Борис Шапошников

Огонь святилища Аполлона

Имя Бориса Валентиновича Шапошникова (1890–1956) — крупного музейного деятеля 1920–1950-х гг., одного из создателей и первого директора московского Музея дворянского быта 1840-х гг. (1921–1929), заведующего Литературным музеем Пушкинского Дома (1936–1939) и его экспозицией (1947–1956), создателя экспозиции Музея Л.Н.Толстого в Москве (1939–1946), одного из организаторов Всероссийского музея А.С.Пушкина в Ленинграде (1953–1956) — в настоящее время известно лишь узкому кругу музейных работников и искусствоведов. Последние знают его и как талантливого художника-авангардиста, члена объединения «Бубновый валет», чьи произведения экспонировались на художественных выставках 1910–1920-х гг., одного из первых пропагандистов футуризма в России, дружившего со многими известными представителями отечественного и европейского авангарда. В 1920-е гг. Шапошников занимал ряд руководящих постов в Наркомпросе, был действительным членом Государственной Академии художественных наук (ГАХН), генеральным секретарем отделов советского искусства на международных выставках в Венеции (1924), Париже (1925), Флоренции (1927) и Милане (1927). Он автор ряда серьезных исследований по теории искусства, литературоведению, теории и практике музейного дела¹.

В октябре 1929 г., в связи с разгоном ГАХН, Шапошников, как и многие сотрудники этого научного учреждения, был арестован. И хотя приговор был относительно мягок и ограничился ссылкой в Великий Устюг (1929–1932), — и арест, и ссылка, и последовавшие затем в течение нескольких лет мытарства в поисках постоянной работы психологически надломили его. По воспоминаниям его внучки, Н.В.Шапошниковой, по возвращении «из ссылки, Борис Валентинович совершенно изменил свой образ жизни, и даже свои занятия. Он полностью оставил живопись и, обладая обширными знаниями в области искусства и литературы, занялся исключительно музейным делом, связанным с русской литературой»².

Предлагаем вниманию читателей мемуарные очерки Шапошникова, посвященные Вячеславу Иванову, Михаилу Гершензону, Георгию Чулкову, а также Бытовому музею сороковых годов³. Большая часть их была написана во время ссылки в Великом Устюге в начале 1930-х гг., очерк о Г.И.Чулкове — в конце 1930-х.

Воспоминания Шапошникова — это своеобразные «портреты словами», перефразируя название мемуаров его современницы, художницы Валентины Ходасевич. Тема портрета, портретного изображения интересовала Шапошникова на протяжении всей жизни. Недаром одна из его искусствоведческих работ носит название «Портрет и его оригинал». Портреты — живописные, графические, а также фотографии составляют приблизительно половину его художественного наследия. При этом и в своих литературных опытах Борис Валентинович остается приверженцем искусства авангарда — подмечает и выпукло изображает несколько ярких психологических черт описываемого лица, напоминающих виртуозные портреты пером и кистью, настоящим мастером которых он был.

На протяжении жизни Шапошникову посчастливилось общаться и сотрудничать со многими выдающимися деятелями культуры и искусства. Среди них особняком стоит имя Вячеслава Иванова, чье 150-летие со дня рождения отмечается в этом году.

Знакомство Иванова и Шапошникова состоялось на рубеже 1900–1910-х гг. на знамени-тых собраниях «Общества свободной эстетики» и московского «Литературного кружка». Личное сближение происходит в 1915 г., когда Шапошников занимает должность секретаря издательства «Скорпион». С этого времени Иванов становится для молодого искусствоведа и литератора чем-то вроде духовного руководителя, мудрости и литературному вкусу которого он абсолютно доверял. Именно Иванову посвятил Шапошников самые проникновенные строки своих воспоминаний: «В Вячеславе Иванове олицетворяются мои представления о Поэте. Это не просто автор, писатель, стихотворец, а именно Поэт с большой буквы, соплеменник Платона, Данте, Шекспира и Пушкина, у которых, кроме отношения к литературе, прежде всего, было отношение к Музе; это один из посвященных и допущенных видеть огонь святилища Аполлона»⁴.

Их общение продолжится до конца 1920-х гг., когда Иванов жил уже в эмиграции в Италии, — Борис Валентинович несколько раз навещал его там, будучи генеральным комиссаром международных выставок ГАХН.

Тематическое единство с воспоминаниями об Иванове составляют мемуарные очерки о таких знаковых фигурах отечественной культуры начала ХХ века, как Михаил Гершензон и Георгий Чулков. Непримиримые антагонисты, оба они сердечно дружили и тесно общались как с Ивановым, так и с Шапошниковым. С начала 1920-х гг. Гершензон и Чулков входят в число членов ГАХН, где Борис Валентинович занимал ряд важных административных постов. К этому времени относится их наиболее активное общение.

Три последних очерка Шапошникова объединены еще темой смерти и похорон, это касается и заключительного, посвященного закрытию Бытового музея сороковых годов, являвшегося на протяжении многих лет любимым детищем Бориса Валентиновича.

