Алексей Савельев

Смута

Целые полки книг с мемуарами, документами, исследованиями историков…

Флаги, транспаранты, и опять толпы людей, ораторы, призывающие, проклинающие, уговаривающие…Это — 1917 год. Россия, Петроград, Москва.

Это — революция.

Читая документы и свидетельства многих ее участников, трудно отделаться от ощущения, что все они были ведомы некой силой, заставлявшей их совершать странные, порой нелогичные с нашей точки зрения, часто просто самоубийственные поступки. Например, разве непонятно было серьезным политикам и государственным мужам, что пресловутый «Приказ №1» Петроградского Совета, который был адресован прежде всего столичному гарнизону, а также всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и матросам флота для немедленного исполнения, приведет к развалу Действующей армии, к неподчинению офицерам, к самосудам… И это в условиях продолжавшейся войны!

Впечатление всеобщей смуты в умах и делах, воцарившейся в России 100 лет назад, подтверждают самые прозорливые свидетели тех событий. Конечно же, среди них был Иван Бунин. «…В тысячелетнем и огромном доме нашем случилась великая смерть, и дом был теперь растворен, раскрыт настежь и полон несметной праздной толпой, для которой уже не стало ничего святого и запретного ни в каком из его покоев. И среди этой толпы носились наследники покойника, шальные от забот, распоряжений которых, однако, никто не слушал», — записал Бунин в своем дневнике почти сразу же после февральских событий в Петрограде.

«Смута» — именно это слово наиболее полно и емко характеризует революцию 1917 года. От Февраля к Октябрю и дальше — к разгону Учредительного собрания, к так называемому «мятежу левых эсеров», к террору и полномасштабной Гражданской войне.

О социальном кризисе в России в начале XX века написано столько, что только ленивый школьник не знает о нем. А национально-государственные проблемы Российской империи зрели подспудно и вышли наружу сразу же после отречения Николая II. И все это на третьем году кровопролитнейшей и невиданной до той поры мировой войны…

Видимо, правы те философы и историки, кто полагает, что не было отдельных Февральской и Октябрьских революций (в данном случае неважно, как писать их — со строчной или прописной буквы, именовать ли октябрьские события в Петрограде переворотом или Великой Социалистической Революцией). На самом деле была одна Революция, начавшая гибельную и неуправляемую смуту в России.

Именно так ее характеризовали видные мыслители, и прежде всего те, кого можно отнести к «веховскому» течению русской социальной философии. Семен Франк писал в 1923 году: «Всякая революция есть смута. Как бы глубоки, настоятельны и органичны ни были потребности общества, не удовлетворяемые “старым порядком”, революция никогда и нигде не есть целесообразный, осмысленный способ их удовлетворения. Она всегда есть только “смута”, то есть только болезнь, разражающаяся в результате несостоятельности старого порядка и обнаруживающая его несостоятельность, но сама по себе не приводящая к удовлетворению органических потребностей, к чему-то “лучшему”». Смуту, как и болезнь, невозможно предвидеть, она случается неожиданно. Это своего рода социальное землетрясение или, лучше сказать, гигантская лавина, начинающая движение с падения малозаметного камня.

Именно это произошло в 1917 году. 23 февраля в столице Российской империи стихийно начались волнения, вызванные перебоями с продовольствием, которые вскоре перешли в массовые забастовки на заводах. Между прочим, в Великобритании с начала войны рабочие и служащие на военных заводах были сразу мобилизованы, а забастовки находились под запретом. Но в царской России эти жесткие, но необходимые меры не были приняты. 25–26 февраля в Петрограде стачки переросли во всеобщую забастовку, а отдельные столкновения бунтующих рабочих и городских маргиналов с полицией вылились в бои с вызванными в столицу войсками.

И вот уже неостановимо раскручивается «красное колесо» революции.

25 февраля 1917 года император Николай II подписал указ о прекращении занятий Думы до апреля, но думцы собрались вновь на неофициальное совещание. На нем звучали радикальные предложения: объявить Думу нераспускаемой, как сделал Долгий парламент в Английской революции, или конституировать Думу как учредительное собрание. Но ни одно из этих радикальных решений принято не было. Вместо этого учредили Временный исполнительный комитет Государственной думы. От «правых» думцев в него вошел только один депутат — В.Шульгин. Остальные члены комитета были «левее», иными словами, радикальнее. Напомним, что в IV Думе «правых» насчитывалось 185 человек, то есть 42% от числа депутатов. А во вновь образованном Временном правительстве «правым» был только октябрист А.Гучков. Все остальные министры в партийном спектре располагались «левее». Интересно, что А.Кривошеин, в свое время один из ближайших соратников Столыпина, а в годы Первой мировой войны возглавлявший группу либеральных министров, проанализировав состав Временного правительства, так высказался о нем: «Это правительство имеет один серьезный… очень серьезный недостаток… Оно слишком правое… Да, правое. Месяца два тому назад оно удовлетворило бы всех. Оно спасло бы положение. Теперь же оно слишком умеренно. Это его слабость».

От такой «слабости» пытались избавиться. В каждом новом составе Временного правительства радикально настроенных революционеров становилось все больше и больше. Посмотрим на численный расклад министров по партийной принадлежности. Во всех составах Временного правительства присутствовали 39 человек, из них представителей революционных партий (за исключением шести беспартийных специалистов) было 15, то есть примерно половина. Но это в общем раскладе, а если брать последний состав министров, то в нем были одни радикалы да «беспартийные специалисты», которые и делали всю ежедневную управленческую работу.

