М.А.Реформатская

Ухо лингвиста или чутье художника?

Как правило, пишущие об известном языковеде Александре Александровиче Реформатском (1900–1978)¹ обращают внимание на своеобразный стиль его работ, сочетающий высокий уровень научной абстракции с органически свободным владением разными сторонами естественной речи. Увлеченность языком, погружение в его стихию наделяют лингвистические штудии А.А. ощущением единства предмета исследования со способом его подачи, раскрывая в них одновременно и дарование ученого, и бесспорные задатки словесного творчества. С примерами так называемого «ненаучного» сочинительства Реформатского читательская аудитория смогла познакомиться уже после его кончины.

Начало было положено публикацией в «Нашем наследии» (1988, № 3) десяти портретных зарисовок оперных артистов, которые блистали на московской сцене в период молодости А.А. и запечатлелись в его памяти. Затем, уже под маркой Дома-музея Ф.И.Шаляпина, последовало печатание всего «оперного цикла», состоящего из тридцати трех коротких заметок. В основу текстов легли дневниковые записи 1910–1920-х годов, сделанные юным почитателем оперы по горячим следам, сразу после посещения спектаклей. Позднее, уже в зрелые годы, А.А. сверил их с историческими источниками, окончательно обработал без всяких видов на издание и отправил в домашний архив. Точно такая же участь ожидала и все остальные мемуарные тексты А.А., которые обычно появлялись во время отпуска, в каюте парохода, следующего по кровно дорогой ему Волге.

К воспоминаниям о самых счастливых страницах своей биографии А.А. обращался, когда ему было особенно худо. Так возникли очерки о предках Головачёвых и их родовом гнезде Покровском, которые заканчиваются словами: «Писано было в конце 40-х годов, когда меня травили, а отредактировано и перепечатано в ноябре 1964, когда я томился тоской». Первая дата указывает на события 1948–1949 годов, когда только что вышедший учебник Реформатского оказался под ударом развернувшейся в газетах борьбы не только с космополитизмом, но и с формализмом и противниками «нового учения о языке». Вторая дата больше связана с переживаниями личного свойства.

Реформатскому-мемуаристу особенно удавался жанр миниатюр. В кратких зарисовках отдельных фигур или эпизодов он восстанавливал колоритные картины прошедших лет. А.А. с удовольствием отдавался этому приятному занятию на склоне своей жизни, когда подступала старость и накатывали грустные мысли. Он словно переносился в некогда пережитую им атмосферу живого общения с любимыми людьми.

За четверть века, минувшую после первой публикации мемуарных текстов Реформатского в «Нашем наследии», большая часть их уже увидела свет в разных сборниках и журнальных изданиях — это воспоминания о дорогих сердцу А.А. спутниках жизни из среды учителей и коллег, родных и друзей. Все они рассмотрены им в непосредственной близости, в деловой и бытовой обстановке, в серьезных и юмористических жизненных обстоятельствах, с ненавязчивыми обобщающими характеристиками и достоверными частностями. Воспоминания привлекли к себе читательское внимание как любопытными фактическими сведениями, так и яркой языковой манерой изложения, выдающей незаурядные литературные способности автора. Рассуждая по поводу свежести слога и убедительности разговоров в очерке А.А. об университетском профессоре А.С.Орлове, современный филолог С.И.Гиндин задался вопросом: «Что помогало тут Реформатскому: ухо лингвиста или чутье художника?»²

Поводом к написанию некоторых очерков послужили заказы для сборников и вечеров памяти (Ушаков, Сидоров — лингвисты, Древин — живописец), остальные возникали спонтанно, по наитию чувств (Орлов, Томашевский, предки Головачёвы, Консторум). Но почти все сочинения имели сходную судьбу — залечь в тумбе письменного стола на неопределенный срок. В результате там скопился довольно объемистый рукописный архив, из которого многое сейчас увидело свет. Мне неоднократно приходилось пользоваться его материалами при описании жизни моих родителей и их окружения.

