозвищу, как уже слышали, Апостол — говорят, есть сходство? В миру: Пётр Симонович Каменев-с.

Сергей Васильевич с каждой минутой всё больше недоумевал: почему именно ему это всё рассказывают?

— Да вы меня, очевидно, с кем-то спутали! — наконец выговорил он.

— Нет, нет — будьте покойны-с! — хитро мигнул одним глазом Апостол. — Мы вас именно вами и считаем. А веду я речь вот к чему, — он откашлялся и выпил залпом бутылку пива. — Так вот-с. Как уже вы должны были уразуметь, имеем мы некое художественное ателье; и художники ли, видите-с, и меценаты имеются. — Он обвёл рукой по кругу рекомендованных лиц. — А вот одного нам недостаёт: эдак, знаете, понежнее человечка, для трогательных, знаете ли, положений. Вот я и хотел вам предложеньице сделать...

— Да это не мне! — возмущённо воскликнул наш герой, махая руками. — Я совсем другой, неподходящий вам... Я, — замялся он, в рассеянности катая шарики хлеба по пивной луже на клеёнке.

— Что вы? — подпрыгнул Апостол.

— Я... Я — покойник! — безнадёжно взметнулся юноша и опустил голову на руки.

Дора сорвалась со своего места и, обдувая юношу смесью винного перегара и скверной пудры, поцеловала его в непокорный вихор, наивно торчавший из-под фуражки.

— Миленький! Да ты заврался, — нежно молвила она, нежно поглаживая обшлаг его курточки.

— Постойте! Постойте! — возопил Апостол. — Да тут что-то неладно. Вы уж поведайте нам, как же это случилось, что вы, живя, в покойники угодили?

Сергей Васильевич, волнуясь и запинаясь, рассказал свои злоключения этого дня и показал в заключение свидетельство для погребения и свой профсоюзный билет, говорившие об одном и том же лице. О дьяволе он, конечно, ничего не сказал. Это вышло бы здесь нелепо и невероятно. Все слушали с жадным вниманием, даже Жорж Борман явил какой-то интерес: он ожесточонно пихал себе в нос рачью шейку, нагибаясь ухом как-то наискось к повествовавшему юноше. А Рубенс так весь и сиял от добродушной улыбки, сплюснувшей его жирное лицо.

Общественное мнение выразила Дорка: она вдруг вся затряслась, ударила всей пятернёй по блюдечку с горохом и закричала ужасно визгливо:

— И какой чорт надоумил тебя такой поскудине! Срам какой: живьём в покойники записался! Тьфу, сердешный!

Бедный герой наш сидел с широко открытыми глазами и ещо раз по-новому переживал всю мерзость своего положения.

— Стойте! — вскричал Апостол. — Он поступил неладно, это верно. Но тем более должны вы, милостивый государь, выслушать моё предложеньице-с!

Он опрокинул ещо бутылку пива, мимоходом кинув Золотому Полтиннику: «Закажи ка ещо полдюжинки!». Все затихли.

— Так вот, — торжественно начал Апостол. — Вы сейчас же пойдёте туда обратно и развертите эту адову музыку вспять. Денежки, правда, вам придётся вернуть, ну, да это дело наживное! Об этом мы позаботимся. Вы только не мешкайте: как демобилизуетесь в первобытное состояние, катите скорее сюда. Будете у нас фото-артистом. Роли дадим — аккурат по вас! Самого себя изображать будете. А вот вам и полтинник задатку.

И он бесцеремонно слазал к блаженно улыбавшемуся Золотому Полтиннику в боковой карман и сунул оторопелому юноше в руку серебряный круглячишко, достоинством ровно в 50 копеек.