Тексты печатаются по автографам (РО ИРЛИ. Ф. 633), в современной орфографии и пунктуации, с сохранением авторских особенностей; выделения в тексте переданы курсивом; зачеркивания даются в квадратных скобках, редакторские конъектуры — в угловых; явные описки исправляются без оговорок.

Елена Кочнева

Вячеслав Иванов

Когда <бы> это понадобилось, Вячеслав Иванов был <бы> министром, и, вероятно, не хуже, чем Гёте⁵. Вдохновенный певец Розы и Нежной Тайны⁶, самый подлинный лирик-чародей нашего времени, легко уносящийся в запредельности, он, однако, и по земле умеет ходить, как вполне рассудительный и здравомыслящий человек.

Наблюдая его в ТЕО Наркомпроса⁷, в годы великих замыслов, можно было заметить его тяготение перевести работу возглавляемой им секции с масштабов государственных на планетарные. Но на заседания он приходил вовремя, председательствовал очень умело и даже распекал секретарей, если кому-то не была вовремя послана повестка.

Трудно сказать, нужна ли была самому Вячеславу Иванову эта работа, но делал он ее, кажется, без отвращения и она не мешала ему оставаться поэтом-сновидцем.

Я знал многих знаменитых людей — поэтов, философов и художников, но ни к кому я не пошел бы за советом или вопросом так охотно, как к Вячеславу Иванову. То, что мне сказали бы другие, было бы всегда менее полно и менее интересно, чем сказанное ими в своих произведениях и что усвоилось без их помощи. От беседы с Вячеславом Ивановым на глазах остаются очки с более сильным номером, через которые различаешь ранее совсем не примеченное или виденное слишком смутно.

Конечно, не случайно на «башню», где жил Вячеслав Иванов в Петербурге, так усердно приходили молодые поэты — его роль среди русских символистов была та же, что у Малларме⁸ среди французов.

Как ни мало созвучна лирика и философия Вячеслава Иванова с темами сегодняшнего дня, думается, что, живи он последнее время в Москве, а не в Италии, к нему ходили бы за советом и мудрым словом такие поэты, чьи стихи не оттиснулись бы на одном листе со стихами Вячеслава Иванова. И это не потому, что он такой радушный, приветливый и обаятельный — Вячеслав Иванов вовсе не «душа нараспашку», он умеет быть тонким дипломатом, очень себе на уме и порой достаточно ядовит. К Вячеславу Иванову тянуло бы безусловное доверие к тому, что ему-то уж подлинно известны сокровенные тайны поэзии. И хотя немногие в наши дни решились бы откровенно исповедовать Нежную Тайну — тайную нежность к ней испытывают, вероятно, самые неожиданные*.

Про великих поэтов можно сказать, что они рождаются дважды — один раз как современные и вторично как классические. Надо полагать, что наступит время, когда поэзия Вячеслава Иванова станет классической, а не только непонятной, какой ее считают сейчас большинство.

Впрочем, доступной она никогда не станет. Кто-то удачно сострил, что когда Вячеслав Иванов старается быть понятным, он говорит на древнегреческом языке.

Весной 1927 года мне удалось несколько раз навестить Вячеслава Иванова в Павии⁹. Поселился он там потому, что в Риме заработок не находился. В эмигрантских изданиях он печататься не хотел, а советские издательства о нем забыли, что его очень обижало, так как он справедливо считал, что если его лирика сейчас «не ко двору», то, как переводчик и филолог, он мог бы найти применение, и в этой области у него, кажется, неоспоримые знания. Почему не издаются его переводы Эсхила?¹⁰ Почему ему не закажут перевода «Божественной Комедии», «Фауста», сонетов Микель-Анжелло или еще чего-нибудь? Он с некоторым укором, обращенным к Наркомпросу, рассказывал, что один итальянский филолог (забыл, о ком шла речь) получил от правительства заказ перевести поэмы Гомера на итальянский язык, причем на все время, нужное для этой работы, он освобождался от кафедры, но за ним полностью сохранялось его содержание и, кроме того, специально оплачивалась его работа¹¹. «Вот это правильное отношение к научным работникам, так можно получить действительно хорошие переводы классиков!» — восклицал Вячеслав Иванов и, казалось, спрашивал — разве я не заслужил того же?

Профессура в итальянских университетах для иностранного подданного (да еще с советским паспортом) исключается. Несколько конференций на тему о русской религиозной мысли Вячеславом Ивановым были сделаны по специальному приглашению, кажется, Восточного Института в Риме. Несколько раз он выступал в нашем полпредстве.

В Павии Вячеслав Иванов жил немного на положении богаделки. Служил он в Колледже Борромео, в качестве воспитателя сорока наиболее одаренных студентов Павийского университета, являвшихся пенсионерами этого колледжа¹². За это имел две комнаты в роскошном дворце XVII века, принадлежавшем колледжу, стол и жалование, достаточное на личную жизнь. Но служба разлучала его с дочерью и сыном¹³, которые учились в Риме, и не обеспечивала их.

Жил он совершенно один, единственным его собеседником, с которым он мог пофилософствовать, был ректор колледжа — высокообразованный священник дон Рибальдо¹⁴; кажется, ему Вячеслав Иванов и <был> обязан своим устройством на службу.