При Временном правительстве с самого начала конституируется нелегитимный орган — Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов (Петросовет). Он повсюду организует Советы и распространяет революционные циркуляры, действуя как второе параллельное правительство. Так возникает двоевластие. Так действует неумолимый закон неуклонной радикализации революции, который привел в итоге к диктатуре одной партии. Правда, не сразу. Должны были свершиться еще многие события: захват бесхозной власти на II съезде Советов двумя партиями — большевиков и левых эсеров, разгон уже не нужного радикалам Учредительного собрания, провозглашение нового конституционного акта — «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа», сформировавшей невиданное в истории государственное образование, поставившее себе целью упразднение самой идеи государственности…

Революция продолжается, выливаясь в кровопролитную и безжалостную Гражданскую войну. Революционная олигархия, представленная уже одними большевиками, тиранически правит, как и французские якобинцы, теми же насильственными методами, с помощью которых она приходит к власти. Террор объявляется перманентной государственной политикой. Революция становится отныне не одномоментным явлением, рушащим старые устои и созидающим новые, а долговременным процессом, которому буквально каждое мгновение угрожают враги. А значит, до преодоления чрезвычайных обстоятельств революционный террор просто необходимо усиливать и усиливать до бесконечности. Этой изобретенной якобинцами «диалектикой» большевики воспользовались в полной мере.

Многие историки до сих пор подвергают сомнению сколько-нибудь значимую роль большевиков в подготовке февральских событий в Петрограде. Действительно, еще в начале весны 1917 года численность партии Ленина была ничтожна по сравнению, например, с партией эсеров. Однако в течение революционного года количество членов партии росло чуть ли не в арифметической прогрессии. Объясняя этот феномен, исследователи обычно отмечают сектантский характер партии, фактическое отсутствие в ней дискуссий, а значит, ее привлекательную для масс сплоченность. Но вряд ли все было так однозначно. Достаточно вспомнить, что буквально за несколько дней до Октябрьской революции Зиновьев и Каменев резко раскритиковали ленинские планы немедленного захвата власти.

Видимо, наибольшую роль сыграли три фактора: во-первых, счастливое для большевиков упорство в вопросе о прекращении войны; во-вторых, требования немедленного раздела земель и помещичьего имущества, весьма заманчивые для крестьян, одетых в солдатские шинели; и в-третьих, — едва ли не самое важное — фанатичная решимость большевистских лидеров любым путем взять власть в свои руки. Те же Зиновьев и Каменев совсем не были против того, чтобы получить власть и начать пользоваться ею как дубиной для слома самодержавной и буржуазной «государственной машины», — просто они считали, что лучше и безопаснее через несколько месяцев легитимно получить ее из рук Учредительного собрания. Этот фанатизм власти отличал большевиков от всех прочих партий; они были как раз из тех, кто говорит: «Я знаю, как надо». На определенном этапе развития страны народ устал от бесконечных политических дрязг и педантичности политиков в отстаивании вопросов о процедуре. И Ленин со товарищи оказались в нужное время в нужном месте.

Вспомним, что террор нужен был якобинцам для того, чтобы вырвать власть из рук вчерашних соратников — значительно более умеренных жирондистов. Сея по стране ужас — это буквальный перевод слова «terreur», — они добивались сразу двух целей. С одной стороны, у населения вырабатывался рефлекс повсеместного поиска врага; с другой, возникали серьезные сомнения в способности прежних властей с этим врагом справиться.

Подобно якобинцам, большевики правили посредством нагнетания массовой истерии и доходившего до абсурда желания во всех, «кто не с нами», в «бывших» видеть только врагов. Да и почва была уже подготовлена: от царской власти осталось смутное представление о стране как об осажденной крепости. Большевики продолжили эту линию, усиленно насаждая базировавшийся на старой идее новый, советский «патриотизм».

События 1917 года, несомненно, были поворотным пунктом в истории России. Только вместо того, чтобы медленно, но верно идти по пути эволюции органически вызревавших новых государственных и общественных начал, избрали другую дорогу, которая должна была привести к созданию мировой «земшарной» республики Советов. Об этом грезили большевики, провозгласив в первом конституционном акте — «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа», написанной Лениным, — принципы мировой революции: «беспощадное подавление эксплуататоров, установление социалистической организации общества и победу социализма во всех странах». Да и не только грезили — они начали с беспощадным упорством проводить эти принципы в жизнь. Первым и необходимым этапом строительства нового общества стали тотальное разрушение российской государственности и уничтожение культуросозидающего слоя, на котором выросла и принесла плоды великая русская культура Золотого и Серебряного веков.

Уже упомянутый выше Семен Франк, размышляя о цене революции, пришел, как и его предшественник Жозеф де Местр в начале XIX века, к неутешительным выводам: «…Всякая революция обходится народу слишком дорого, не окупает своих издержек; в конце всякой революции общество, в результате неисчислимых бедствий и страданий анархии, оказывается в худшем положении, чем до нее, просто потому, что истощение, причиняемое революцией, всегда неизмеримо больше истощения, причиняемого самым тягостным общественным строем, и революционный беспорядок всегда хуже самого плохого порядка».

Если раньше нас воспитывали на мифах о «героях» революции, то в последнее время чаще возникают своеобразные «антимифы» — о тех, кто за ней «на самом деле» стоял (то ли масоны, то ли «немецкие деньги»). Миф — слово не случайное, обе позиции заставляют вспомнить о язычестве. Революция — это стихия, с какого-то момента ее невозможно предотвратить или остановить. Так и случилось в России.