Половой прикатил новые пол дюжины, все наполнили свои стаканы и лезли по очереди чокаться с нашим героем. Каждому, очевидно, хотелось сделать ему что-нибудь очень приятное: Дора гладила его обеими руками по спине, умилённо повторяя: «Ах ты, милый, милый, покойничек ты незадачливый!», Золотой Полтинник любезно обставлял его бутылками, а Рубенс с Жоржем Борманом умудрились напихать ему полные карманы мокрого гороха.

В это время выкатила на эстраду рыжая блондинка необъятного веса в лиловом парике, густо утыканном битым стеклом. Она игриво стрельнула «по линии» и бесшабашно взвизгнула на мотив «Отцвели уж давно хризантемы»:

Я родилась в котле, беспризорная,
Революции верная дочь,
Мне готовилась участь позорная,
Как бродячей собаке точь в точь...
Но вкусила я труд производственный,
В пролетарских мозолях рука,
Комсомол мне и партия родственны,
И сама я точь в точь от станка!

Жорж Борман бешено застучал кулаками по столу, Золотой Полтинник запустил в певицу целковым, а Рубенс от хохота вытянулся во всю свою толщину на столе.

Апостол бережно провёл Сергея Васильевича через гогочащую толпу и вывел на свежий воздух.

— Так до скорого! — ещо раз повторил он.

Начинало уже смеркаться и поэтому надо было торопиться. Сергей Васильевич опрометью бросился по извилистой линии недавно пройденных инстанций... Но при первом же заявлении — на него удивлённо посмотрели и спокойно заявили:

— Вы ошибаетесь: Иванов скончался, удостоверение № 123456/78910, деньги выданы сполна... Кто следующий?

Когда он стал пытаться доказывать свою причастность к жизни всеми доступными ему средствами: жестами, наличием профсоюзного билета — на него взглянули критически и дали адрес ближайшей психиатрической больницы.

Долго метался злополучный юноша по этапам и лестницам страховитой кассы — ничего не помогало! Ему не верили, потому что по бумагам его вообще не существует, а потому и слушать не хотят, не обязаны, да, наконец, просто не могут. В этом была опять дьявольская логика.

Какой-то трезвый ум хотел было ему наложить примирительную резолюцию, что де «задержать впредь до выяснения точного места назначения, а именно: 1) в морг, 2) на кладбище, 3) в психиатрическую лечебницу или 4) в отделение милиции за хулиганство», — но «наложить» то оказалось не на чем! Ведь не может же от покойника исходить, например, заявление? А как же подобной важности резолюции висеть, так сказать, в воздухе?

Тогда решили отослать его в ЗАГС, — там де основание дела, там и разберут. Полетел бедный юноша в ЗАГС (спасибо, полтинник Апостол дал: было чем извозчику заплатить). Опять этажи и лестницы, хвосты и очереди, опять величественный Френч... Но тут уж его просто на смех подняли и обещали даже в стенгазете пропечатать, что вот мол де «на десятом году революции какой герой нашолся, который думает, что бессвязный лепет мелкобуржуазного ренегата сможет поколебать стальную волю стопроцентных устоев мирового очага и свернуть в сторону её с её испытанных рельс от станка» и ещо с чего-то не менее страшного...

Выручил всё-таки Френч: он деловито черкнул что-то на листочке блокнота, тройным кренделем уверенно расписался и направил юношу к самому ЮРИСКОНСУЛЬТУ, потому — дело тонкое и, по-видимому, явно подсудное... Сергей Васильевич рванулся в указанную дверь, но не тут-то было!

Семнадцать секретарей обоего пола и возраста шквалом преградили ему дорогу... Феерично подготовлялся вход бедного юноши к юрисконсульту, к САМОМУ юрисконсульту.

17 секретарей диктовали 34-м машинисткам докладную записку; те печатали в 68-и экземплярах; потом 136 курьеров понесли их... впрочем, нет: заврался! Тут вышел сам ЮРИСКОНСУЛЬТ, вооружонный всё-таки семью револьверами, и, грозно крикнув: «Что за шум? Молчать!» — ввёл к себе в кабинет трепещущего юношу.