Этот дон Рибальдо фигура весьма примечательная: среднего роста, худой, очень подвижный, он, вероятно, выглядел моложе своих лет, на вид ему было под сорок. Только у католических священников бывают такие лица, красота которых в том, что они выражают энергичный ум и значительность духовного богатства человека и, вместе с тем, лишен<ы> артистического вызывающего вида. Лицо дон Рибальдо принадлежит к числу незабываемых по своей выразительности, это лицо какого-то инквизитора, пытающего свою жертву лаской и добром, но все же пытающего. В обращении он был очень прост и любезен. Мне показалось, что этот священник имеет большое влияние на Вячеслава Иванова.

Находясь в их обществе, не знаешь, чья эрудиция поражает больше: священника ли, знакомого со всеми, даже новейшими течениями европейской поэзии и художественными направлениями, или поэта, одинаково уверенно чувствующего себя в мистике и богословии всех эпох. В Италии мне приходилось встречаться с видными художественными критиками, интеллигентность и образованность которых в области искусства были несоизмеримо ниже, чем у этого священника-богослова**.

При колледже был сад, которым, так же как и всем дворцом, Вячеслав Иванов очень гордился и охотно показывал. С легкостью, неожиданной в его годы, он почти бегом поднимался на башни, водил по бесконечным коридорам, чтобы показать какой-нибудь вид или эффект освещения.

За все <три или четыре> раза, что я у него был, он никогда ни на что не жаловался, поварчивая только на отсутствие заказов на переводы, и, кажется, физически чувствовал себя хорошо. В Павии ему нравилось, и по России он видимо не скучал. Да и что собственно можно придумать лучше, как на склоне своих дней поселиться в маленьком итальянском городке, да еще с таким комфортом и красотой, какая окружала Иванова. Пожалуй, беспокоила только неуверенность, что эти условия продлятся, так как ректора недолюбливал «патрон» колледжа, какой-то потомок семьи Борромео, обвинявший его в скрытых симпатиях к неокатоличеству, а от судьбы ректора зависела и судьба Вячеслава Иванова, т.е. будет ли он приглашен и на следующий учебный год.

При содействии дон Рибальдо Вячеслав Иванов собирался издавать перевод своей «Религии Диониса»¹⁵. Для этого он переводил эту работу на французский язык, а дон Рибальдо должен был перевести ее на итальянский, чего сам Вячеслав Иванов, несмотря на блестящее знание итальянского языка, не рисковал сделать.

Вячеслав Иванов говорит на таком изысканном итальянском языке, что бывало неловко, когда он им пользовался для того, чтобы заказать в кофейной чашку кофе, рюмку коньяка или виски. В Павии у него своя излюбленная кофейня, куда он водил меня после совместных прогулок по городу, памятники которого он объяснял мне скорее как Вергилий, чем как Бедекер¹⁶.

Я удивился, что, живя в такой благоприятной «поэтической» обстановке, он пишет сравнительно мало стихов.

— Нет заказов!

— Неужели не хочется писать для себя? Ведь ваши прежние стихи вы же писали не на заказ?

— Конечно, мои прежние стихи не были заказными. Но в поздние годы и на известном этапе наступает такое настроение, что без непосредственного стимула, и даже материального стимула, трудно приняться за работу. Сейчас мне как-то странно сесть писать или переводить стихотворения, когда не представляешь себе, где и как они могут быть напечатаны. Поэтому и пишу мало; только то, что само споется.

То немногое, однако, что было написано Вячеславом Ивановым за эту зиму, прожитую в Павии, настолько замечательно, что не могло быть и речи об иссякании его творческого источника. Скорее эти годы пребывания в Италии благоприятствовали новому творческому подъему и достижению новых ступеней — достаточно назвать цикл стихотворений «Ave Roma», написанный в Риме в 1924 году, и мистическое стихотворение «Собаки»¹⁷.

Из своих новых стихотворений он переписал для меня сонет «Поэзия»¹⁸:

Родная речь певцу земля родная:
Ее цветком душа его цветет
И корни в ней ветвистые плетет.
Посеву Неба мать она земная.
Неистощима глубь заповедная
В глубь ощупью дремотный ствол растет;
И силой недр, в лозе струясь, поет
Словесных гроздий сладость наливная.
Прославленная, светится, звеня
В лад музыке, сходящей издалече
Стихия светом умного огня.
И стройный гимн их свадебная встреча
Как угль, в алмазе скрывший солнце дня,
Творенья духоносного предтеча***.

Но когда я попросил переписать для меня его «Палинодию»²⁰, в которой он отрекается от Греции:

И твой гиметский мед ужель меня пресытил?
Из рощи миртовой кто твой кумир похитил?
Иль в вещем ужасе я сам его разбил?
Ужели я тебя, Эллада, разлюбил?²¹—

Вячеслав Иванов заявил, что это слишком обязывающее стихотворение, и, написав его, он еще не уверен, может ли нести за него полную ответственность, как это необходимо должен каждый поэт за свои высказывания.

Осенью того же года он переслал это стихотворение в числе других Г.И.Чулкову, так что ответственность за него все-таки принял****.

