Михаил Пришвин

«Моя жизнь совершалась как великая поэма»

Из дневника писателя

«Наше наследие» завершает публикацию отрывков из многолетних дневников выдающегося писателя М.М.Пришвина (см. №№ 97, 98, 103, 112). Текст печатается по автографам из архива Л.А.Рязановой (РГАЛИ) и проиллюстрирован фотографиями из ее личного архива, а также материалами из библиотеки Мемориального дома-музея М.М.Пришвина в Дунине (ГЛМ).

В начале 2017 г. в издательстве «Росток» выходит восемнадцатый, последний по счету том собрания: Михаил Пришвин. Дневники. 1952–1954.

1953

1 Января. Какой у нас распад: в церкви пост, а по календарю государственному встреча Нового года. В государстве астрономическая правда, — и эта правда убивает святочную сказку. Вот отчего в рождественское время охватывает старого русского человека неизменная тоска.

2 Января. 80 лет жизни бывает раз, и в этот раз можно что-нибудь для себя даже и попросить. Чего бы попросить? У меня все есть, и остаются два желания. Есть у меня два заветных и лучших желания: первое — чтобы вокруг меня само собой так все бы одно с другим ладно складывалось, и оттого бы захотелось бы самому писать или петь.

Второе желание, чтобы самому вокруг себя своими руками так все ладно сложить, чтобы они все запели, а я бы за ними записывал или только подтягивал.

3 Января. «Действие совершается в один единственный день, такой напряженный, незабываемый день, исполненный надежд, опасностей, разочарований, приходишь в заключение к маленькому мудрому выводу: правда — это суровая вековая борьба людей за любовь… В результате получается многоцветный гобелен».

Из рецензии в американском издании «Кладовой солнца»¹.

4 Января. Из Америки пришли в переводе мои книги: «Кладовая солнца» и «Календарь природы»². Сколько на моих глазах было труда положено для роскошного издания моих книг и сколько слышал хвастовства. Но… какое сравнение! И вот не знаю теперь, радоваться мне или горевать: о себе радуюсь, о том, как у нас делается, горюю. И еще немного тревожусь о том, как бы от этого издания не легла здесь на меня тень Америки.

6 Января. Вчера были у художника, Шегаля (замечательный пейзажист)³. Он рассказывал о том, как дорого ему досталось его искусство. «Оно, сказал он, мне слишком дорого досталось, чтобы я теперь стал приспособлять его к чьим-то требованиям». А я к этому прибавил: «Может, настоящее искусство тем и держится, что дорого достается своим хозяевам».

Из Америки прислали перевод «Кладовой солнца» и «Календаря» в прекрасных изданиях, и тут сразу выступили пороки наших изданий. В конце концов эти пороки объясняются все тем, что у нас издается на всех и оттого плохо, а у них немного, но хорошо. И все в доказательство того, что все хорошее требует ухода за собой, труда, времени, таланта.

Есть слух, что Лысенко провалился с лесонасаждением⁴, и скоро об этом будет в печати.

7 Января. Ко мне сами пришли те книги, которые теперь надлежало мне прочесть⁵.

Были у всенощной. Очень понравилось «Приклони, Господи, ко мне ухо свое»⁶.

11 Января. У Сталина главный дар, что он лучше всех знает, куда ему ногу поставить. Разве не было у Маркса слова ясного о единстве эконом<ического> закона («экономической необходимости») и о человеке, как акушере, облегчающем роды? Но Сталин эти же слова сказал⁷, и слова эти приняты в массах воистину, как закон Божий. И так в победе над немцами, и во всем, и везде он знает, куда ему стать. Никаких новых слов языком, но место, куда ноге стать, всегда новое.

Вольных грехов нет у меня, но невольных — я весь в грехах, и к этому еще много таких, что я сам их за грехи считаю, а они совсем даже и не грехи.

И каждый раз, когда что-нибудь хорошо напишу, мне кажется, будто кто-то тронул мне ствол — и все старые грехи, как листья осенью, падают.

14 Января. Пишу оттого, что не могу удержать в голове и сложить, соединяя, проходящие отблески жизни какой-то единой, большой. С пером в руке, как с костылем…

16 Января. День нашей встречи с Лялей («праздник отмороженной ноги»)⁸ — за нами осталось тринадцать лет нашего счастья. И теперь вся моя рассеянная жизнь собралась и заключилась в пределе этих лет. Всякое событие, всякое сильное впечатление теперь определяются, как бегущие сюда потоки.

28 Января. История с Глебом осветила всю нашу общественность, как черный передел⁹, а мою деятельность, как судьбу бабочки, порхающей с цветка на цветок.

29 Января. Ляля ворчит на юбилей¹⁰, а платье себе к юбилею сделала. Упрекает меня она много за мою зависимость от того, кто скажет что о моем писательстве. Я, правда, от всего дрожу, как осиновый лист на ветру, и еще к этому знаю, что весь я у нее на глазу.

А почему же я все-таки дрожу?

Потому что чувствую всем сердцем и всей душой черный передел своей родины. Страшно в этом переделе, что сердце, душа, мысль каждого человека направлены в этот самый передел. Сам же человек живой никаких прав на жизнь не имеет, сам по себе он должен таиться и в глубине себя трепетать, как осиновый лист на ветру.

Что же это такое, наш черный передел?

Это вот то же самое, как если бы я поступил в монахи и весь бы день делал не то, что хочешь сам, а что тебе велят. Одна разница и очень большая, что в монастыре своя воля: сам это берешь на себя делать не то, что хочешь. А тут ты поневоле. И вот в том-то чувстве, что ты поневоле, и состоит все твое преступление, и твой трепет, и зависимость, и позор. Но есть, однако, закрещенный малый круг жизни, в котором я, как Хома у Гоголя¹¹, стою и живу.

Со стороны мое положение никуда не годится, а в себе это все, что мне остается. Я сохраняю, стою и сохраняю то самое, что они из себя отдают на постройку будущей жизни. Все это священное начало жизни тратят поневоле, умерщвляя себя, я же стою закрещенный и храню.

Я стою в надежде, что перестою ночь, как Хома.Глеб Удинцев, виновник междуведомственной войны Университета с Академией наук. Он говорил, что большинство обвинений к нему было предъявлено за то, что он занимается любимым делом: — Идет, куда ему самому хочется, идет туда, где ему лучше, если так будут работать все, то кто же на месте останется и т.п.

Принцип: партия берет его волю себе и награждает своими правами. В основе обмен личной воли на общую. Тут корень всего.

30 Января. Завтра буду выступать по радио у себя в квартире.

Редакторы у меня, как граммофонные иголки, сменяются, и вообще их можно и прогонять. Но черный передел остается со всем своим монастырем. Проблема личности отодвигается на невидимый план, и Боже сохрани, ее выдвигать: это должно быть личной тайной.

31 Января. Привезли машины для записи моего выступления во вторник 3-го февраля. Мальчишка-редактор стремился в мою речь вставить свои слова. Не будь Ляли, я бы его выставил, но Ляля меня сдерживала. Дошло до того, что мои слова «урожай от погоды, а слово от народа» были им вычеркнуты с такой репликой: «урожай не только от погоды».

Благодаря Ляле я выдержал поправки, но за время этой экзекуции лишился совершенно того поэтического наплыва охоты писать, который сейчас меня отличает от многих. Как и все, я почувствовал на себе тяготение слов Маяковского: «Мне наплевать на то, что я поэт»¹².

Вспоминается день, когда вождь секты «Новый Израиль» Павел Мих. Легкобытов¹³ сказал Блоку: «Поймите, Ал. Ал., что мы здесь представляем из себя кипящий чан, в котором все мы со своими штанами и юбками сварились в единое существо. Бросьтесь вы в наш чан, и мы воскресим вас вождем народа». Блок ответил, что так просто располагать собой он не в состоянии, он не может «бросить» себя (у Маяковского — «наплевать»).

От Блока до Маяковского.

И вот случилось, что нашелся такой поэт, что бросил себя и даже наплевал на себя. Как это произошло? Так произошло, что не Новый Израиль, а другая, не простонародная, а интеллигентская секта одержала победу¹⁴ и взяла полную власть над душой и телом всех граждан.

И тогда «лучший, талантливейший поэт» сказал: «наплевать мне, что я поэт». И бросился в чан. И теперь воскресает на площади своего имени.

Вот так надо и нам: настоящее «слово правды» требует решения: умереть в горе как Блок, или броситься в чан как Маяковский. Где же ты, Михаил? Вот когда подойдешь к этому вопросу, тут и лишаешься охоты писать свое «слово правды»¹⁵, чувствуешь отвращение к себе и своему делу и стоишь как бы у самой границы какого-то важного решения <…> Итак, изо дня в день будем разбирать тему о «чане» и «наплевать на поэзию» у Маяковского. Для этого соединим Блока, Маяковского и Пришвина в одного человека в своих колебаниях и решениях.

2 Февраля. Вечером приехали Капицы¹⁶, навезли еды, вина. И так начался мой юбилей. Пробовал поднять вопрос о послушании (Маяковский — «наплевать!»). Но в моем смысле это не было понято. А между тем это центральный вопрос всей русской истории, вся сущность трагизма «черного передела» (вопрос о роли личности в истории).