Однако остался обойденный вниманием совершенно особый раздел рукописного хозяйства Реформатского, отражающий его пробы себя в чистом писательстве. За очень небольшой промежуток времени — 1926–1928 годы, — совпавший с переломом в профессиональной судьбе А.А. (от филолога широкого профиля к языковеду), им было написано несколько рассказов и коротких повестей. В дальнейшем к подобному литераторству А.А. никогда не обращался. Как он сам признавался: «Годы 1929–1932 — не для писания. Слишком много сил шло на общественное и на научное. Слишком сильно звучал жизненный пафос пятилетки и поиски себя».

По окончании Московского университета у Д.Н.Ушакова и до начала 1930-х годов А.А. еще не знал, что именно лингвистика станет для него областью избранной и верховной (это позволит ему в зрелые годы воскликнуть: «Люблю науку и искусство… Музыку считаю высшим искусством, лингвистику — высшей наукой!»). Так разошлись по обособленным направлениям главные пристрастия Реформатского: первое (художественное) ушло в приватную сферу, второе (научное) стало делом жизни. Долгое время филологические интересы Реформатского сосредотачивались на занятиях поэтикой, на изучении композиционных структур произведений мировой классики, от новелл Мопассана до произведений Достоевского и Толстого. Он со студенческой скамьи почувствовал вкус к формальному анализу и постижению законов литературного творчества великих мастеров. И подобно своим однокашникам, увлекающимся сочинительством (ибо, по словам А.А., «в то время все писали»), ему захотелось испытать на собственной «шкуре», как «сшита гоголевская шинель» или «скроена» новелла. Своеобразная проверка на прочность!

Ранее свои художественные наклонности он пытался реализовать в домашних кружках, театральных студиях — как драматург и актер, в самодеятельных рукописных журналах. В 1926 году группа соучеников-филологов подготовила такой рукописный литературно-философский сборник «Дружина», где Реформатский выступил в разных ролях: от составителя и автора статей до обозревателя музыкальной жизни Москвы за 1925–1926 годы и прозаика. Вслед за созданием журнала А.А., движимый каким-то безудержным эмоциональным порывом, написал несколько вполне выстроенных и отделанных рассказов и повестей. Они обязаны своим появлением на свет и вобранной с детских лет любви к словесности, и азарту формирующегося филолога.

Вряд ли Реформатский думал тогда об освоении «второй профессии» — так обычно исследователи творчества Тынянова, Эйхенбаума, Шкловского и других ярких филологов называют их беллетристические опыты. А.А. писал, потому что сочинять любил с детства. Потому что накатывало и шло на одном дыхании, хотя для этого приходилось выкраивать поздние вечерние часы после дневных трудов в качестве корректора, выпускающего, редактора в разных полиграфических учреждениях (отсюда и его прозвище этих лет — «печатник»). А вот с печатанием собственных вещей ничего не получалось: бумажный голод, закрытие издательств, разгон солидных гуманитарных учреждений, ужесточение цензуры. Из всего, написанного Реформатским за этот период, вышла с целью, «чтобы разбогатеть», маленькая книжечка агит-просветительского жанра по заказу Наркомпроса (1928) — поэма «Как в деревне надо жить, чтобы бабам не тужить», под псевдонимом Арношин, взятым по кличке сеттера Арно — Арношки. Но в фамилию внесли ошибку: вместо «о» набрали «а»³.

Больше попыток обнародовать себя в качестве писателя Реформатский не делал. Написанное держал в закромах домашнего архива, кое-что показывал близким друзьям, некоторые рассказы читал мне, маленькой, вслух. Перепечатал их на склоне лет, когда обзавелся собственной машинкой и когда приводил в порядок свое письменное «наследие».

Станет ли оно нашим наследием — скажут взыскательные читатели и историки литературы. Сам Реформатский к представленным на этих страницах своим литературным опусам относился благосклонно. Отметил в автобиографических записках 1932 года и перевел в машинопись в 1968 году. Считал, что в первом, «Настройщике», «и Тургенев силён», а во втором, «Бумажном покойнике», «там кое-что удачно: черт Фёдор Иванович и его рассказы». Признавал, что в этом сочинении заметно сказалось его увлечение в 1926 году Михаилом Булгаковым, предложившим тогда читающей публике «Роковые яйца» и «Дьяволиаду». Однако замечу, что ни «Театральный роман» (авторское название «Записки покойника»), ни тем более знаменитая книга ХХ века «Мастер и Маргарита» с ее московской чертовщиной и социальным абсурдом еще не были созданы Булгаковым. А на страницы безвестного сочинителя уже просочился фантастический тлетворный «серный дух», распространяющийся наравне с удушливой бюрократической атмосферой окружающей действительности.