Я не берусь пересказать самого разговора, вызванного обсуждением этого стихотворения. Основной смысл его заключался в том, что Вячеслав Иванов считает современное эллинство возможным только в формах христианства, так как вне этих форм греческий мир есть «храм украшенный бесов»; эллинский дух перешел христианству и в нем получил дальнейшее развитие.

Вот как было комментировано стихотворение «Собаки».

Ни вор на двор не лезет, ни гостя у ворот.
Все спит; один играет огнями небосвод.
А пес рычит и воет и будит зимний сон:
Тоскливые загадки загадывает он.
Быть может, в недрах Ночи он видит прежде нас,
Что, став недвижно, очи в последний видят час.
Иль, слыша вой зазывный родных загробных свор,
С их станом заунывный заводит разговор.
Резва в полях пустынных, где путь лежит теней,
Их бешеная стая: летать бы, лая, с ней!
Или меж полчищ Ада и ратей Дня вражда,
И псу, как волчье стадо, его родня чужда?
И за кого на травле вступился б страж людской?
За странницу ли Душу, зовущую покой?
Иль гнал бы ловчий сильный ее чрез топь и гать
И пастию могильной рвался бы растерзать?
Блажен, кто с Провожатым сойдет в кромешный мрак,
Покрыт плащом крылатым: Вождь укротит собак.
И скоро степью бледной на дальний огонек
Придет он в скит к вечерне, и станет в уголок.
И взора не подымет на лица вкруг себя:
Узнает милых сердце и тая, и любя…
А вот и Сам, Пресветлый, выходит на амвон,
И Хлеб им предлагает и Чашу держит Он.
И те — за Хлебом — Жизни идут чредой одной;
А те, что Чаши жаждут, другою стороной…
Молчанье света: Сладость… Не гость ли у ворот?
Немеет ночь. Играет огнями небосвод²².

В одной из павийских церквей есть картина, изображающая две группы людей, стремящихся к Иисусу Христу — одним Он предлагает хлеб, а другим вино²³.

Собаки изображаются на многих картинах Тайной вечери; иногда изображены собака и кошка, но тогда они в разных частях картины. Символика собаки на Вечери не ясна; раздумывая о ней, Вячеслав Иванов и написал это стихотворение²⁴.

Особенно памятен остался разговор, возникший по поводу последних стихотворений М.Волошина, получивших распространение в списках²⁵.

На вопрос, нравятся ли мне эти стихотворения, я ответил, что не люблю «гражданской» лирики, с самобичеванием и самооплеванием.

— Почему вы называете это «гражданской» лирикой? «Гражданская» лирика может быть и без самооплевания, каковое действительно немного имеется и в стихах Волошина. Я очень ценю М.Волошина, как поэта, но не могу разделить его отношения к родине; так же как никогда не мог разделить его со столь любимым мной поэтом, как Александр Блок. Это какое-то не мужское отношение. Блок — это ясновидец маточных состояний России, ее истерии. Неужели у нее нет другой, не болезненно-сексуальной жизни? Ведь, в конце концов, надо же быть мужчиной! Если ты пришел к заключению, что твоя жена потаскуха — имей мужество выгнать ее из дома, а не целуй ей всенародно ноги. Мне было бы стыдно писать такие стихи. Мужское отношение к России было у Пушкина и Гоголя, да и у всех наших классиков. Прокламирование красоты опозоренной матери и жены — традиция недавняя в русской литературе и нездоровая. Через Есенина воспевание проституированной родины передалось и совсем молодому поколению поэтов.

Не поручусь, что как фонограф записал слова Вячеслава Иванова, но за верность основной мысли и характеристику Александра Блока — отвечаю. В самом разговоре было подробнее развито то, что он понимает под «мужским» самочувствием в поэзии, и приведены примеры как «мужской», так и «самооплевательской» лирики, но я боюсь, что при более подробном изложении я не смогу расчленить высказываний Вячеслава Иванова от своих.

19/ IV–1930 г.

* Пока я писал эти строки, принесли газеты, в которых приводится предсмертное письмо Маяковского. Этот ли поэт был чужд Нежной Тайне? А ведь какими похабными «устами» он воспевал ее всю жизнь (примеч. Б.В.Шапошникова).

** Я был больше изумлен, чем польщен, когда он стал обсуждать мою статью о неоклассицизме, содержание которой Вячеслав Иванов по его просьбе ему предварительно рассказал (примеч. Б.В.Шапошникова).

*** Я не посмел спросить Вячеслава Иванова, почему он нарушил одно из требований сонета, к которым вообще относится очень строго, и допустил повторения слова «глубь», да еще в смежных стихах (примеч. Б.В.Шапошникова)¹⁹.

**** Г.И.Чулков рассказывал, что как-то, чуть ли не в редакции «Красной Нови», он показал эти присланные стихотворения, и редакция взяла их для журнала. Неуверенный в том, соответствует ли это намерениям Вячеслава Иванова, он на всякий случай запросил его телеграммой. Вячеслав Иванов ответил, что рассматривает эти стихи, как не подлежащие опубликованию теперь (примеч. Б.В.Шапошникова).