Путь к правде засекречен электрической сигнализацией: при малейшем сомнении скрытые в пути провода сигнализируют, и правда исчезает.

3 Февраля. Бывает, надышишься всякой гадостью с таким осадком в душе, что вот какое пришло время, и дыхнуть нечем! А потом опомнишься, и мелькнет вопрос в голове: — А когда не было этого воздуха? И отвечаешь себе, что всегда было, но сам был внизу и этим еще не дышал. На этом успокоишься и с этим останешься на какое-то время...

5 Февраля. Морозный (–25) и солнечный день. Мне сегодня минуло 80 лет, и вечером в Союзе праздновали мой юбилей.

По литературной жизни можно сказать уверенно, это был юбилей единственный в нашей стране, и все были на нем, как единый человек. Но тоже и в этот раз, как и в 75 лет, орденом меня обошли, и это осталось тенью блестящего вечера. Я нашел в себе силы просидеть три часа, не поддаться ни малейшему волнению и выступить спокойно перед микрофоном. Мне казалось, будто я уже и пережил подобного рода волнения, но со стороны говорили, что я вел себя, как человек, сознающий свое достоинство.

6 Февраля. Приходили друзья и разбирали вчерашний вечер, как разбирают сражение. Первое, что дал разбор сражения, это, что я вел себя как хозяин, преодолевший в себе все, даже малейшие признаки тщеславия, и что все было на вечере, как в семье.

И еще о вечере: замечательно, что вечер делался сам, без всяких комитетов и комиссий, было только решение и к нему руки двух женщин: Ляли и Валентины Фирсовой, служащей при клубе писателей. Вот оттого-то и было хорошо, что не ахти какие организаторы предоставляли вечеру делаться самому. Вот это самое и сделало вечер живым, и это самое и есть самое желанное в наше время. За то меня и чествовали, что я говорил сам от себя, и от этого необходимость нашего дня сама собой обращалась в свободу.

Мой юбилей был образцом самодеятельности, образцом чего-то противоположного может служить парад на Красной площади. Эти две силы управляют историей, и до истории тоже все росло на земле между светом и тенью, и существа вырастали светолюбивые и теневыносливые.

17 Февраля. Моя жизнь прошла как поэма: создавалась поэма трудно, рискованно, как и создается поэма, но под конец вышла, и все в ней оправдалось.

Вот из этой-то поэмы я и черпал свои рассказы и очерки, о которых Горький говорил: «Это поэмы, но автору угодно называть их очерками»¹⁷.

Не угодно, скажу я, а я знал и чувствовал всю мою настоящую поэму, не смея называть этим словом какие-то свои очерки.

Моя жизнь совершалась как великая поэма.

19 Февраля. Это надо заметить, что все люди во всех областях обращаются в механизированных животных, и вся хранимая духовная жизнь человеческая притаивается у частных лиц. Если бы объявилось как в Нэп’е, что то или другое бы можно, то в один миг всё бы возникло. Думаю, что если бы это совершилось в литературе, то появились бы и объявились хорошие поэты и писатели.

25 Февраля. Не забыть, как весной света в солнечные дни из окна видится городская даль — эти горы из облаков, кажется, будто Шопен тут свою легкую мазурку сыграл и это осталось, как воспоминание звуков.

4 Марта. Начинают разоблачать имена, напр., скажете «проф. Виноградов», и вам отвечают: «Почем вы знаете, что он есть Виноградов?»¹⁸

Определился роскошный солнечный день, и вдруг Настя, придя с улицы, сказала, что Сталина разбил паралич, и об этом передают по радио. Так окончилась одна жизнь народа и начинается другая.

5 Марта. Сталин еще жив, но то, что было при нем, потеряно: что это, еще трудно сказать. Не можешь представить себе такого человека, кто бы не для Сталина верил в марксизм, а сам по себе.

Боков¹⁹ однажды мне сказал: — Новую книгу у всех писателей положено посылать Сталину с трогательной надписью. Напр., Кожевникова²⁰ это я научил: он послал и получил премию. Вот вы этого не сделали, и это могло иметь роковое значение. — Значение, — ответил я, — имело то, что я не получил ни премии, ни орденов, но это значение не «роковое».

7 Марта. Сегодня ночью (или это уже было вчера около 12 ночи) умерла Ефрос. Павловна²¹.

Сталина перенесли в Колонный зал. На улицах ни проезду, ни проходу, люди давят друг друга. Ходынка²².

8 Марта. Морозно (около –15) и солнечно. За эти дни работа выпала из рук. Сталина еще не похоронили, а министры уже пересели на местах, и появился Жуков²³. А может быть, будет и хорошо?

9 Марта. Сегодня похороны (переносят в мавзолей Ленина) Сталина. А в Загорске хоронят бедную Ефросинию Павловну. Так сошлось в этом дне великое и малое.

Сталин из головы не выходит, много разбираю явление давки на улице («Ходынка»). Еще думаю о росте этих людей, Ленина и Сталина в борьбе с лирикой (личностью).

10 Марта. Все эти дни никого не вижу, ничего не слышу, но чувствую, как там где-то за стеной все пересаживаются на своих местах, началось с министров, и, конечно, дойдет до писателей. Вопрос стал о необходимости немедленно составить решение о своих рукописях на случай моей смерти. Начну завтра с юриста.

11 Марта. Под нулем тихонько мело, а на земле асфальт блестел. За ночь метель пересилила, и утром все крыши в Москве и улицы внизу были чисто белые. Хотелось кувыркаться по белому с крыши на крышу и всех собою смешить.

Демонстрация Ходынки и хулиганства возле Дома Союзов показала нам, что будет, если поколеблется режим диктатуры. Но сердца верных сынов не тронулись с места, и души не были задеты сотнями задавленных и подавленных. Эти сердца и души, одетые в металлическую повседневность, еще крепче замкнулись…

Реформатская²⁴ вчера восхищалась Симоновым²⁵, я спросил, чем же он так хорош. В ответ она рассказала, как заместитель министра нар. образования сидел на стуле и орал на нее, а она стояла и выслушивала. Симонов же, не находя другого стула, упросил ее сесть на его стул и сам, стоя, хорошо говорил.

— С Симоновым жить можно! — сказала она.

Я же ответил: — Как же вам мало надо!

Мы посмеялись, но ведь, действительно, надо-то мало, и на этом малом, пользуясь им, можно целому человеку жить хорошо и долго.

Такой и есть Симонов.

13 Марта. Морозики держатся. Переживаются страшные события похорон вождя и в душе молитва о небесах, чтобы раскрылись небеса, закрывающие путь народов вперед.

16 Марта. Вчера утром мороз был больше десяти, но к полудню пришло выше нуля, к вечеру опустилось, и ночь прошла на нуле. Я остался в нерабочем состоянии и с тревогой в душе.

Тревожит меня систематическое разрушение медицинского дела, кажется, будто злейший враг взялся разрушить наше здоровье. Невольно события связываются между собой: 1) арест виднейших врачей, в большинстве евреев с указанием в газетах на евреев; 2) разрыв с Израилем²⁶; 3) смерть Сталина от кровоизлияния в мозг; 4) смерть президента Готвальда²⁷ от кровоизлияния в легкие; 5) появление Жукова на другой же день после смерти Сталина; 6) инцидент с самолетом над Берлином²⁸; 7) напряженное молчание, в котором каждый сам связывает события как подготовку морального взрыва: что если окажется врач виновным в смерти Сталина и Готвальда? Тогда все свяжется в страшном неслыханном действии.

Что же теперь должен думать бедный израильтянин?

Особенные люди догадываются о жизни, минуя обычный опыт, но к чему приходит обыкновенный честный человек к концу дней своей жизни на основании своего собственного личного опыта? Он приходит от детского чувства бессмертия к тому, что каждый из нас непременно умрет. Ему открывается новая картина жизни человеческой: все почти умерли, а те, кто народились, рано или поздно тоже умрут.

Начинаю понимать себя, как русского простейшего человека, имеющего способность сказать людям, что прекрасна на свете и та малая доля жизни, какая досталась себе. В этом чувстве жизни, свойственном у нас многим, преодолеваются все недобрые состояния праздности, уныния, любоначалия, празднословия, и мало-помалу достигается целомудрие, смиренномудрие, терпение и любовь²⁹.

Вот и весь простой путь Пришвина в его «природе».

На этом пути со временем объявятся многие, да и сейчас они на нем, только не видны всем.

23 Марта. Кончилась тетрадка, включающая смерть Сталина и Ефросиньи Павловны. Досужие люди, не знающие, на что обратить им свое драгоценное творческое внимание, обращают его на число зверя 1 + 9 + 5 + 3 = 18 = 6 + 6 + 6 = 666, число зверя. Ну и пусть! Смерти Сталина довольно в оправдание досужего сплетения, ведущего в гроб. Будем направлять свое драгоценное внимание в сторону добра на земле, созидания, но не разрушения. И ведь это можно, я по себе вижу — можно!

24 Марта. Легко сказать «можно», а как подумаешь, сколько для этого надо взять на себя для преодоления зла, то и притихнешь.