В публикуемых рассказах, пусть и отдающих заметным привкусом стилизаторства и графомании, предстает автор, который возрос на традициях старой российской словесности, и одновременно ему близки литературные направления современности, т.е. эпохи двадцатых годов. С позиций сегодняшнего дня — это факты истории уже почти вековой давности. Надеюсь, что знакомство читателя с Реформатским-литератором не только откроет еще неизвестную грань языковой личности ученого, но и поможет расширить наши представления об общих культурных процессах послереволюционной поры.

И все-таки наиболее сильно в Реформатском было выражено чувство «укладности». Оно проявлялось в манере поведения, в своеобразии облика, в стиле речи, но главное — в ощущении своей укорененности в отечественной истории и культуре. Не случайно при чтении рассказа «Настройщик» вспоминается Тургенев. Реформатский много занимался этим писателем. Его сочинения в домашней библиотеке испещрены пометками А.А. на полях, а в архиве хранятся ящики с карточками — заготовками для тургеневского словаря, над которым работал Реформатский в последние свои годы. А когда у него спрашивали: «Что общего у вас и Тургенева?» — отвечал, хитро прищурившись: «Подагра и русский язык!»

* * *

Реформатский родился в Москве, в доме около Остоженки, но, как он говаривал, «по роду-племени» причислял себя к волжанам, к предкам по материнской линии Головачёвым, мелкопоместным дворянам, жившим в Корчевском уезде Тверской губернии. (Впрочем, и по отцовской линии у него также имеются волжские корни — священники из-под Юрьевца и Кинешмы.) В родовом поместье, селе Покровском, закрепившемся, согласно документам, с XVIII века в руках пяти поколений головачёвской семьи, протекали юные годы Реформатского. Сохранился у нас живописный портрет старшего из представителей этой ветви Головачёвых — Алексея Ивановича, служившего во флоте. В 1764 году он числится в введении Адмиралтейской коллегии и получает чин капитана первого ранга. Мундир Алексея Ивановича на портрете соответствует именно этому званию⁴. С 1 марта 1770 года А.И.Головачёв — полковник, а к середине 1770-х годов он достиг чина бригадира и в 1777-м вышел в отставку. Тогда же заказал генеральный план своего поместья, а в 1782 году был избран уездным предводителем Корчевского дворянства, определив наследование этой должности своими потомками (сыном и внуком). Наш портрет скорее всего был исполнен в конце 1760-х — до середины 1770-х годов художником, стиль которого более всего напоминает портретное искусство Григория Сердюкова (1745–?), подписные и датированные работы которого находятся в ГТГ, ГРМ и других музеях. «Лицо полное, сжатые губы, нос мясистый, слегка с горбинкой и трёхугольные глаза со спущенным веком» — так описывает своего пращура А.А. и продолжает: «Портрет неизвестного художника обличает руку мастера; черты лица, очевидно, схвачены верно, так как позднейшие потомки Алексея Ивановича отличались теми же чертами, и даже дочь моя Мария строением глаза похожа на этого отдалённого предка (равно как и я сам)». Реформатскому посчастливилось вкусить дух русской усадьбы, приобщиться к ее укладу, привязаться к земле, природе, охоте, рыбной ловле, домашнему зверью и сельским работам, проникнуться колоритом семейных преданий и получить от всего этого здоровую жизненную закваску. Мы, люди уже XXI века, можем судить о таких впечатлениях только по книгам классиков русской литературы. А.А. с неустанной благодарностью повторял, что его «детство, отрочество и почти вся юность связаны с Покровским», где он регулярно (до 1918 года включительно) проводил лето, а иногда наезжал туда и в другое время. «Я привык каждый год начинать весну в Покровском пашней, картошкой, с лошадьми, с собаками», — признавался он и начинал расписывать прелести сельской жизни.