М.О.Гершензон

Дней за пять до смерти М.О.Гершензона²⁶, я встретил его в библиотеке Академии Художественных наук. В числе книг, которые он брал для прочтения, был недавно вышедший тогда новый перевод «Сатирикона» Петрония²⁷. Я спросил его, почему он заинтересовался этим переводом, вызвавшим много нареканий.

— Да меня не этот перевод интересует, а само произведение, так как я его никогда не читал.

И заметив мое удивление, он добавил:

— Хотя я по профессии и считаюсь историком литературы, но читал я, в общем, мало. Вот, например, русская литература XIX века является моей узкой специальностью, а я никогда не прочел ни одной строки Писемского.

Я напомнил ему, что он неоднократно указывал мне, в связи с моей работой в Музее Сороковых годов, на целый ряд писателей, у которых я мог бы найти подробное описание быта, вроде Вонлярлярского, Евгении Тур²⁸ и еще более забытых. Как же случилось, что он пропустил Писемского, который, если не классик, то все же заслуживает большего внимания, чем эти третьестепенные писатели.

— Я очень капризный читатель, и Писемский, несомненно, важное звено в русской литературе, вовсе не самый крупный пробел в моих чтениях. Стыдно сказать, но я ведь не читал и Достоевского, такого признанного классика. В сознательном возрасте я перечел только «Преступление и наказание», и это требовало от меня таких усилий, что я навсегда отказался от чтения других его романов. Для меня это мучительный автор, я не могу его читать. Из-за Достоевского мне пришлось однажды не сдержать слова. Дело было так. Вместе с Вячеславом Ивановым и С.Н.Булгаковым мы были на «Бесах»*, в Художественном театре. После второго спектакля мы отправились пить чай, кажется, к С.Н.Булгакову. Там завязался горячий спор, и так как у каждого из нас были совершенно различные впечатления от спектакля, и трудно было за чайным столом их окончательно выразить, все трое взаимно обязались изложить их в особых статьях. Только Вячеслав Иванов исполнил это обязательство в своей законченной работе «Достоевский и роман-трагедия»²⁹; С.Н.Булгаков ограничился заметкой, напечатанной в «Русской мысли»³⁰, а я совсем ничего не написал, так как не мог заставить себя прочесть этот роман Достоевского. Нет, Достоевский это не для меня. Я не знаю более мучительного, более трудного для чтения писателя.

И как бы желая жестом показать эту трудность, Михаил Осипович обеими руками схватился за голову.

Через несколько дней, рано утром, я получил от П.С.Когана записку с сообщением о смерти Михаила Осиповича и поручением взять на себя хлопоты по переносу его тела в Академию и похоронам.

На квартиру Михаила Осиповича я пришел, когда там никого, кроме семьи и А.Б.Гольденвейзера³², еще не было. Я один прошел в комнату, где лежало тело «медленного» и капризного читателя русской литературы. Лицо его нисколько не изменилось, и можно было подумать, что он просто устал и лег отдохнуть на кровать, как я его однажды застал.

Из-за своего постоянного интереса к бытовой обстановке жизни людей, я не мог удержаться от того, чтобы не начать разглядывать комнату, в которой никогда до этого не был (кабинетом Михаила Осиповича раньше служила другая комната, в той же квартире, которую он переменил, в связи с каким-то уплотнением в квартире).

Первое, что мне бросилось в глаза, был лежавший на ночном столике томик Пушкина.

Как мало этот вдохновенный толкователь «образов совершенства» был эстетом! Пушкин, его самый любимый автор, которым он занимался всю жизнь, был у него в дешевеньком переплете, с аляповатым библиотечным ярлыком, наклеенным на корешок. Можно было скорее ждать какое-нибудь редкое первоиздание в современном ему переплете, но не деловой экземпляр «Просвещенской» библиотеки, в качестве livre de chevet (фр.: «прикроватная книга». — Е.К.). Ведь Гершензон был, прежде всего, критиком, т.е. по его собственным словам, узревателем «пленительности формы видения художника», помогающим «открыть сокровищницу» поэта и «пустить в общий оборот заключенные в ней богатства», а не библиографом, не текстологом и не крохособирателем (многим памятна досадная неудача Михаила Осиповича с «нахождением» нового стихотворения Пушкина)³³.

И вся обстановка его комнаты была деловой. Несколько рисунков, в том числе, один набросок Пастернака, изображающий Толстого, были повешены высоко над шкафами и полками, как бы для того, чтобы не развлекать внимание.

И на стене вдоль кровати висел коврик и на нем только два портрета — один Пушкин и другой… Писемского. Того самого Писемского, ни одной строчки которого Михаил Осипович никогда не читал, как он мне сам признался всего несколько дней тому назад! Не мог же он за время своей болезни прочесть его и полюбить настолько, что его портрет должен был занять место рядом с портретом Пушкина? Может быть, я ошибаюсь, и это портрет не Писемского? Нет, он самый, воспроизведение известного портрета работы Репина, всклокоченный Писемский, с дубинкой в руке. Как допустить, чтобы Михаил Осипович ни с того, ни с сего сказал мне ложь, совершенно бесцельную? А если он действительно не читал Писемского, зачем нужен его портрет у изголовья?