Есть место, где не смотрят на людей, на то, сколько их уничтожить надо, убить праведников, чтобы поймать виновника. И место это недалеко, и праведники, подлежащие уничтожению, твои друзья. Вот когда ты этим проникнешься, то представь себя высшим начальником этого государственно-необходимого учреждения. Это ничего не значит, что сейчас там не ты, а, положим, Сталин. В какой-то мере и ты там, раз это учреждение необходимо. Ты должен всегда иметь это в виду, когда просишь «доброго ответа», что в этом тебе и будет вопрос: как ты будешь поступать в поисках виновника?

29 Марта. Настоящая глубокая власть должна быть такая, чтобы человек ею жил, все исполнял, а ничего бы не знал о ней и чувствовал себя, как свободный. Нашим властям такое понимание невыгодно, и вот откуда является один из мотивов гонения на верующих.

В административном восторге Валентин Катаев недавно сказал, что мысль его личная рождается в ЦК. Фадеев цитирует эти слова, как образцовые. В этом же роде, поднимаясь в административном восторге, высказывается и Вс. Иванов.

В церкви стоять не могу: и спина, и ноги, еще что-то мешает, но заглядываю на минутку и успеваю за эту минутку просиять в душе тем удивительным и побеждающим оптимизмом, единственным в мире человеческом. Хочу думать, что и мой «геооптимизм»³⁰ исходит отсюда, и что, может быть, и ЦК партии в конце концов в этом источнике найдет свою силу и тем оправдает веру овец своих, Катаева и Всеволода Иванова.

1 Апреля. Замошкин³¹ до того уверился, что все милости, относящиеся ко всем писателям, его не касаются, что и на Амнистию не обратил внимания³², и когда я напомнил, удивился: — Мне кажется, это меня не касается. — Да миллионы же, Николай Иванович! И тут, подумав, вспомнил себя либералом, народником, и согласился. Старик Раттай³³ тоже не понял радости от амнистии. Так они отупели…

2 Апреля. Какой вчера я слышал «Чертог»!³⁴ Вот был настоящий концерт, когда каждым словом в одном чувстве молятся. Вот этого самого «поведения», наверно, я и добиваюсь в противовес «мастерству». Тут дело заходит очень глубоко: поведение у меня скорее всего означает долг быть самим собой, а мастерство — быть как все.

4 Апреля. После Сталина милости разные рекой потекли в народ, и людей, сохранивших в душе своей «не простить», это стало наводить на мысль, что причиной страшной диктатуры был Сталин, и что отношение к нему, к богатому дяде: трудно было под дядей жить, зато хорошо теперь получать наследство.

И вдруг в это 4-е Апреля сообщение Министерства внутренних дел!³⁵ По-тря-сение! или: как снег на голову.

Домыслы: 1) при Сталине собиралась грозная сила против США, готовился процесс над медиками, купленными той разведкой, процесс мог бы превратиться в Casus belli*.

NB. N. спросил: — А если медики достигли своей цели и С. через них-то и кончил жизнь?

2) В стране, вероятно, загремели еврейские погромы и, убоявшись их, наши приняли контрмеру? Или были предприняты шаги со стороны США, и наши после Сталина пошли на уступки?

3) Ясно, что политика в корне меняется, и революция разрешается «разумным компромиссом».

5 Апреля. Пасха. Ляля пришла и сказала: — Христос воскрес! — Помолчав мгновение, спросила: — Можешь ответить мне «воистину!»? — Могу! — ответил я. И мы похристосовались.

После того я немного подумал о своем «могу». Спроси меня кто-нибудь до нее так «можешь ли?», и я бы ответил приблизительно, что «скорей всего могу». Безоговорочный ответ, как сейчас, я нашел в ней самой: «раз ты существуешь, то я могу». Сокращенно же выходит просто и решительно: «могу».

Всех восхищает открытое признание нынешнего правительства в том, что прошлое правительство добывало факты для процессов пытками. Кажется, будто непременно должна же начаться и нам другая жизнь. А когда берет сомнение, возвращаешься к факту признания пыток и думаешь опять, что прежнее невозможно, и жизнь будет скоро иная.

6 Апреля. Вчера первый раз понял и увидел своими глазами, какая это бывает Святая неделя. Казалось, что это множество идущих по тротуарам людей, не здесь идут, на земле, а в преображенной Москве. Весь город радовался, и все плохое было забыто.

Кончилось какое-то время или срок, и мы не знаем, что будет и как пойдет дальше. Но мы можем сказать теперь о том, что было. Было всеобщее насилие всех над каждым, насилие принципиальное.

8 Апреля. Признанию правительства о пытках и палачах в МГБ вначале очень обрадовались и понимали это идеалистически: вот, мол, какой размах! ни одно правительство в мире не допустило бы такого признания. Но мало-помалу стало всем открываться, что, скорей всего, и правительство было вынуждено к такому признанию.

9 Апреля. Газеты пустые, а жизнь идет, и люди шепчутся…

Кто бы ни пришел, всякого спрашиваешь о чем-то о «том», и он понимает.

Сегодня кто-то прошептал: «это был дворцовый переворот», и на это другой: «и я тоже думал», третий: «а я с самого начала думал…». Кто-то омраченно заметил: «это было победой евреев», другой ему: «ничего, в этом — пусть, а вообще мы им не дадимся».

Кто-то из друзей сказал: «Вам будет лучше».

10 Апреля. Продолжаем дожидаться возможности уехать в Дунино.

На этих днях как-то был долгий настоящий дождь, и окна были в полосках, оставленных пробежавшими по стеклу каплями. Кто ни придет, всех допрашиваем о событиях, и все подтверждают то самое, о чем сам догадывался.

Так вот и об откровенном признании правительством наличия у нас при следствиях пользования пытками и реабилитации евреев — все говорят одно: что это высказано под давлением международных отношений.

11 Апреля. Сообщение от 4 Апреля ударило по непосредственным душам коммунистов, как бомба. Коммунист N в пасхальную ночь встретил своего друга коммуниста на улице, идут вместе с женой святить куличи. — Иду, — сказал он, — а куда же еще идти. Так овцы потеряли своего вожака, и каждая овца вынуждена подумать о себе сама.

13 Апреля. Передавали Шаляпина по скверным пластинкам, но я все-таки думал о нем то самое, что думаю всегда. Он мне является чудом, утверждающим мою любовь к родине и веру в себя.

Представляю себе Шаляпина в Сов. Союзе, как жеребца, которого «выкладывают», и беру этот образ с себя: что когда редакторы подправляют меня, то себя чувствую жеребцом при кастрации.

Так чувствует себя у нас каждый художник, поэт, композитор, всех выкладывают, но Шаляпин вырвался и проходил по свету не мерином, а жеребцом.

Когда о Шаляпине думаешь, то понимаешь существо творчества без труда, а как милость Божию, и понимаешь труд, как восполнение лишенности бесталанных. Возвеличение труда у социалистов делается в принципиальное восполнение лишенности Божьей милости. «Обойдемся, Боже, и без Твоей милости!» Вот какой смысл имеет, что Шаляпина с нами не было, и отчего тоже нет в искусстве революционного времени «благодати». (Служебное искусство).

15 Апреля. Теперь в той стороне стало еще более глухо, чем было при Сталине, и газеты носят характер механических листов, наполненных совсем не тем, что именно нас так интересует. Но как бы там ни было, шила в мешке не утаишь, поутрясется мешок, и шило покажется.

19 Апреля. Рассказы о расстройстве ж. д. движения от возвращения шпаны, о шиле, которое вылезает из мешка, о реформе колхозов³⁶, о мире в Корее³⁷ и о всем таком в убеждении: «будет лучше, чем было».

21 Апреля. Лежу и днями смотрю на картинку Хрущево³⁸ и все не нагляжусь, и кажется, так много в ней чего-то, и мое духовное питание этой картинкой никогда не кончится. Когда же опомнишься и подумаешь: «Что же такое дорогое представлено в этой картинке?», то ясно видишь: да ничего, грязный пруд, на месте которого теперь, говорят, капуста растет, два кирпичных столба от ворот, тощая акация, даль черноземная в полях и оврагах. И ничего, ничего для постороннего глаза: совершенное ничто, и в нем где-то потерянная и забытая могила русского нигилиста Базарова. Для себя же неисчерпаемое богатство, и каждую минуту все новое: вот сейчас вижу на ограде возле столбика маленького, тонкого, гибкого, изящного зверька, я никогда не видал такого существа, я не знаю, как он называется, для чего он живет, чем в жизни своей занимается, для чего он сейчас появился и откуда взялся. А может быть, мне это кажется только, и он не живой? Так одно мгновение — и он тоже с тем же глядит на меня.

Я, маленький, стою изумленный против него, и он мгновение сидит растерянный против меня. Вот это мгновение остановилось, и я вижу его теперь через семьдесят лет! и теперь даже знаю, что зверек этот — горностай. И таких мгновений, остановленных в картине моего детства, нет конца. А для других в этой картинке нет ничего, только чудесный цвет земли и неба в первые дни мая.