«Покровское стоит на озере в три версты в окружности, озеро это глубокое (до 19 сажен глубины против церкви — мерили верёвкой с камнем) и рыбное; водились там окуни, щуки, плотва и караси. Даже раков там можно было наловить». До озера вели мостки, «и стояли лодки, наше главное развлечение и пособие для рыбной ловли». «С ранних лет я купался в этом озере, и лодки ладил, и шпаклевал… И маяк мы поставили с другом детства Колей Костомаровым, сыном учителя». И далее: «До того, как я поступил в гимназию, мы проводили в Покровском долгое время: с апреля по сентябрь. И, слава Богу, — как я навострился слушать птиц, ставить верши (по-тамошнему: вятеры) на карасей в поповом пруду (возле церкви. — М.Р.). Там же я научился плавать. А дело было так: пошли мы проверять вятеры с Санькой батюшкиным, как у нас назывался сын отца Николая Михайловича Меглицкого, встали на плотик, а он возьми да перевернись (Санька на край встал), мы — в воде. Я, как был в одёже, поплыл и доплыл до берега». После этого уже не страшно было выплывать на большое Покровское озеро. «А рыбу по преимуществу ловили с плотов. У плота было две дыры: в передней части и в задней. Выедешь на глубину и заткнешь эти дыры кольями. Плот стоит как мертвый, на нём просторно, сидишь на ведре, покрытом досочкой, и ловишь на удочку. А чтобы не было скучно, бывало, пели “Пущай могила меня накажет…” и переделанную ектенью: “О плавающих, путешествующих и пленённых… очами красавиц”». «По восточному берегу озера были расположены три усадьбы: Фруктовых с запущенным небольшим садом, Головачёвых (это “наше” Покровское) и Мельницких, принадлежащее двум братьям: Борису Фёдоровичу (был охотником и жил набивкой чучел, которые поставлял в магазин наглядных пособий в Москве) и Петру Фёдоровичу. У них, у каждого было по дому, да ещё дача для сдачи. Сад у Мельницких состоял из одной длинной и частой еловой аллеи и граничил с лесом. Сад имения Головачёвых был самый интересный: в нём был и порядок лип двухсотлетнего возраста (“сажены при Петре…”), и дубы, которые из жёлудя взрастили сёстры моего прадеда, и берёзовая роща, и заросли бузины и орешника, и яблони, и малина».

Бок о бок с садом находилось кладбище, где нашли упокоение многие обитатели Покровского. Оно примыкало к сохранившейся по сей день каменной церкви Покрова Богородицы, которая сменила старую деревянную XVIII века. Церковь была построена в 1824–1834 годах, при жизни сыновей упомянутого выше Алексея Ивановича, Якова и лейтенанта флота Адриана, который развернул в окрестных землях активную строительную деятельность и унаследовал от отца должность предводителя дворянства Корчевского уезда. Скорее всего, при нем возвели и «барский» дом, т.е. во второй четверти XIX столетия. «Дом был одноэтажный буквой Н, где в правой части расположены были спальни, девичья, кухня, а в левой — зала-столовая, соединенная через колонны с гостиной. На “перемычке Н” были ещё две комнаты в сторону озера и одна, по прозванью “каюта”, в сиреневый куст, в сторону двора. Балкон между двумя палками Н в сторону озера был некрытый и маленький. Дом хранил дворянскую симметрию и уют. В гостиной был камин с лежанкой, большой диван и такие же кресла, а одно “вольтеровское”. В зале стоял рояль и обеденный стол. Окна были куполом с острым верхом, а в углу стояли высокие часы с хриплым боем, вывезенные дедом моего деда, лейтенантом флота, из Лондона в 1801 году. Дед в этих часах хранил четверть с водкой, к которой прикладывалась и кухарка. Начиная с 1911 года, мы в день свадьбы отца и матери (30 июля старого стиля) давали спектакли, для чего между колоннами воздвигался занавес, и гостиная превращалась в сцену, откуда был выход на балкон и место суфлёра около камина». Из дома открывался вид на озеро через поляну с большой березой на берегу. Сейчас от дома ничего не осталось, да и обстановка куда-то разошлась, когда прежних хозяев оттуда прогнали. Но новые мостки, неменяющийся вид озера, похожий на правильное овальное блюдце, и молодые березки, выросшие взамен старых, напоминают картину прошлых дней, знакомую мне по фотографиям в семейном альбоме.