Так это и оставалось для меня загадочным, пока, много лет спустя, я не рассказал М.Б.Гершензон³⁴ моего разговора с ее мужем и не спросил, чем объясняется, что портрет Писемского висел на таком почетном месте.

Оказалось, что у Михаила Осиповича была большая коллекция портретов писателей, и когда он собирался заниматься кем-нибудь из них, он предварительно доставал его портрет и вешал на такое место, чтобы ему удобно было их разглядывать. Портрет Писемского появился на коврике у постели незадолго до смерти Михаила Осиповича.

— Видимо, Писемский последнее время привлек его внимание, почему он и вспомнил его и разговор с вами, — добавила М.Б.Гершензон.

Вот значит, как широко толковал Гершензон свое положение о том, что произведение искусства может быть правильно понято только в целостной жизни личности своего творца.

Вспоминаются последние строки его «Видения Поэта»³⁵, где он изложил мысль, «долго накоплявшуюся в опыте» и до этого занимавшую его почти во всех его работах, о том, как <художник> видит мир и как критик должен видеть художника. Говоря о бережности, с которой критик должен относиться к живому художнику, он ссылается на Сент-Бёва, который «каждый раз, когда приходилось писать о живом художнике, предварительно старался лично сблизиться с ним, изучал его как человека, подолгу беседовал с ним, все затем, чтобы не оклеветать его, не подменить правды, хотя бы и остроумной схемой»³⁶.

А как же «подолгу беседовать» с умершим художником? Как выведать у него тайны его образа совершенства?

Медленным чтением поэта и вниканием в его глубоководную жизнь, просвечивающую в его портретах — отвечает своими писаниями и примером М.О.Гершензон.

14/ IV. 1930 г.

* * *

На вопрос, заданный мною М.О.Гершензону, считает ли он целесообразным издание русского перевода книги Зиммеля о Гете³⁷, он ответил:

— Эта замечательная книга заинтересовала бы только философов, из-за имени автора. У более широких кругов тема о Гете не вызывает интереса, а Зиммель для них слишком труден. Я убежден, что в странах, как например, у нас, где увлекались Шиллером, даже искусственно нельзя создать широкого интереса к Гете. Эти два друга разделили между собой симпатии народов. Как это ни жаль, но русские достались Шиллеру и, поэтому, никогда Гете не будет достаточно оценен у нас.

Однако вышедший в 1928 г. перевод этой книги, никому и никем не рекомендованный, полностью разошелся в три недели. [Неужели у нас так много философов?]

10/V 1930 г.

* Пьеса называлась «Николай Ставрогин» и шла два вечера подряд (примеч. Б.В.Шапошникова)³¹.

Г.И.Чулков

В конце двадцатых годов Г.И.Чулков³⁸ довольно часто заходил ко мне или звонил по телефону по какому-нибудь срочному делу, вроде вопроса — «любите ли вы меня по-прежнему», «думаете ли вы достаточно о душе», «не относитесь ли вы ко мне слишком сурово» или по другому шуточному предлогу. Иногда он приходил рано утром, отказывался раздеться, так как страшно торопится в целый ряд мест, — в результате просиживал несколько часов, играл в шахматы и неумолчно разговаривал. Моя жена, зная эту его привычку заходить по утрам «на мгновение», обычно спрашивала: «Может быть, сразу приготовить что-нибудь закусить, а то ведь проголодаетесь после шахматов? (Так! — Е.К.)».

Однажды Георгий Иванович зашел ко мне в Академию Художественных наук и с озабоченным видом заявил, что ему надо поговорить со мной о важном деле, касающемся его, но отчасти и Академии.

— Так как вы в Академии обычно руководите организацией всяких торжественных церемоний, приемов, похорон и юбилеев, я решился обратиться к вам для предварительного обсуждения вопроса о моих похоронах. Вероятно, Академия захочет, чтобы мое тело находилось в ее стенах, и вам придется озаботиться выработкой ритуала моих похорон. Вот я и хочу вам дать некоторые указания и выяснить возникающие затруднения. Дело в том, что я очень люблю церковный обряд похорон, а вместе с тем не хотелось бы отказаться от гражданской панихиды со струнным оркестром, речами и пр. Как тут быть? Нельзя ли сначала подержать меня в Академии, проделать все, что полагается, а потом отпеть и похоронить по-церковному?

— Уж если вы попадете в Академию, она не выпустит вас!

— Может быть, вы организуете потихоньку, ночью, церковную панихиду у моего тела?

— Не хотите ли, чтобы я организовал, кстати, и репетицию того, как ваше грешное тело будут мучить черти в аду?

— Ну, я вижу, с вами сейчас не сговоришься. Приходите ко мне вечером, выпьем красного вина, может быть, тогда вы будете уступчивее. Кстати, прочитаю вам свою новую пьесу. Собственно я и пришел вас звать, а этот разговор возник у меня попутно.

Жаловаться на свое здоровье и говорить о смерти Георгий Иванович вообще любил, но делал это как-то полушутя.

Раз как-то я встретил его на Кузнецком мосту в длинном черном пальто, застегнутом на все пуговицы.