Так вот и вся жизнь моя: ничтожна до крайности, если я смотрю на нее общим глазом, и бесконечно богатая, если я ее вспоминаю, как жизнь единственного в свете и неповторимого в своем первенстве существа.

25 Апреля. Речь Эйзенхауэра³⁹: «…результат (сов. политики) был трагичным для всего мира, а для Сов. Союза он оказался также иронией судьбы». (Это надо понять так, что освободители человечества заключили каждого отдельного человека в кандалы.) Речь открывает, однако, перспективу, как на иронию судьбы освобожденного человечества, так и на иронию судьбы человеческой личности в поле зрения американской свободы.

Из речи: «Мир знает, что со смертью Иосифа Сталина окончилась эра».

Речь Эйзенхауэра как-то мелка для его роли, и насквозь видны все загады, — тут и задирание, и угроза, и бахвальство, и страх. Это не вождь, создающий свою эпоху, а какая-то затычка на роковом пути, вроде как был у нас когда-то Столыпин.

По своей индивидуальной глупости Эйзенхауэр <…> думает, что все дело тут в Сталине и в его «эре», тогда как на самом деле все дело в русской индивидуальной душе, способной «сливаться» с другой душой («смиряться, подчиняться, разливаться»). Вот тут-то и надо бы противопоставить такой неустойчивой индивидуальной душе ту, знакомую всем нам устойчивую душу европейской культуры.

26 Апреля. В 4-й книге «Нов. мира» читал статью Фадеева «Гуманизм Сталина»⁴⁰. В статье не хватало только сказать, что куда тут Франциску Ассизскому до Сталина.

NB. Это произошло оттого, что Фадеев на должности коммуниста в своем бюрократически отвлеченном бытии устранил противоположность личности и общества, человека и человечества, а теперь в эту схему, как в закон на бумаге, вгоняет жизнь.

Самое удивительное в политиках было, что они выведенный на бумаге план сами искренно принимали за жизнь, и, убивая для плана самую жизнь человека, понимали себя человеколюбцами. Так обратился человек в шагающий экскаватор, а Франциск Ассизский в Сталина.

29 Апреля. Очень чувствую, что недаром на воле проходит весна, что больные вопросы нашей лжи в одеянии правды встают во всем народе.

У нас, видавших виды старых интеллигентов, при взрывах негодования бессильного в политике, загорается в душе пожар, подобный староверскому самосожжению, вроде — пусть все сгорит и будет лучше. И втайне даже и хочется, как счастья, чтобы все сгорело и сам со всеми сгорел.

Но вот хочешь, а оно не сгорает и все держится, и мир существует и предлагает себя за правду считать. Это чувство наверно теперь сохраняется только у немногих, и пора нам от него отказаться.

Так тоже пора отказаться и от стремления напором вынести на свет и весь свет покрыть своей правдой в том смысле, что «это будет последний и решительный бой». Пора этих чаяний прошла со смертью Сталина, и началась пора «разумного компромисса» (Молотов).

1 Мая. Когда Толстой содержанию опыта любви всего человечества Евангелию противопоставил опыт своего личного разума, в этом действии рождались дети его — Ленин и Сталин. В то время наше правительство, царь и церковь были настолько лишены нравственных основ, что их протест Толстому и отлучение⁴¹ не имели никакой силы. И потом оттого и явился Ленин, что сил против него не было.

Так и сейчас в Америке — и это я выношу каждый раз убеждение, читая высказывания за границей, последний раз из речи Эйзенхауэра: тоже нет нравственной силы, чтобы на отрицательную силу колониальных угнетенных стран открыть положительную силу личности человека.

4 Мая. Люди явно довольны переменами в правительстве, все холодно-почтительны к Сталину, если надо помянуть, то поминают по-хорошему, но, кажется, будто поминают редковато и все реже и реже.

Понимать русскую революцию надо не по Ленину или Сталину, а по Толстому, читая вместе и «Чем люди живы» и переделку Евангелия⁴². Тут наше «всё», а Ленин и Сталин — только дельцы и живцы.

Читаю Тагора «Национализм»⁴³, понимаю, как будто сам написал (чувствую: «где два-три сошлись во имя Мое»⁴⁴, значит, тут истина).

5 Мая. Читаю «Национализм» Тагора и восхищаюсь тем, что при всей своей коренной ненависти к «нации» в европейском смысле, т. е. <нации> организованного грабителя, он восхищается европейской культурой. У нас такое отношение сейчас понемногу входит в политику, и на фоне возбуждения «бдительности» в отношении враждебной Америки предупреждают, что в той же Америке живут многочисленные наши друзья.

6 Мая. С каждым днем я здоровею и выхожу из этого болезненного состояния, когда кажется, будто поумнел, посильнел, стал понимать что-то новое, а попробуешь написать, то как в хмелю: не можешь фразу связать. Здоровье в этом и состоит, что ты можешь реализовать свою мысль.

7 Мая. Получил разрешение не гнать к сроку в сборник «Молодой гвардии», а дать несколько глав.

Читал Ершову⁴⁵, и он мне после каждой главы лекцию. Было очень противно, но главы нужные нашлись, и я, отдав их в сборник, спокойно буду писать, как мне хочется.

Редактор Ершов — это один из тех бесчисленных современных молодцов в литературе, похожих на детей, умеющих разбирать часы, разобрать могут, а собрать еще нет. Придет или не придет такая установка, чтобы учиться не разбирать, а собирать? Конечно, придет, но едва <ли> я захвачу.

Ершов говорил, что новая установка у них в политике воздерживаться от высказываний с точки зрения идеалов коммунизма, а пока учиться вместе жить и ждать.

Что это, ступенька к народу, или милое лицо при скверных делах?

Множество молодых людей и девиц у нас теперь и хорошо одеты, и учились в средней и даже высшей школе, и, обманутый этим их видом, начинаешь с ними серьезно говорить, а они ничего не понимают и совершенно необразованны. Это у нас нечто новое.

8 Мая. Слухи вообще все хорошие: будто бы день рабочий сокращается до 7 часов, будто бы открывается для всех Кремль, что сталинские премии будут в 3 года раз и т.д.

10 Мая. Вчера заключен договор на собрание сочинений, 5 томов по 30 листов. Значит, конь готов, садись в седло.

11 Мая. Слышал от Пети, что Булганин, Жуков и многие другие члены правительства ярые охотники. Вот бы дать им точку зрения на охоту, что охота любительская в своем развитии приводит к делу охраны природы.

15 Мая. С утра сегодня дождь. Вчера день провел с трудом: кашель, спина и всякая дрянь, и весь от воздуха бездумный. Единственная мысль была о диком несоответствии моего духа с тем, что делается в природе, и кощунственно казалось, что я расстаюсь с миром и ухожу от него без всего, а в нем остается для всех и все мое лучшее, и этот девишник в березах, и липы, начинающие летнюю жизнь, все это я оставляю, а сам ухожу без всего. Попробовал это Ляле сказать, и она меня колотила по-своему.

Утешило письмо от женщины под 40 лет, чистое и воодушевленное, как у девочки в 17 лет. Женщины нередко посылают мне такие письма, как будто рожденные ими дети еще не все, и им еще остается родить настоящего, единственного и последнего, ни на кого не похожего. Эта девственность про запас сохраняется у чистых женщин до глубокой старости, и я это знаю по своей матери.

Письмо подняло мой дух, и я понял, что много у меня друзей, конечно, только за то, что пишу я о вечном, и даже не пишу, а лечу, и чувствую даже сейчас, что чешутся у меня на плечах какие-то пятачки, к которым незаметно, секретно приставляются временами положенные мне крылья.

Слышал, что великие стройки законсервированы, и будто бы этот народ будет направлен в колхозы. И так чуднo! где-то за морями Эйзенхауэр говорит о сталинской эре, Черчилль — о сталинской России, а у нас большинство средних людей твердит, что «сущность» осталась та же самая. Это говорит об инерции нашей жизни при связанном духе и потере веры в иную связь между людьми, чем власть человека над человеком: «И человека человек послал к Анчару властным взглядом»⁴⁶.

16 Мая. Вчера с утра был дождь, а к вечеру все успокоилось, небо синее побелело, и мне принесли полураспущенную черемуху.

Мне кажется, я тяну за собою вагон с грузом. Но сегодня я встал бодрым, и явилась надежда, что поправлюсь, и все будет по-прежнему. Больше всего мне надо вернуть ту радость жизни, которая, мне казалось, соединяет во мне всегда небо и землю и всегда останется со мной и там, откуда я иду, и встретит меня впереди, куда я иду.

18 Мая. Дождь. Дорога никуда. Вчера едва проехали в Дунино с вещами для отопления. Ночевал в Дунине.

19 Мая. Бывает, перед тобой нечто, кажется, незначительное, но ты обращаешь его в слово. И тогда это ничтожное что-то делается значительным, и многие восхищаются, как чему-то небывалому. Выходит какое-то творчество из ничего.

Позавчера я три раза ходил в Дунино и ночевал там, но вчера начались перебои в сердце, и меня опять уложили. Потерял надежду взять свое здоровье силой.