Кабинет сразу настраивал посетителя на деловой тон: из всех четырёх углов комнаты торчали угрожающие пасти зверски рычащих громкоговорителей, звонки беспрерывно звенели, повсюду щолкали счоты. На столе поперёк необъятной горы папок и скоросшивателей водружалась ДИНАМО-МАШИНА, с ужасающим шипеньем тоже что-то делавшая, а на столах разноцветными огнями вспыхивали электрические лампочки, освещая громадный многовещательный плакат: «Индустриализация есть основа индустриализации»...

Сам ЮРИСКОНСУЛЬТ был крепким стойким борцом армянского происхождения, с акцентом и резкой речью.

Когда Сергей Васильевич изложил своё дело, он в упор взглянул на едва державшегося на ногах бедного юношу и громовым голосом исчерпывающе и безапелляционно ответил:

— Напрасно теряете время, товарищ, даже если вы и правы в том, что вы действительно живы, то мы, товарищ, ничего сделать не можем: удостоверенная соответствующими инстанциями смерть — никакими декретами отменена быть не может. А за симуляцию смерти, товарищ, вас требуется предать суду. Вы получите своевременно повестку, оставьте свой адрес у секретарей. Идите!!

И грозный ЮРИСКОНСУЛЬТ с бешеной энергией принялся вертеть динамо-машину.

Это было уже слишком! Наш герой ошалел окончательно и бесповоротно. Теперь даже свежий воздух не смог восстановить его смятённых чувств. Хотел он броситься к своим новым покровителям, но тут только вспомнил, что не только не знает названия переулка, но даже и в каком это районе не вполне отчотливо представляет себе теперь. А пивных у нас ведь куда больше, чем каких-нибудь там школ. Где уж тут разыскать!

Глава V

Назвался груздем, полезай в кузов

«Груздь и тоска безысходная...»

Циганский романс

Совершенно измученный, не чувствуя больше себя, поднялся Сергей Васильевич по лестнице и вошол в свою комнату. Ощупью нашол он кресло и, как был в пальто, беспомощно уткнулся в его изглоданную мышами клеёнчатую подушку.

Итак, положение его было безнадёжным... Бумажки покойного Иванова сильнее его: живого Сергея Васильевича! И сколько он ни взывай к рассудку и здравому смыслу, он ничего исправить уже не может. Ему теперь «не полагается»... существовать. А оставаться нелегально живым — по меньшей мере затруднительно!

Так, раздираясь в противоречиях, он и не заметил, как уснул и проспал, очевидно, довольно долго, когда дверь вдруг отворилась, и в комнату вошол его друг-приятель дьявол, Фёдор Иваныч то ж... Он был страшно весел, надет на нём был золотой френч без рукавов, заштопанный вкривь и вкось всякими входящими и исходящими, в руках он тащил громадную чернильницу, полную мокрого гороха, а хвостом поминутно расписывался направо и налево, так что моментально стены, потолок, пол, — всё оказалось испещрённым витиеватыми автографами... Сергей Васильевич метнулся в угол, но там во всю стену разноцветными огнями воссияла грозная надпись: «Нигде кроме, как в Моссельпроме»... Молодой человек в смертельной истоме закричал: «Да ведь я покойник!»

Вдруг кто-то новый прикоснулся к его плечу.

— А вот это зря с ногами то на кресло, молодой человек, неудобно всё-таки, даже и для покойника, — услышал он какой-то голос.

Эти слова прояснили смятённые мысли.

— А-а-а! — громко простонал он и открыл глаза. Комната была освещена, и перед ним стоял его недавний знакомец, дьявол Фёдор Иваныч, всё в том же сером костюме. На столе лежала мягкая фетровая шляпа и палка с чорным костяным набалдашником. — А я на поминки пришол, — продолжал игриво Фёдор Иваныч, улыбаясь и пошатываясь; видно было, что он под хмельком.