Дорога в Покровское состояла из нескольких этапов. «Поезд уходил из Москвы утром и днём прибывал на станцию Савёлово. Мы ездили всегда вторым классом, а вагон был этот “микст”, где спереди располагался первый класс, отличавшийся лишь тем, что там чехлы на диванах были без разводов, а во втором классе они были “под матроску” — с красными полосами. В первом классе ездили Мамонтовы и Шевалдышевы. Их имения: Пекуново и Омутня — находились вверх по Волге, а нам надо было, переехав Волгу, уходить в перпендикуляр к ней. Мамонтовых ждал их “Катер” с флагом: на синем фоне — красный петух. На станции Савёлово нас ждали лошади, обычно тройка, запряженная в большой тарантас без рессор, и мы ехали до перевоза через Волгу. Там стоял паром, вмещавший много телег и тарантасов, но перелезавший медленно, и третники, где умещались только три тройки и где “тянулись” за проволоку, просунутую через прорезь (в стояке) с блоком, а цеплять её надо было особым деревянным “хватком” или же рукавицей, чтобы руки не ободрать. На третник трудно было попасть, зато перевозил он быстро». На этом описании переправы через Волгу с ожидающей седоков тройкой я неизменно вспоминаю замечательную акварель В.А.Серова «У перевоза» (1905, ГТГ), написанную в очень похожих верхневолжских местах. На том берегу, в «Кимрах сразу шёл крутой подъём (на Волге их называют по-разному: в Ярославле — “съезд”, в Симбирске — “спуск”, в Саратове — “взвоз”). Оттуда по ужасной мостовой через Кимры, а потом по “шоссе”, т.е. по “каменке” из крупного булыжника, чередовавшегося с промежутками щебёнки и непокрытого пути... 25 вёрст ездили 3 часа. А после Ильинского, где “каменка” кончалась, начинался просёлок, да какой! Тут и рытвины “что надо”, тут и лужи, такие, что, кажется, корапь не переплывёт (особенно памятна лужа под Яниным — громадная!). А от Андрейцева уже гладко: вот и Эсаково, где два дома среди липовой рощи (о, сколько лирических и любовных воспоминаний связано с этим местом!), а потом — мост через Малую Пудицу и, минуя лесок, через поле прямо в Покровское, где ждут, где накормят…» Теперь, с прокладкой асфальтированной дороги, из Кимр до Покровского можно добраться за полчаса, а возле берегов Малой Пудицы можно заметить остатки старой переправы. Там, посреди свежей майской зелени на прибрежном лугу, мои компаньоны по поездке 2016 года в прежнее родовое гнездо моего отца предложили устроить привал, и, словно следуя обычаю А.А., мы так «встретили весну в Покровском».

Самый известный из обитателей Покровского — был прадед Реформатского и внук Алексея Ивановича Головачёва, Алексей Адрианович (1819–1903), третий и последний предводитель дворянства Корчевского уезда из головачёвского рода с 1856 по 1859 год. Он входил в Тверской комитет по освобождению крестьян с губернским предводителем дворянства А.М.Унковским во главе. Вместе с ним он подготовил проект крестьянской реформы, показавшийся вышестоящим властям и императору Александру II слишком радикальным, за что был снят с должности предводителя дворянства. А после того как деятели этого комитета отметили завершение его работы, появился донос на якобы «собрание заговорщиков». Наиболее активных из «возмутителей общественного спокойствия» предписано было отправить в административную ссылку: А.М.Унковского — в Вятку, А.И.Европеуса — в Пермь, А.А.Головачёва — в Вологду⁵. Но последний ссылки избежал, так как в этот самый момент находился под судом за оскорбление личности высокого должностного лица, поставленного на место прежнего губернского предводителя дворянства Унковского. Головачёв направил новому начальству гневное письмо (а копии — представителям уездного дворянства), обвиняющее его в демонстрации «жалкой, низкой, гнусной зависти по отношению к человеку, который заслужил всеобщее уважение не только в нашей губернии, но и в целой России»⁶. А поводом к этому письму послужило нежелание «назначенного» сверху нового предводителя дворянства утвердить положение об учреждении для студентов-юристов Московского университета стипендий имени опального А.М.Унковского.