22 Мая. За эти дни пересматривал для автобиографии материалы и <…> понял всю щемящую бедность свою при наличии живой души. И что удивительно и хорошо, это, что бедность не захлестнула добра души, я не обозлился и не перевел себя на отмщение <…> я был марксистом, не расставаясь с мыслью и сочувствием к тому, что рабочий класс когда-нибудь победит буржуазию, занялся собой: вернее, проводив бескорыстную юность, занялся сам собою, чтобы жить и быть полезным людям. Это усилие привело меня к творчеству, и в нем я нашел путь к счастью. Теперь же я, вполне владея собой, ожидаю смутно, что тоже и вся наша революция, как и я когда-то, бедный студент, займется собой (творчеством жизни самой, а не одними планами коммунизма).

23 Мая. Серия майских дней продолжается. Вишни расцветают. Я переезжаю (перехожу) на свою дачу.

Поговорил с простаками, и стало так, что впереди теперь общая жизнь будет складываться, и люди между собой соединятся, и что вообще какая-то «наша» возьмет.

Переход из санатория в Дунино совершался праздником, и кажется, никакими словами невозможно обнять и засвидетельствовать усилие всего живого на пути к единству любви.

Да, конечно, церковь должна оставаться при древних молитвах, и, слушая их в церкви, мы будем креститься. Но самому, молясь, конечно, человек должен нести к Богу свою молитву собственную.

24 Мая. Троица. Вишни цветут.

Вишни цветут. В белой тесноте цветущего дерева моя душа встречается с чьей-то вечной душой, и сердце радуется тому, что еще нет на земле ни одного упавшего белого лепестка. Необъятная теснота белых цветов, как собор наших душ: такими мы сойдемся когда-нибудь и такими останемся в царстве небесном.

Ночевал сегодня я у себя, и это было счастье, о котором не скажешь никакими словами.

30 Мая. Прошла неделя с тех пор, как я в Дунине, и здоровье ко мне вернулось и работоспособность. Вчера вечером в кресле сидел против вечерней зари и слушал 1-ю симфонию Скрябина, и это останется на всю жизнь. Это не соловьи объясняли зарю, а человек во всей своей сложности, и человек без всякой «человечины», а сам, как соловей, оставаясь в природе.

31 Мая. Вчера одна из моих почитательниц высказала, что я всегда пишу правду. К этому я скажу, что и каждый хочет написать правду, за ложью никто не гонится, но отчего-то у одного получается правда, у другого выходит ложь.

5 Июня. Ст. стиля 23 мая. День моего Ангела — Михаил Черниговский.

По традиции давней Ляля сделала мне пасху.

6 Июня. Именины вышли тем хорошие, что сами вышли: сам приехал Родионов, Лев⁴⁷, Капицы.

Никогда в нашей стране темное чувство своей национальности не поднималось так напряженно, как когда отдали под суд врачей-отравителей. Уже начали в окна фабрик выбрасывать «жидов», уже на железнодорожных поездах приказывали темные люди: — Жиды, вставайте! и еще чуть бы руку поднять над евреями, в России опустилось бы… Но…

11 Июня. После жары без переходного дождя сразу холод с сев<ерным> ветром. И прежняя сушь. С маленьким усилием (напр., налить бензин и т. д.) ездил в лес.

И так это и надо, пользоваться умело остающимся в себе здоровьем.

12 Июня. Прохладное тихое солнечное и росистое утро. Цветет персидская сирень, ирисы раскрываются, выдвигаются, появляются.

На белой розе маленький черный жучок, и от нее чувствуется аромат, но ирис и не пахнет, и незаметно жучков, и форма его не укладывается ни во что привычное. Ирис открывает нам возможность победы над бытием.

Правильно делали в Оптиной, что запрещали монахам разводить розы, но ирисы надо бы поощрять: у настоящего аскета-творца розами устилается пройденный путь, а впереди — из-за чего все! виднеются ирисы.

13 Июня. Трясогустик маленький без щечек, без копеечки, без фартучка сидит неподвижно на сучке и даже еще гузкой не трясет. Мать приносит ему червячка, и тут же с червяком в носу раскачивается на сучке. Он же неподвижен, и сам как сучок.

— А вы видели его мать? — Видел. — Ну, так что же вы скажете? — Мать да, но отец его армянин. — Чистый армянин. Так почему же мать еврейка, отец армянин, а он такой русский? — Быть русским, любить Россию — это духовное состояние.

Кончил читать Бердяева о Хомякове⁴⁸. Читая эту книгу, еще раз убедился в том, что мы с Лялей на правде сошлись, и нет в мире более верного свидетельства нашей правды, как то, что мы сошлись.

Значит, немедленно по окончании повести я перехожу на автобиографию⁴⁹, и это значит, что я собираюсь жизнь свою обратить в слово.

15 Июня. Вчерашний моросящий в жаре дождик перекинулся на сегодня, и образовался на короткое время климат подмосковных субтропиков.

Цветет во всю силу жасмин с его порочным запахом и рядом ирис, поборовший в себе всякий запах и обративший его силу в зрительную красоту.

16 Июня. Об ирисах пришел к заключению, что это аскеты-декаденты лишили себя аромата и засмыслились в претензии на иррациональную форму. Нормальный цветок — это роза и ландыш.

Только с тем и вспомнишь наше прошлое, что его не люди делали, а оно делалось, и так вышло.

Боже мой! как нелегко жилось, как удалось уцелеть!

И я хочу все-таки в автобиографии представить жизнь эту, как счастливую.

И сделаю это, потому что касался в творчестве природы и знал, что жизнь есть счастье.

Читал К.Леонтьева теперь об эгалитарном процессе⁵⁰, дивишься легкомыслию пророка. Он ужасался тому, что в деревне все едят одинаковый хлеб городской, что девки не ткут холста на юбки все по-разному, а покупают одинаковую материю в городе и т.п. И это страдание за разные юбки он берет на себя из-за «красоты»!

И все это эстетическое и нравственное блуждание досужих людей провалилось в бездну, где человеку только бы уцелеть, только бы выбиться как-нибудь и в чем-нибудь.

Знаю, конечно, что и во мне таится, весь я как личник, но чуть ли не с 81 года, 8-ми лет от роду я знал, перед чем я стою⁵¹, и что вывалит из себя когда-нибудь наш вулкан.

Теперь вулкан вывалил, и победителя не судят.

С эгалитарным механическим процессом бороться нельзя не потому, что он неприятен и силен, а что он необходим для массы людей точно так же, как необходим творческий процесс личного обособления. За смесительным механическим процессом революции придет органический, творческий.

23 Июня. Бывало, сенокос, начнут косить, и в саду сеном запахнет, а кажется, будто это не в своем саду, а во всем свете сенокос совершается, и все люди на свете тебе в этом сочувствуют. А говорят: потому писания Пришвина остаются, что он природу описывает: сенокос, например, всегда сенокос. Между тем, это неверно до противоположности, дело в том, что не сам сенокос тут, а что мог я этот сенокос в своем саду чувствовать так, будто во всем мире сейчас сенокос.

30 Июня. Последний день июня этого года, дай Бог, чтобы хоть один еще июнь пережить, и хорошо. Мне все продолжают нравиться слова мои далекому человеку, что в наши годы дело не в счете лет, а в качестве дней, что наши дни именно и есть те самые, когда количество бегущее останавливается в цветущем качестве.

Вот сегодня открытое окно в солнечное утро, на подоконнике сидит, свесив в комнату хвост, собака и думает.

1 Июля. Какой день! А сказать нечего: все в такой день само собой говорит. Только вот в больших синих колокольчиках впервые заметил внутри белые язычки, такие большие и заметные, что, кажется, взял бы за язык и принялся звонить на всю вырубку, на весь лес и во весь июль.

3 Июля. Так думалось, глядя на деревья, что в своем молчании они, может быть, и ближе нас к самой Кузнице, где совершается творчество жизни.

9 Июля. Серое прохладное утро. Тихо! Перекликаются петухи. Липы все цветут. Праздник рождения у Капиц. Везем в подарок: торт, ананас и вафельницу старинную.

В двенадцатом часу поехали поздравить Капицу. Узнали «новость», что арестован Берия⁵². Правда ли? На минутку приехала Пешкова Екат. Павл.⁵³, незаметно перешепнулась с хозяевами и укатила (у нее внучка замужем за сыном Берии). Ляля вопросительно кивнула Капице, и он кивнул утвердительно. Я шепнул Ляле: «Подальше от Фени, греха мене». И мы уехали домой.

Тут интересные новости. В ЦК созвали редакторов и объявили Берию врагом народа, а все это сталинское наследство назвали «бонапартизмом», и в этом свете вынули из иконостаса Дзержинского. Можно себе представить, какая волна покатится в стране. Все было изложено в докладе Маленкова. Этот государственный переворот был столь ошеломляющим, что редактор коммунист поехал из ЦК не в редакцию, а к сестре. Это было так же ошеломительно, как манифест об оправдании врачей-отравителей, когда некоторые коммунисты бросились в церковь помогать женам святить куличи.

Это распадение диктатуры и радует нас, и пугает войной, потому что если пойдет и дальше распадение, то остановить его может только война. Возможно, в Америке это предвидят, на это рассчитывают и оттого держатся так нагло.