Сергей Васильевич брезгливо поморщился.

— Уйдите, мне не до шуток, — мрачно буркнул он, уткнувшись в кресло.

Фёдор Иваныч обошол вокруг кресла, чертя воспалёнными глазами по изгибу измученного тела бедного молодого человека, потом вдруг быстро опустился и, свернув хвост колечком, сел на деревянный обрубок, служивший в хорошие времена Сергею Васильевичу туалетом. Они оба молчали, наконец Фёдор Иваныч первый поднял голову и сказал, саркастически улыбаясь:

— Да, самоубийцы, к сожалению, лишены удовольствия переживать вот это ваше теперешнее состояние...

Сергей Васильевич вскинул на него умоляющие глаза.

— Да, да, да... — заторопился дьявол. — Лучше говорить о другом... А я, знаете, сегодня выпил маленько. Приятно иной раз пропустить лишнее: как-то говорится тогда лучше.

Он потёр с довольным видом руки и хихикнул.

— Вот, к примеру, был я сегодня у Ивана Петровича Пиявкина, — кристальной души человек, помбух из Бимбомбанка... Ну, конечно, раздавили половинку. Я извиняюсь — выпили то есть по рюмочке жи-ви-тель-но-го. Супруга его, помбухова, Ядвига Мадамовна сама прислуживала. Полечка, знаете ли, аппетитная! Рекомендую... Ну, ну — я пошутил! Я и забыл, что вы и к эстетике равнодушны. Ну-с, вот Пиявкин то и расчувствовался; скулить стал: то дескать, да не то — жене надо манто, а ему, Пиявкину, цилиндр семивершковый. Кричит: «Какой же я после этого интеллигентный гражданин, ежели не могу сам через себя перепрыгнуть!» А я сочувственно ухмыляюсь, да с Мадамовной поощрительно переглядываюсь. Люблю, душечка, когда человек против установленного порядочка протестует. Это, так сказать, водопад жизни... А когда и ещо полбутылочки усидели, да стал я ему расписывать разные меню, какие посоусней — у меня Пиявкин в слёзы: «Ставьте, — говорит, — мне тарифную сетку, хочу с разбегу через неё перепрыгнуть, пусть, говорит, шею сверну, зато вздохну всеми пятью пальцами...» А я эдак загадочно к нему нагибаюсь, а другой pyкой Мадамовну придерживаю (надо же и себе при всём моём бескорыстии маленькое удовольствие доставить...) и шепчу ему, значит: «Друг мой, Иван Петрович! Ты характером прямо Антигон. Только шею ломать зря не стоит — это довольно не трудно и в последний момент изобразить. А что касается сетки, то можно без всякого разбега её перемахнуть, исключительно умственным путём». Тут и Ядвига Мадамовна стала видимый интерес проявлять. Так, так... Ну, я и объяснил: и всего только как ребус на спичках — две пустяшные зарисовочки: одна на векселе, а другая на именной доверенности, а на имя, ну, хоть бы на моё, скажем. Я ему деньги получу, всё передам в целости, а там ищи ветра в поле... Как они этот ребус поняли, так и расплакались оба. Пиявкин меня целует, я — Мадамовну. Прямо идиллия Гераклита Ефесского!

Дьявол так увлёкся своим рассказом, что совсем не замечал, где он, чту вокруг него, что глубоко забившись в изъеденное мышами кресло, сидит перед ним бледный молодой человек с мучительно раскрытыми глазами.