Потерпев неудачу с проектом крестьянской реформы, Головачёв от своих взглядов не отступился и начал их развивать в публицистических статьях, которые печатались в либеральных отечественных журналах середины XIX века. На их основе вышли отдельные книги: «Десять лет реформ. 1861–1871» (СПб., 1872) и «История железнодорожного дела в России» (СПб., 1881) — резко критического содержания. Деятельности Головачёва посвящена специальная статья в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (СПб., 1893. Т. 17. С. 69). А по поводу советских справочников Реформатский замечает: «В первом издании БСЭ о нём ничего, конечно, нет. Но во втором издании появился “артикль”, где вдруг прадеда моего возвеличили. Причина же здесь в том, что в “Правде” появилось сообщение в связи с выходом в свет “Архива Маркса и Энгельса”, где говорилось, что Маркс в “Заметках о реформе 1861 года и пореформенном развитии России” цитирует моего прадеда. Так прадед мой попал в советскую печать и получил доступ в БСЭ!»

По семейным преданиям, живя в 60–80-х годах в Петербурге, Алексей Адрианович «имел широкий круг знакомств, в частности, он был домами знаком с композитором А.Н.Серовым», в исполнении которого под рояль слушал только что сочиненную им оперу «Юдифь», а с М.Е.Салтыковым-Щедриным и Н.А.Некрасовым сотрудничал в «Отечественных записках» и охотился. В охотничьей страсти он не уступал Некрасову, был превосходным мастером «дуплетной стрельбы» — это двойной выстрел из обоих стволов ружья по разлетающимся от стрелка в разные стороны мишеням. Об этих контактах свидетельствует автограф поэта, оставленный им на журнальном оттиске главы «Кому на Руси жить хорошо», изъятой цензурой: «Доброму товарищу по литературе и охоте А.А.Головачёву на память. Н Некрасов. 26 ноября 1876 года». Сейчас этот экземпляр неосуществленной публикации Некрасова последнего года его жизни хранится в Государственном литературном музее.

Было у Головачёва общение с Ф.М.Достоевским, который привлек его к сотрудничеству в своем журнале «Эпоха». За 1864 год Головачёв сделал там три публикации, по поводу которых имел с редактором, Достоевским, переписку. К сожалению, письма Достоевского не сохранились. При каких обстоятельствах они исчезли, затрудняюсь сказать. А ответы Головачёва, не во всем устраивающего редактора, целы и проанализированы исследователями. В одном случае Достоевский просит своего автора «по возможности избегать нецензурного способа выражения». Головачёв заверяет редактора, что он об этом думает постоянно. «Впрочем, с нашими порядками едва ли можно угадать, что цензурно и что нет». В другом случае Головачёв реагирует на брошенное ему обвинение, что он «закоренелый западник», уточняя свою позицию: «Напротив, я всегда считаю учреждения Запада довольно гнилыми; для меня на Западе существует только одна наука, которая, добывая общечеловеческие истины, не может быть ни западною, ни восточною»⁷. Жалко, что Реформатский, обвиняемый в конце 40-х годов в космополитизме, в преклонении перед западной наукой, не знал этих слов своего предка. Как бы они его поддержали!

Наряду с обсуждением идейных разногласий в переписке с Достоевским есть и любопытное признание Головачёва: «Письмо ваше и деньги 112 рублей получил и очень вам благодарен, а то приходилось очень плохо»⁸. Семья его состояла из жены, пяти дочерей и сына. Наследственное имение Азарово (или Озарово — на границе Кашинского и Корчевского уездов) пришлось продать и перебазироваться со всем многолюдным семейством в Покровское, которым по родственному разделу 1846 года владела незамужняя сестра Наталия Адриановна, начальница Николаевского сиротского института на Солянке. Намотавшись по служебной надобности по разным городам России, под старость Алексей Адрианович осел в Покровском, где предпринял разные преобразования: строил мельницы, кирпичный завод… но всё это прогорало.