— Вы вероятно думаете, что я оделся приготовиться к смерти? Чувствую себя действительно ужасно, но мой «новопредставленный» (так в оригинале. — Е.К.) вид объясняется тем, что у меня украли драповое пальто, а в шубе жарко.

Накануне приехав из Ленинграда, я пришел к Георгию Ивановичу 1 января 1939 г. поздравить с Новым Годом. Его мертвое тело лежало на столе. Хоронить мне его не пришлось, так как в тот же день я должен был вернуться в Ленинград.

11.V.39.

Музей Сороковых Годов

Музей Сороковых Годов просуществовал девять лет и в нем перебывало свыше 100.000 человек, среди которых очень многие были его горячими поклонниками.

Даже те, от кого это зависело, понимали, что уничтожение Музея не оправдывалось целью, ради которой это производилось, и все же отстоять музей не удалось — он умер насильственной смертью.

Для меня это один из самых дорогих покойников. Сколько трудов было положено на его создание. Девять лет, предмет за предметом, собирался музей, комната за комнатой восстанавливался старый дом, и всего два месяца потребовалось, чтобы свернуть все его коллекции, уложить их в ящики и навсегда уже погасить жизнь в доме А.С.Хомякова — естественную, пока в нем жили его обитатели, и искусственную, пока он был музеем.

Нечего искать смысла этой смерти — во всем есть только один смысл — сама жизнь с ее непрерывным творчеством и разрушением.

* * *

Перед выпуском четвертого издания путеводителя по музею39, П.Н.Лепешинский⁴⁰, который должен был санкционировать его текст, посоветовал выбросить имевшиеся во всех прежних изданиях слова предисловия, обосновывавшие комплексную экспозицию: «Экспонаты бытового музея вещедействуют, как лицедействуют актеры. Сами предметы больше обличают вкусы и потребности, а их расположение — темперамент, ритм жизни людей. Бытовой музей будет всегда не только собранием предметов прошлого, но и частью жизни людей прошлого, поскольку вещи всегда похожи на своих хозяев, а хозяин — на свои вещи, и поскольку жизнь человека связана с вещами, его окружающими»⁴¹.

Особенно подозрительно казалось старому марксисту сходство вещей со своими хозяевами.

Я не стал спорить. Многие ли читают «теоретические страницы» путеводителей и много ли прибавляют два абзаца к уразумению впечатлений от музея.

А вместе с тем, в этих словах заключена основная идея, которой я руководился при создании этого бытового памятника.

Попробую пояснить ее иначе.

В.Дильтей, описывая формы жизни, отмечает, что всякое мышление, всякое действие, внутреннее или внешнее, проявляется острой своей стороной. Но эти мышление и действие происходят как бы на некотором жизненном фоне, которым является внутреннее состояние покоя, испытываемое человеком, когда он грезит, играет, рассеивается, охвачен созерцанием или слабым возбуждением. В этом состоянии покоя человек относится к другим людям и вещам не только как к реальностям, находящимся в причинно-следственной связи с ним, но и между собой: жизненные отношения исходят от самого человека по всем направлениям, у него есть известные отношения к вещам и людям, известная позиция по отношению к ним. Он исполняет их требования и ожидает чего<-то> от них. Одни содействуют его счастью, делают его бытие шире, усиливают его, а другие производят на него давление и ограничивают его. При определенности того или другого движения вперед в известном направлении, человек всегда замечает и чувствует эти соотношения. Друг — для него сила, возвышающая собственное его существование, каждый член семьи занимает определенное место в его жизни, и все, что его окружает, он понимает как жизнь и дух, которые в этом окружающем объективировались. Скамья <возле> двери его жилища, тенистое дерево, дом и сад получают свое значение и силу в этой объективности. Жизнь каждого индивидуума как бы творит сама из себя свой собственный мир⁴².

Вот это взаимоотношение и соотношения людей и вещей мне и хотелось показать в городском доме сороковых годов прошлого века. Восстановить то предметно-вещественное окружение людей, которое служило как бы грунтом их основного жизненного фона, было внешним обстоянием их внутреннего покоя домашней жизни.

Все это, конечно, только «на основании научно проверенных исторических данных» и помощью «подлинных предметов эпохи», так как музееведение еще слишком робко и запугано недавними эксцессами эстетизма, чтобы решиться открыто заявить о роли художественного чутья (видения, такта, интуиции, понимания — совершенно безразлично, какой этикеткой ни снабдить художественно-творческий акт, помощью которого познается мир). Но, несмотря на всякие «документирования», во впечатлении от музея, несомненно, участвовали экспрессивные моменты, идущие от того, как были показаны предметы.