11 Июля. Липы, как цветущие горы. Лето стоит безукоризненное.

Но это нападение в Берлине, в Корее и, наконец, у себя (Берия) ужасно.

Маленков будто бы сам арестовал Берию, и это, очевидно, так и дальше пойдет: взялся за гуж, и не говори.

16 Июля. В газетах ежедневно отводится много места выражению радости всей страны по поводу «ареста агента иностранного капитала» Берии, хотя никто верно не знает, в чем именно он виноват.

Складывается такое представление, что Берия хотел взять власть и славу за счет множества, стремящегося спустить коммунизм на тормозах и установить отношения с иностранцами, на компромиссе… И если с того началось это движение, что посадили врачей... [А потом сторона Берия одолела и евреев выпустили. Евреи опять в переплете.]

Верно это или неверно, только если приложить к делам, как гипотезу, то всякая мелочь объясняется, и все люди Союза писателей определяются на две стороны, например, Панферов⁵⁴ идет на правую темную сторону, русскую, Фадеев на просвещенную левую еврейскую. Себя самого я ставлю на сторону русскую, но далеко в стороне от Панферова. Сторона моя держится не погромов, а качества дел своих и дней: чтобы бороться именно качеством и тем самым защитить свое национальное достоинство. Впрочем, очень мало верю в какой-нибудь успех качества в этом споре двух наших партий.

18 Июля. Продолжается осенняя погода. Утром на рассвете пролетел между липами желтый лист.

После ухода Ефр. Павл. мало-помалу в себе расчищается место, где можно будет видеть, кем она была для меня, что у нас было хорошо и что не сошлось…

Самое тяжелое в истории с Берия — это волна радости, бегущая по всей стране в постановлениях местных. Тяжело думать, что если бы не Маленков, а Берия поймал Маленкова, то совершенно такая же волна радости катилась бы из республики в республику, из края в край, из области в область. После же такого раздумья берешься за себя, спрашиваешь: чем же касается тебя самого этот спор?

26 Июля. Мы (какие-то люди, какие?) личность принимаем, поскольку она чтит отца своего и матерь свою, и к этому добру прошлого прибавляет свое что-то лично — свое, небывалое. Но из этого пантеистического или христианского миросозерцания оседает личность кулака, и он создает американскую цивилизацию. Наши лауреаты (Яшин — Панферов и т.д.) и есть кулаки новой формации, как такие же кулаки Эйзенхауэр и подобные.

Примеры Яшина с Панферовым показывают нам явственно, что самые окаянные (каинские эгоистические) чувства могут уживаться с социалистическими и коммунистическими принципами: одно для всех и другое для себя. Яшин, конечно, вполне уверен, что «Алена Фомина»⁵⁵ и есть все, что от него требуется обществом, что в признании «Фоминой» содержится признание его самого со всеми его кулацкими потребностями, что в его лауреатстве коммунист гасит в себе кулака, что он имеет право жить не только по способностям, но и по своим потребностям.

А между тем, капиталист, создавая какую-нибудь фабрику кокосовых ковриков, то же самое как и коммунист Яшин, воображает, будто делает полезное дело для общества, задается мечтой всю Америку поставить на кокосовые коврики. А сейчас, видно, им мало Америки, — всю и Европу, и Китай, и весь мир на кокосовые коврики.

Так что просим ближе к выводу: существует два закона, один закон американский — сходства всех — требует соединения всех, другой закон различия — европейский — требует личного размещения. Третий закон — наш восточный — намечается как путь перехода Древнего Востока в Европу. (Наше дело сейчас в слове правды, в том, что называют «Вторым пришествием».)

27 Июля. Современный человек, рационалист и марксист: что на самом деле, он современный или проходит и сильно всем намозолил глаза.

Главное, чем он от нас отличается, это своей твердой, неколебимой уверенностью, что любой жизненный вопрос, если хорошенько подумать, можно решить.

Мы же все боимся той капитальной ошибки наших решений, после чего открывается независимая от нашего разума воля судьбы, ничем уже не ограниченная, вроде землетрясения.

Для этих же ограниченных рационалистов никаких землетрясений не существует. И если все-таки оно случится, то, во-первых, оно не для всех: «масса» останется жить и, во-вторых, от масс это несчастье вообще можно скрыть.

В Европу когда-то все особенное с Востока пришло, но что же именно превратило Восток в Европу, что это «европейское»?

Не то ли это чисто европейское, что неведомую страну за океаном потом переделало в нынешнюю Америку?

А что это? Я бы сказал, что это сила индивидуальности, попавшей и победившей в своих интересах силу коллектива (Восток). Вот это самое кулачество сейчас так смешно и гадко раскрывается в «Яшинстве» и «Панферовщине».

Я к тому это пишу, что смысл великих исторических событий приближается: встреча Америки с Азией, с Европой. Америка — кулаки, Европа — хранилище древнего Востока, а что Новый Восток хочет сказать?

29 Июля. Ну, и лето стоит! Старожилы говорят, всегда в Москве было жаркое лето, и, может быть, теперь настало время вернуться ему.

Ездили к Всев. Иванову. Это семья либеральная, в заветах Горького, но всему есть предел, я пределы перешел, и после было самому неприятно. Ляля рассыпалась в упреках, но я оборонялся словами Капицы о мне: «Он говорит то самое, о чем все мы думаем».

Вчера же ввалились ко мне люди из ВОКСа предупредить, что завтра приедет ко мне самый крупный писатель-коммунист в Голландии. Я понимаю этот случай, как начало чего-то нового.

30 Июля. Вчера привозили ко мне первого писателя в Голландии де Фриз⁵⁶.

(— Что он написал? — Роман о Марксе в трех книгах. — Спросил шофера: — Возите иностранцев? Какие они? — Все одинаковы). Я назвался тоже марксистом и, не зная языка, похлопал его по плечу, он меня похлопал, и мы, два марксиста, стали друзьями, конечно, условными друзьями на короткое время.

Думал о том, что несет с собой теперь этот явный смесительный поток, явное растворение в нем всего национального.

1 Августа. Вчера пришел старец, не видавший Лялю 21 год. Она едва узнала его, он говорит, что узнал. По его речам я понял, что молитва, заслоняя человеческий разум от Бога, сохраняет, конечно, ребенка в человеке, но чем оно так уж хорошо и нужно детство в седом человеке, если оно сохраняется за счет нашего разума?

Излюбленная тема таких старцев есть чудо, и в том именно чудо, что идет мимо и вопреки разуму. Вот это «чудо» и есть обязательный спутник наших верующих хороших людей и попов.

А, по-моему, чудо есть возможность для человека повседневно принимать участие вместе со всеми вселенными в творчестве чего-нибудь нового и еще у нас небывалого.

Уже в самом твоем решении говорить только правду таится насилие, потому что слово правды делается всеми человеческими и нечеловеческими правдами и неправдами, а не тобой одним.

2 Августа. Нет! Так и не унялся от вчерашнего грома дождь, с утра туман, а потом из тумана вышел дождь мелкий и ровный, шумит по липам, идет, идет, ближе, ближе, а я сижу на веранде под крышей, читаю, пишу, пишу, еще пишу, а он все идет, идет, и я знаю: он никогда не придет к моему столику.

9 Августа. Сейчас наша страна переживает изменение курса в сельском хозяйстве. Изменение условий личного хозяйства (обложение 1/100 гектара, а не плодов данной культуры, например, раньше рубили яблони, чтобы не платить налог на плоды, а теперь будут яблони сажать). Вот бы нам всем, художникам слова, дали бы возможность личного отношения к жизни. Скоро ли будет, но раз дали мужикам сады разводить, то естественно хочется того же и нам.

11 Августа. Колхозник в борьбе за свою личность выходил у себя несколько яблонок <так!>, и они дали ему хороший урожай. Фининспектор учел урожай и так обложил колхозника, что он рассердился и срубил свои яблонки.

И сколько их таких перводвигателей культуры было побито, прежде чем бюрократы, наконец-то, почуяли страшную беду народную и направили фининспекторов окладывать налогом землю, а не старание каждого на свой лад выходить из нищеты.

12 Августа. Речь Маленкова легла на сердце народное, как самая восхитительная поэма. Можно сказать, что этой поэмой о мужицком счастье народ стал выходить из-под тягости и груза грузинского. Доблесть народная сказалась в страшном терпении, непостижимом для европейца (черный передел или государственная сварка).

15 Августа. Петя⁵⁷ рассказывал о ком-то из своих мужиков, что тот уже собрался пилить свои яблони (мальчишки всё обирают, а он платит налог), но Петя его отговорил, и тут как раз речь Маленкова, и мужик обрадовался. По законам истории вот как раз и пришло время зажить простому человеку и сложить свою новую буржуазию (подозреваю, что так бы и вышло), но буржуазный путь для России перекрыт.

Вот как раз теперь и явиться тому молодцу, кто вышел к распутью с вопросом, куда ему идти, если во все стороны смерть. Тут вот и кончается путь материнства, тут в оправдание матери-родины должен появиться герой-отец, тут открывается особый путь в отечество. Тут у росстани Ленин остается назади на своей родине, а молодец по неведомому пути переходит в отечество.