А.А. младенцем застал своего прадеда. «На фотографиях в семейном альбоме есть одна — “Четыре поколения”, где сняты прадед, дед, мать моя и я», и которая может быть названа: «От Пушкина до наших дней». (К сожалению, до меня этот отпечаток дошел с обрезанным краем, куда попало изображение А.А. в двухгодовалом возрасте.) На другой фотографии того же года — А.А. уже на руках своего деда, Адриана Алексеевича. Глядя на эти снимки, поражаешься портретному сходству представителей головачёвского рода, устойчивости породы, признаки которой впоследствии проступили и во внешности их потомка. Реформатский неоднократно подчеркивал, что он «мордой и нравом пошел в деда».

Вот что он пишет: «Дед мой, Адриан Алексеевич, был моим любимым родичем, очень мне близким по складу человеком, а я его любимцем. Облик, интересы, чудачества деда имели на меня большое влияние, и очень многим в жизни я обязан именно ему». Адриан Алексеевич родился в 1845 году в Азарове и скончался в октябре 1917-го, еще до переворота, в Покровском. «Вся сознательная жизнь деда была связана с Покровским, которое ему подарила его тётушка “Таташа” (домашнее прозвище Наталии Адриановны)». «Учился мой дед на естественном факультете в Московском университете и в Военно-медицинской Академии в Петербурге (в начале <18>70-х годов) и был врачом-хирургом до самой смерти». Он работал в больницах разных городов России, участвовал в трех военных кампаниях. «Первую войну дед сделал Балканскую в 1877 году в качестве военного врача. Ему было тогда 32 года; он совершил переход через хребет, под Шипкой. У нас есть фотография: группа врачей и офицеров у костра в горах. Среди группы — дед и доктор Веймар, который на чорном коне Варваре умчал П.А.Кропоткина из Николаевского госпиталя, куда князь-анархист был по болезни переведён из Петропавловки. В память этого у меня была чугунная чорная лошадь именем Варвар». «Вторую войну дед провёл на Дальнем Востоке в 1904 году. Дед сформировал во Владимире, где он тогда служил, отряд Красного креста и его возглавил». «И в русско-германскую войну дед опять не усидел на месте и поехал в 1915 году 70-и лет на фронт!» Потом он заведовал двумя госпиталями в Ржеве и Серпухове и каждую неделю ездил из одного в другой.

«Лечил он всех, кто к нему приходил, и пациенты его обожали. Так было и в городе, и в деревне, где народ приходил к нему из разных деревень, и дед со всеми возился. Он был исключительно добродушным, ласковым, компанейским и отзывчивым человеком. Чем только и кем только он ни увлекался! И музыкой, и кораблестроением, и оранжереями, и крестьянскими банками, и кредитными товариществами, и новыми сеялками, и коньячком, и шахматами, и детьми, и девушками…»

«Жил он в любезном Покровском (оседло с 1907 года, после выхода в отставку. — М.Р.), где старался перестроить хозяйство на рациональный лад доходной фермы. К 1914 году в Покровском было 40 коров на 40 десятин пахотной земли, и замысел был близок к идеалу, но война спутала все карты… А племенной скот дед получал с Московской Нормальной фермы, что была на Бутырском Хуторе, а дед был одним из её основателей. Вот почему с определённого года в Покровское каждый сезон прибывало по три породистых коровы. Так росло рациональное стадо. А позднее, уже после смерти деда мы в Москве получали задаром молоко и молочные продукты до 1920 года, что не было отнюдь в те годы излишним. Спасибо Нормальной ферме, спасибо деду за его загробные заботы о нас!»

Адриан Алексеевич много возился со своими внуками и соседской детворой: помогал строить вигвам, мастерить парус, учил запрягать лошадей. Попутно напевал что-нибудь из «Руслана и Людмилы» или «Садко». Интерес к Глинке и Римскому-Корсакову сложился у него, как полагает А.А., во многом под влиянием С.И.Мамонтова, с которым водил знакомство Головачёв. В головачёвском доме был заведен обычай: читать вслух стихи и прозу. Особенно любили Пушкина, Гоголя, Аксакова, Тургенева, Лескова, А.К.Толстого. Первый том Собрания сочинений А.Толстого содержит надпись:«Моему дорогому другу в третьем поколении Мисе Кисе. 27 июля 1885 г.» Вне всяких сомнений это автограф Алексея Адриановича Головачёва, сделавшего подношение 14-летней внучке Кате (в домашнем обиходе Киске), в будущем матери А.А.⁹ За общими разговорами и делами молодое поколение перенимало от старших манеру речи, отдельные словечки: «ретирада», «клистирная команда» (так генерал Скобелев именовал врача Головачёва и его службу на Балканской войне), словообразования и каламбуры в духе Лескова, забавные присказки. В начале ХХ века для разрастающейся семьи Кати Головачёвой, ставшей женой профессора химии А.Н.Реформатского, выстроили на территории усадьбы новый дом.