— Работа моя ведь не из лёгких, душечка, — дьявол даже зажмурился от удовольствия. — Вот сегодня ещо было дельце одно... Захожу это я в один клуб, прачешников завалящих, под названием «Красная синька» имени мирового прачдвижения. Я и там бываю — эдак, знаете ли, френчик похуже, да кепочку, папиросы «Тpeзвон» — и не узнают, кто он... Вхожу, это, в залу: там всё разукрашено, полное люстриновое освещение, из угла в угол гирляндами красные рубахи и кальсоны в миниатюрах развешены, а промеж них патреты вождей понатыканы. То-ор-жественно! Пока там с эстрады какой-то мужчина о разных очагах и гидрах распинался, я кого надо из ребят живительным подкрепил — под корочку, в принюх просто, — так быстрее действует... И пошла буза! Моё дело только суфлировать: нечего мол шлёпать да дули загибать! Даёшь мол пива задаром, что это там за буржуазные предрассудки: не кури, да не плюй, да не дуй? Нешто за это мы боролись? А потом, чтоб девчонки со своих парней алименты не смели требовать, мы это чай не для забавы как там разные нэпманы, а ради солидарности рабочего класса... А дальше уж ничего и не разберёшь что пошло: материю изорвали, буфет — к чорту, стёкла — все вдребезги; а я не будь плох: чик, провода и перерезал! Полный мрак, девчонки визжат, ребята — по матушке...

Дьявол вдруг осекся. Сергей Васильевич буквально опустился в своём кресле, голова его беспомощно свесилась вниз, глаза были закрыты.

Хмеля в ту же минуту как не бывало. Фёдор Иваныч расстегнул юноше ворот, бережно перенёс его на кровать и, достав из бокового кармана флакон с одеколоном, натёр ему виски. Пульс стал ровнее, и наконец глубокий вздох вырвался у юноши.

Фёдор Иваныч стоял немного поодаль, наклонив голову, рука его непроизвольно расчосывала заусенцы.

Сергей Васильевич поднялся на локте и тихонько попросил пить. Фёдор Иваныч засуетился, зацепил хвостом за стул и с грохотом опрокинул его. Сергей Васильевич поморщился, выпил воды и продолжал молча лежать, уставившись в одну точку.

Фёдор Иваныч отошол к окну и открыл форточку. Ветер нахально завизжал, насмешливо подвывая, как голодная лисица.

— А уж это, пожалуй, надо мной, — с горечью подумал дьявол.

Оба они молчали. Наконец Сергей Васильевич приподнялся и сел на кровати.

— Закройте форточку, — сказал он. — Мне что-то холодно. Сядьте сюда.

Фёдор Иваныч молча повиновался: закрыл форточку и присел на край кровати, свернув хвост колечком; потом вдруг вскочил и опять пересел на пенёк.

— Фёдор Иваныч, — начал юноша. — Ведь ничего не вышло.

— Как? — взметнулся дьявол.

— Да нет, по-вашему то вышло, а для меня вот не вышло ничего. Вы меня тогда заговорили, я и поверил, что это выход. Всё сделал, как вы сказали, и деньги получил на свои похороны, — он швырнул на стол пачку червонцев. — А ведь меня то больше нет! Я уже другой! Нет, не перебивайте меня! — вскричал вдруг Сергей Васильевич, чувствуя, что дьявол хочет что-то возразить. — Я хотел всё восстановить, ходил опять по всем этим канцеляриям — просил, доказывал, плакал, но они точно сговорились: «Документы в порядке, не мешайте нам...» Бумажки победили меня, а те люди, они, может быть, и знали, что я, я — живой человек, но им не полагается это теперь знать... Но я так не могу! Это всё ваши затеи, Фёдор Иваныч, и вы обязаны, слышите: обязаны восстановить правду. Ведь нельзя же, нельзя же считать меня умершим, а на самом деле я жив... Нельзя же быть ничем, ничем не быть, и быть, всё-таки быть...

Ведь это же неправда!

Дьявол сидел в глубокой задумчивости на своём пеньке, нога на ногу, не касаясь пола и уткнувшись подбородком в колени, он что-то соображал.

В доме стояла полнейшая тишина, должно быть, час был уже поздний.

Вдруг дьявол выпрямился и вынул часы. Изогнутые красные стрелки показывали без десяти двенадцать.