Вот за этим переходом из родины в отечество теперь и надо следить. Родина решает вопрос, от кого и как я родился, но о том, какой на родине у меня образовался характер, кто из меня, рожденного под Ельцом, вышел в свет, решает отечество.

21 Августа. Все говорят сейчас о том, что Ленин был, действительно, русским культурным деятелем, а Сталин односторонним его учеником, восточным деспотом без восточной этики. В этом направлении теперь постепенно Ленина возвышают, а Сталина спускают, сохраняя в полной мере значение его заслуг.

28 Августа. С Капицы совершенно сняли опалу, и он после 7 лет борьбы за себя в домашней клетке занял положение свое знаменитого ученого.

Всю жизнь слышал «честь» и ни разу не задумался: что это? А сейчас борьбу Капицы и свою борьбу понимаю, как борьбу именно за честь, и, значит, честь — это свое личное достоинство, без которого человек превращается в государственную тряпку.

31 Августа. Из чтения Гершензона о Киреевском⁵⁸ я нашел самого себя в отношении цельности существа, прикосновенного к миру, тоже и мира, бесконечного в пространстве и собранного в себе как единство, где каждое существо отвечает за вселенную.

Маркс и Энгельс родили Ленина. Ленин родил Сталина. Каждый из них отвечает за то, что породил, и когда теперь хотят после Сталина, не боясь его больше, хотят поднять Ленина, то это не верно: Сталин вышел из Ленина и раскрыл на себе, во что обращается на практике идея Ленина.

7 Сентября. Чувство какого-то безрассудного и естественного бессмертия есть общее чувство радости жизни, наш запас сил, приносимый каждым в мир при рождении.

10 Сентября. Победа Аденауэра⁵⁹ многое показывает, так же Ли СыМана на Востоке⁶⁰. Но самое серьезное, что как-то вяло мы освобождаемся от сталинской диктатуры.

14 Сентября. Все настоящие охотники, независимо от своего происхождения, положения в обществе, образования, обладают особым чувством природы, соединяющим землю и небо…

16 Сентября. Второй солнечный день Бабьего лета, по стеклам оконным реки текут, за окном горят стволы сосен. Дни осени первоначальной⁶¹. Меня загнали в кровать, сердце прыгает, и там чуть-чуть ноет. Грозят инфарктом при каждом свободном движении. Учусь довольствоваться малым.

17 Сентября. Безликий день.

К молитве о кончине: Сохрани младенца души моей и в кончине живота моего.

23 Сентября. При всем моем отвращении к политике всегда знал, что большевики это свои люди, и все время искренно стремился подойти и найти у них нечто хорошее, о чем бы я мог и написать. Так я и делал, но это мое хорошее не могло быть понято.

26 Сентября. Листья в липовой аллее уже хорошо и серьезно шумят под ногою. Слышишь ли?

2 Октября. Ляля так сосредоточилась в попечении о мне, что на весь остальной мир смотрит, как на отрицательный. Вчера высказалась на ночь, что если без меня останется, то «не будь воспитана в предрассудках, сама с собой бы покончила». На всякий случай ее хорошенько пробрал и сказал: — На этих предрассудках вся жизнь стоит неуёмная.

Сказать нельзя, что нам было бы в чем-нибудь плохо, у нас все есть, и больше желать чего-нибудь становится просто скучно. Но что-то плохое и безнадежное, безрадостное совершается во всем мире, и на это непонятное «что-то» отвечает не разум, а чувство.

Листья отекают, одни прямо внизу и ложатся, как удобрительный пласт, другие пережидают на крыше, располагаясь листик возле листика, третьи улетают, табунясь вместе с маленькими перелетными птичками.

Мне кажется о себе, что я тоже какой-то лист, стремящийся избежать общего уплотнения внизу в удобрительную массу, и мало того! смешаться с птицами и улететь без крыльев прямо по ветру.

3 Октября. Слышал доносящийся с высот серого неба крик и курлыканье улетающих журавлей, но найти их там между облаками, их треугольники, не мог: то ли они летели по-за облаком, то ли и второй глаз начинает мутиться.

После вечерней бури и ливня пришло растерянное утро. Осень нынешняя вышла без осенней красоты. По-видимому, июнь-июльская жара поджарила стебельки, и лист, отяжеленный двухмесячными дождями, вдруг потек и опал.

Чувствую, что и сам тоже разваливаюсь, как клееная дверь на дожде… Так оно вот и пришло время (еще не совсем!) вроде самой поздней осени: жизнь, как дерево от листьев, очищается от всяких маленьких надежд на лучшее в собственной жизни.

Вот она, осень, сейчас синичкой стучится в окно.

8 Октября. Слушаю «Голос Америки», до того там грубо и глупо, и сказать нечего. Когда сам ругаешься на своих, то кажется, это ничего, а когда на них же, на своих, американцы пускают русских собак, — тут плохо становится, и хочется защищать то самое, что позволял себе ругать.

Я одного никак не могу понять, как у них (нашего правительства) до сих пор не является мысль о необходимости какого-то моста для перехода от диктатуры к (скажем так) самоуправлению.

9 Октября. Слушать «Голос Америки» не легко, ведь мы живем — не радуемся, а переносим жизнь, переживаем. Кажется часто: ну вот теперь пережили, начнется жизнь, а она не начинается. И тут «Голос Америки» и пляшет, и поет, и свищет на все лады.

10 Октября. На небе с утра вроде как бы немного почище, в душе еще погрязней. И это наделал «Голос Америки».

Тут вроде ревности: выставляют личность человеческую, как дело Христа, мы же выставляем самое поганое в личности животно-человеческой и прячем Бога, запрещаем даже имя Его произносить.

Больно смотреть на дело рук своих, и еще больнее, когда свои же русские люди на глазах всех народов с хохотом бросают все в грязь.

11 Октября. Чем хороша «Война и мир»? Тем, что Толстой вспомнил добрых людей, переживших войну, и показал их любовь к родине. В истории битвы с немцами Сталин — и все! А что это Сталин? — никто не скажет.

Сестра Лида — комсомолка⁶². Я спросил ее сегодня: — Лида, когда все будем настоящими коммунистами? Она ответила без запинки: — Когда у нас будет полный избыток продовольствия.

14 Октября. Где-то на белом свете есть такие города, где в каждом квартале разные люди по-разному молятся Богу, и это им можно, и даже у многих свои церкви. Было это и у нас на Святой Руси, но теперь всем назначено, всем указано одно и то же, и все слова их прямо с губ и слетают, будто их ветром несет.

15 Октября. Приехал трактор и в один час вспахал у нас всю нашу землю. Я старался думать о тракторе, как думала бы мать моя, работавшая на банк. И чувствовал, будто у меня из души уходят все возражения против наступления индустрии на прежнее земледелие, таящее в себе религиозный страх перед вмешиванием человеческого ума в Божье установление.

16 Октября. Осень в деревне тем хороша, что чувствуешь, как быстро и страшно проносится жизнь, ты же сам сидишь где-то на пне, лицом обращенный к заре, и ничего не теряешь, все остается с тобой.

30 Октября. Мы пропадаем сейчас от невежественной среды, как будто Сталин все пережевал и выплюнул. Но что я говорю, это говорится не до конца и не всё. Остается какая-то неясная на что-то… Кажется, будто тень скрывает добрых людей, и они когда-нибудь выйдут на свет и всё скажут.

11 Ноября. Становится совсем непонятным, как мало люди берут из того, что им дано на земле. И как счастлив я, что свою долю в значительной мере взял. Это первое и достоверное — любовь к Ляле, второе, любовь моих читателей ко мне.

16 Ноября. Я думаю только и говорю только о возрождении, о жизни новой земной, заваленной обломками самовластья⁶³. Есть надежда, что меня скоро начнут понимать…

Все раздумье о ходе современности приводит мысль, с одной стороны, к неминуемому концу огромной эпохи человечества, с другой, к возможности перехода на новый путь. Как писатель, я чувствую необходимость начать какой-то новый путь, вроде того, на котором создавалась Библия. Мне теперь даже кажется, будто я тут уже что-то начал. Это меня радует, и нет сомненья в том, что в большой мере в этом помогает любовь Ляли.

Познакомился с Ольгой Васильевной Лепешинской⁶⁴ и болтал с ней, как будто давно знакомый.

18 Ноября. Долго болтал вчера с О.В.Лепешинской. Впервые понял, что в отношении любви Дон-Жуана балерина менее доступна, чем монахиня. И это оттого, что у монахини плоть ее сдерживается, а у балерины преобразуется. Монахиня, отказывая Дон-Жуану, поступает по общему закону монастыря, а балерина на своем ослепительно-прекрасном прыжке успевает показать Дон-Жуану шиш. — Поздравляю! — встречает его Командор на кладбище, кивает головой и улыбается. Оказывается, Командор был первым, законным и единственным, наивным и честным мужем балерины и пробовал сам танцевать. Далее следует повесть о балерине, как о женщине лунного света⁶⁵, исчезающей в свете наступающего дня.

1 Декабря. Каждый день к вечеру кто-нибудь приходит. Вчера приехали Капицы с анекдотами, и первый анекдот был про себя: никакого института для него не строится и все по-прежнему, хотя опала снята.