15 июля 1917 года стараниями родителей А.А. был открыт в деревне Стоянцы, находящейся неподалеку, среди заболоченных лесов, Народный дом имени Алексея Адриановича. Отец А.А., профессор химии, держал речь о значении просвещения для участия народа в государственной работе. Вот как описывает это событие младший Реформатский: «И это нисколько не было подделкой под народность, фальсификацией народного говора. Папа сам вышел из бедноты и умеет говорить с народом». Тремя месяцами позже, вслед за кончиной Адриана Алексеевича, возникает проект построить Народный дом имени обоих Головачёвых, «всегда близко к сердцу принимавших интересы местных граждан», уже в самом Покровском. Это слова матери А.А. из недавно обнаруженного черновика обращения в «Потребительское общество» с предложением денежного взноса на строительство Народного дома, в котором должен быть «отдельный зал для собраний, лекций, чтений и спектаклей и помещение для библиотеки-читальни» (12 октября 1917). Однако события приняли совсем неожиданный оборот.

К весне 1918 года Покровское было национализировано. Местные власти разрешили и даже попросили прежних хозяев отработать лето в Покровском, пообещав им годовой паек по числу работников. Но, как следует из письма А.А. одной своей приятельнице, произошло следующее: «Имение у нас отняли — отняли подло, с провокациями, с издевательствами. Мы работали всё лето, всей семьёй, страшно устали. Папа нажил себе расширение сердца. И всё — зря. Все труды наши пропали зря — обещанного пайка мы не получили, а за все труды нас обвинили в расхищении имущества, держали под арестом, грозили расстрелом, направляли дуло револьвера, ругались ужасными словами… потом смилостивились и просто выгнали. Это было 9 сентября. С тех пор мы в Москве».

После всего пережитого А.А. никогда в Покровском не был, но атмосферу минувшей там жизни свято хранил в своем сердце. А уже на старости лет отозвался такими строчками: «В саду — времён Петровых липы, / Уютный озера овал, / Два дома; книжек старых кипы / И девки. Я их целовал» (Ладога, 29 августа 1974).

Примечания

1 См. также наше вступление к воспоминаниям А.А.Реформатского об С.И.Консторуме в предыдущем номере журнала.

2 Гиндин С. Лингвистический мир Москвы 1920-х годов и искусство речевого портрета в мемуарном очерке А.А.Реформатского // Московский лингвистический журнал. 2015. Т. 17. № 1. С. 149. (Вестник РГГУ. Серия «История. Филология. Культурология. Востоковедение»).

3 Забавную историю преподнесения автором своей брошюрки филологу Б.В.Горнунгу рассказывает его сын: Горнунг М. Зарницы памяти. М.: Новый хронограф, 2013. С. 483–488.

4 Так утверждают специалисты по воинскому костюму и портрету XVIII в. Пользуюсь случаем поблагодарить за консультацию С.А.Подстаницкого, А.А.Карева и Н.Г.Преснову.

5 Записки Алексея Михайловича Унковского // Русская мысль. 1906. № 6, 7. Републикация В.Чернышова: Тверская старина. 1992. № 1. С. 28.

6 Подробнее об этом в: Сысоев В. Бакунины. Тверь: Созвездие, 2002. С. 361.

7 Цит. по: Головачёв Алексей Адрианович // Федор Михайлович Достоевский. Антология жизни и творчества. — URL: http://www.fedordostoevsky.ru/around/Golovachev_A_A/.

8 Там же.

9 О жизни и судьбе Екатерины Адриановны см.: Реформатская М. «Оправдан будет каждый час...» // Наше наследие. 2015. № 114. С. 78–81.