— Серёжа, — сказал он просто. — Вы меня поставили в тупик. Я до сих пор не встречал таких, как вы. Одни вообще не желали со мной разговаривать, они были закутаны непроницаемой бронёй, под которой, очевидно, такая же мерзость, как в любой банке консервов, простоявшей некоторое время в тепле. Это те дураки, которые делают то, что полагается. Я к ним не хожу.

Я ближе к другим, к тем, для кого кокнуть яйцо, поставить пробу, рискнуть — выход, смысл. Одни готовы это делать по-глупому, на ерунде. Другие — почище, с каверзой. У них я повелитель. Меня кормят, поят, за мной ухаживают... Но мне хотелось чего-то другого. Я сказал, что не встречал таких, как вы... Нет, был один. Когда-то очень давно жил один доктор, он меня очень заинтересовал; я пошол к нему, мы быстро подружились и около года крутились вместе. Он раньше был большой чудак и не замечал многого, что было перед носом и само просилось в руки. Правда, пришлось пойти на жертвы: загубили одну дурочку, да и братца её кокнули случайно...

— Как? Две человеческих жизни? — в ужасе воскликнул Сергей Васильевич.

— Только две жизни... Но вы тоже не перебивайте меня. — Дьявол встал; он, видимо, снова входил в пафос. — Но самое странное то, что, увидав столько чудесного, пережив такие замечательные минуты, этот чудак затосковал чего-то... Так я и не услыхал от него условленных слов о прекрасном мгновении. Он улизнул от меня. С тех пор прошло много времени. Я уже постарел немного: не те силы, не тот азарт. Мне эти все «вопросы» и «проблемы» надоели: это дело разных Академий, пусть себе вещают там учоные мудрецы, преисполненные самодовольной важности, кстати и некстати исподтишка поглядывая на часы: а когда же домой? Чайку попить? К жене в постель? Знаю я их! Ну, это в сторону. Так вот я стал теперь демократичнее: долой героев и мудрецов, пойдём к массам, к дорогим широким массам! Но там опять беда: уж очень всё просто!

Дьявол ещо раз взглянул на часы и вдруг заторопился.

— Так вот, выходит, я у вас в долгу. Скажите же, чем я могу помочь вам?

Сергей Васильевич, весь съёжившись, страдальчески впился в своего собеседника.

— Я вас заклинаю восстановить правду! — воскликнул он. — Я не могу жить с этим навязанным вами противоречием...

Дьявол молчал, глядя куда-то в угол.

— Я не могу жить с этим противоречием... — как эхо, прошептал он.

И вдруг лицо его стало каким-то ужасно ласковым и заботливым. Он на что-то решился. Из внутреннего кармана он вынул резную склянку с изображением черепа и двух костей и точоную большую рюмку с той же самой эмблемой. Отмерив в неё 13 капель из склянки, он подлил воды и подал Сергею Васильевичу.

— Вот вам лекарство, милый. Оно излечивает от неправды... Поверьте мне! Ведь вы же теперь знаете, что я немножко доктор?

Сергей Васильевич выпил капли — вкусные, чуть сладкие, напоминавшие сок какого-то пахучего цветка. И в ту же минуту почувствовал, что всё вокруг начало куда-то удаляться: комната ширилась, стены и потолок раздвигались, образуя какой-то купол, который плавно удалялся ввысь и вдруг совсем растаял.

Последнее, что видел молодой человек — были глаза чудесного доктора, странно: как-будто затуманенные слезой...

Дьявол тихо поднялся, бережно закрыл глаза покойнику и, положив на пачку брошенных на стол червонцев бумажку с надписью «на погребение», неслышно вышел из комнаты.

12 марта 1927 Москва

* Secundum servi et vos bibere! — Пора бы и выпить! (Искаж. лат.) Гимназическая шутка.

Публикация и примечания М.А.Реформатской