7 Декабря. Приезжала в первый раз Лепешинская, очень милая, сама — капелька, а глаза сверкают, издали как ледники в горах. А в душе, как увидишь, начинается оттепель, и кажется, будто сам знал ее и она была всегда.

Пастернак спустился к нам, читал стихи⁶⁶, совершенный младенец в свои 60 лет. И делается хорошо на душе не оттого, что стихи его, а что сам он такой существует. И даже на инфаркт не смотрит: хлещет вино.

10 Декабря. День серый от неба и до земли пришел и стал.

— Не спеши, Михаил! — сказал я себе.

А самому дню:

— Погоди! — приказал я, — не трогайся, пока я не отпишусь, теперь утро, ты еще в моих руках!

12 Декабря. Морозик, и на крышах обновка белыми полосками по спайкам железа.

Приятное, бодрое утро. И если бы снег, то люди поздравляли бы друг друга «с обновкой».

В политике многое переменилось: и у нас между собой легче, и с нами говорят по-другому. Но Панферов, как литературное чучело на русском огороде, нахальное и безобразное, по-прежнему стоит и пугает нас всех.

13 Декабря. Серое сухое утро с небольшим морозом. Дымки городские только чуть один за другим в одну сторону склоняются, как святые на иконостасе.

14 Декабря. С некоторого времени мне начинает казаться, будто мы переживаем сейчас конец идейный революционного быта, исчезающий, как видение: проходит совсем.

16 Декабря. Визит о. Николая.

— А скажите, что первое надо сказать на исповеди, о своих грехах или о благодарности за получение милости?

Лепешинская нас не забывает и сегодня позвонила.

У меня есть к ней такое же чувство, как было лет 70 тому назад на балу у гимназисток. И очень удивляет меня тем, что остается и после 80 лет. Заметил, что Ляля стала слегка ее отстранять. И раз это так, то прекращу игру незаметно для нее. Мне сейчас кажется, что обидеть Лялю после всего нашего словом, делом, помышлением⁶⁷ <было бы> невозможным для меня преступлением.

А возможно, что Ляля и не допускает ничего, но боится этой страшной их среды (ее муж сидит как секретарь Берии и проч.).

17 Декабря. Так что ответ мой, на «грешен ли?» был такой: конечно, говорю, грешен, как все люди, но мне трудно принять к сердцу мои грехи, когда я осыпан на земле милостями Божьими.

Услышав эти слова, о. Николай остановился, помолился…

А ведь правда, разве с тех пор, как я взялся за свое дело и потом нашел свою Лялю, я не чувствую себя счастливым?

А то привяжется «за грехи отцов» и без них ни за что какой-нибудь рак или туберкулез. Ты и сиди под грехом. А у меня все выходит, я должен ответить на милость благодарностью, я свою свободу должен превратить в добро? А то чем же можно благодарить Бога, как не добром? И когда станешь так поперек дороги греха на путь благодарности, на путь, откуда видно, как мало еще тобой отвечено, то забота об этом не дает тебе много думать о грехах.

О романе Панферова говорят⁶⁸ сейчас с двух точек зрения: первая партийная, вторая народная, но партийная с плюсом: плюс родство с Маленковым, а народная с минусом: минус всяких мало-мальски образованных людей из народа.

23 Декабря. Эти последние три дня перед солнцеворотом, каждый только в 7 часов. Как они похожи на три мрачных дня перед Воскресением. И что это за Рождество, если у тех же христиан по две пятницы («у святого семь пятниц»).

24 Декабря. По европейски сегодня Сочельник и завтра Рождество. На дворе –15 с ветром. От болезней своих оправляюсь, сердце хорошо стучит, легкие чистые, живот действует, как боевые часы. Помаленьку и работаю.

Сегодня в Сочельник казнен Берия с товарищами. Кто-то сказал, что врачи Вовси, Виноградов и другие были обвинены и посажены как опасные свидетели, а когда дело было исполнено, выпущены. А после очищения места — в борьбе за него — теперь погиб Берия.

Распространяется под маркой «бытового разложения», будто покойник был великий бабник, и число жен его превышает двести. Вот кто пожил! Вот кому завидно, всякому говорит: «А ты куда же глядел?»

25 Декабря. Солнцеворот. Около –15, тихо, утром чуть-чуть светлее, во всем мире празднуют Рождество, а у нас еще пост.

Бывает на ходу как-нибудь и мелькнет, что сколько ни вертись Вселенная, а все-таки и меня ты коснешься когда-нибудь и хоть один только раз. Другого коснется — другой иначе поймет прикосновение всего мира к себе и по-другому скажет о чем-то своем небывалом.

26 Декабря. Зима крепнет. Говорят, что скорый и закрытый суд наводит мысль гражданина на дворцовый переворот. Так или иначе, но Сталин пал, а вслед за ним и его главный слуга с последующей чередой. Несомненно, что на этом мы не остановимся, а будем ждать продолжения.

27 Декабря. Зимушка пришла и потряхивает снежками. Пришло Рождество — это не наше. Придет Новый год — опять нам не праздник, придет наше Рождество — и опять тут не мы, а просто календарь. Остаются с праздником только старые девы, прекрасные существа, но до последней степени скучнейшие.

28 Декабря. Зима нападает, день на минутку прибавился (7 час. + 1 м.). Приближаются какие-то праздники, не то Новый год, не то Рождество, не то Святки, — какое-то пустое место в быту.

Интересно, как простой человек, поняв пользу ученья, бросился учиться, и всеобщее «докторство» заступило собой и религию: жизнь становится «разумна» (рационализм).

29 Декабря. Просидел без выхода даже на балкон и без записей. Зато редакторы привозили показывать сигнальный экземпляр «Весны света»⁶⁹ и порадовали меня. Такая книга — событие в моей жизни.

30 Декабря. Мало ли чего в нашей жизни было разбито, но я спас и вывел к людям «весну света». Так вот бы пора начать спасать Святки.

Те же боли, и неохота вставать, но сегодня под утро показалось мне на минуту, будто кто-то знакомый близко и добрый постучался и позвал меня…

31 Декабря. То, что было со мною недавно, будто кто-то позвал меня.

Вдруг под Новый год привезли мне «Весну света» и пустили в продажу.

Внезапно прислали «Весну света», совсем готовую.

И говорят, будто это из-за необходимости выпустить книгу в 1953 году, а необходимость эта будто бы диктуется тем, что книгу хотят представить на премию.

Не выходят как-то мои премии, сколько уже раз начиналось это и кончалось ничем. Да не очень-то ведь и нужно: 3000 р. месячных обеспечены, остальное подработаю без премий. А если не деньги, а слава, так слава в основе идет от книги, а не от лавров. А книга вышла прямо на славу и на славу.

Люди рано начали приходить, и некоторые со своим вином, и так дотянулось до полночи. Встретили Новый год честь честью.

1954

3 Января. Вхожу в Новый год, рассылаю свою книгу с поздравлениями. Похоже, будто вступил по лестнице счастья на первую площадку. Площадок на лестнице много, и, пока доберусь, не принялись бы меня подгонять, как счастливого осла, батогами. А мой огонек весны света затопчут. А, может быть, один огонек за другим, и в самом деле явится надежда на какой-нибудь выход?

4 Января. Святки — не святки, а праздник остался только в церкви. И все из-за календаря!

5 Января. Рождественские деньки проходят выводками зверушек, наполняющих леса и где-то там, а перед глазами только белые крыши. Тоски, однако, от невозможности охотиться не чувствую.

Напротив, мне хорошо сейчас в Москве, и если это я болен (слабость), то не чувствую тягости: слаб, значит, не надо работать. Кстати, книга «Весна света» вышла, «Собрание», оба первые<тома подготовлены, повесть новая определена в «Новый мир». Чего же еще больше: царствуй, лежа на боку⁷⁰.

6 Января. Сочельник ст<арого> Рождества. Самоходом пришла елочка старого Рождества, зажглась, и люди пришли способные без вина сидеть и глядеть на огни.

9 Января. Вернулось к –15.

Ничего совершенно не делаю, если не считать, что может быть, так и надо, что я переделываюсь для чего-то, закончив «Корабельную чащу»⁷¹.

Упорный разгар в «Лит. газете» вплоть до того, что М.Шагинян пишет о нем хвалебный подвал, показывает, что Панферов сейчас является посланником Маленкова, как был, напр., Берия посланником Сталина.

Через эту гнилую щель помойная яма еще наполнится, и мне надо погодить радоваться своим успехам и замереть на своей жердочке в курнике.

— Замрешь, Михаил?

— Постараюсь, да, замереть и дожидаться, когда запоет петух.

— А если он не запоет?

— Все равно, подожди.

10 Января. Морозы пополнились до –20. Доктор нашел во мне пневмонию и уложил в постель.

11 Января. Лежу и ничем не могу возразить.

12 Января. Общее ухудшение здоровья, уложили в постель.

15 Января. Деньки, вчера и сегодня (на солнце –15) играют чудесно, те самые деньки хорошие, когда вдруг опомнишься и почувствуешь себя здоровым⁷².

Публикация и комментарии Я.З.Гришиной