Жизнеощущение привилегированной интеллигенции половины прошлого века, определившее уклад ее существования — вот что должен был увидеть посетитель, обойдя парадные, жилые и людские комнаты дома-музея. Различные в каждой группе комнат миро- и веще-отношения ее обитателей в целом создавали некоторую комплексную форму дома-семьи, которая, оставаясь индивидуальной (в основу был взят дом-семья А.С.Хомякова), вместе с тем, являлась типичной и выражала типичное жизнеощущение всего интеллигентного слоя дворянства той эпохи. Поэтому это<т> дом, бывший «гнездом славянофилов», вовсе не был «славянофильским» музеем, так как в такой же мере выражал жизнеощущения западников — ведь отображались «внутренние состояния покоя», одинаковые у всего этого слоя, враждовавшего в «действиях», т.е. в том, что проявляется на фоне этого покоя и недоступно конкретно-вещественному показу. Дом Хомякова был таким же, каким<и> были дома Герцена, Грановского, Погодина, Киреевских и других людей разных лагерей, но одного мироощущения (показательна в этом отношении почти идентичность кабинетов православного «богослова» А.С.Хомякова и католического «Брута» П.Я.Чаадаева).

Многим казалось, что такая задача, на мой взгляд, интересная и исторически ценная, недостаточно оправдывает необходимость иметь подобный музей в современности. Основные возражения против музея распадаются на две главные группы. С одной стороны, любители искусства прошлого считали мало увлекательной саму эпоху, упадочную с точки зрения строгого стиля искусства, какой, несомненно, представляется эпоха сороковых годов.

Н.И.Тютчев⁴³, один из тонких знатоков русского искусства XIX в., создавший прекрасный коммеморативный⁴⁴ музей в Муранове, удивлялся, что я так старательно воссоздаю детские классные комнаты и комнаты дворни, где нет ни одной заслуживающей «музейного» хранения вещи (красивой, антикварно ценной). С другой стороны, упреки были в недостаточном «актуальном» марксистском освещении материалов. Ревизовавшая музей В.Р.Менжинская⁴⁵ однажды заметила мне, после того, как убедилась, что музей широко посещается школьными и вузовскими экскурсиями и имеет несомненный успех, что она сомневается в полезности музея, включенного в программу школьных экскурсий, так как, проведя свыше двух часов в музее, она получила впечатление об очень культурной жизни людей, населявших дом, и что это впечатление должно было сбивать представления учащихся о помещичьем быте, так как отрицательные стороны его слишком мало проглядывают в музее.

Конечно, одним вещественным показом музей не мог передать, например, подавленного самолюбия дворни или тягот барщины. Но это не могло бы быть показано и большим процентом противопоставления условий жизни хозяев и слуг.

Также сомнительны положительные результаты, ожидавшиеся от предложенного перед самым закрытием музея проекта показать музей с «черного хода», чтобы дать представление о том, как воспринимался помещичий дом не его привилегированными хозяевами и гостями, а обслуживающей его дворней. Удовлетворить эти требования, законные сами по себе, мог бы только хорошо оборудованный научный кабинет при музее.

Во всех этих проектах был основной порок — желание распространить на прошлое тезис Маркса о задаче перестройки мира, благодаря чему, при показе памятников дореформенной России, считалось необходимым агитировать против крепостного права, давно отмененного и никого больше у нас не беспокоившего. Социологическое изучение прошлого от этого не выигрывает и учащемуся-экскурсанту не уясняется этим, почему часть помещиков (в том числе и Хомяков) также стояли за отмену крепостного права, и в чем заключается громадная культурная роль для России людей сороковых годов, этих первых русских гегельянцев и мечтателей-революционеров.

Думается, что и вещи, служившие людям, все-таки похожи на них и могут рассказать об их «внутреннем состоянии покоя» много такого, что никакими диаграммами и этикетажем рассказано быть не может.

30/V-1930 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 В предыдущем номере «Наше наследие» представило Б.В.Шапошникова как автора уникальных фотографий, посвященных М.А.Булгакову. См. статью М.Б.Шапошникова, правнука Б.В.Шапошникова: № 118. С. 154-165. Самые известные научные работы Б.В.Шапошникова: Эстетика числа и циркуля. Неоклассицизм в современной живописи. М., 1926; Письма Е.М.Языковой о Пушкине. Из архива Музея сороковых годов // Искусство. 1928. Кн. 1-2. С. 153-168; Портрет и его оригинал // Искусство портрета: Сб. ст. / Под ред. А.Г.Габричевского. М., 1928. С. 79-86; Новый документ о книгах библиотеки Пушкина // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1937. [Вып.] 3. С. 358-370; Последняя квартира Пушкина: Путеводитель по музею. М.; Л., 1940; Литературные музеи. Автореф. дисс. на соиск. учен. степ. канд. филол. наук. Л., 1950.

2 Н.Б. [Шапошникова Н.В.]. Москва и москвичи вокруг Булгакова // Новый журнал / The New Review. 1986. № 166. С. 104.

3 Первая часть воспоминаний Б.В.Шапошникова, включающая очерки о К.А.Сомове, В.Я.Брюсове, В.И.Иванове, Г.Б.Якулове и Музее 1840-х гг., была опубликована в Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2012 год, см.: Шапошников Б.В. Из воспоминаний / Публ. и коммент. Е.В.Кочневой // Кочнева Е.В. Б.В.Шапошников: материалы к биографии // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2012 год. СПб., 2013. С. 251-265.

4 Цит. по: Шапошников Б.В. Мое поэтическое крещение / Публ. Е.В.Кочневой // Кочнева Е.В. Б.В.Шапошников: материалы к биографии. С. 252.

5 И.В.Гёте неоднократно занимал министерские посты в герцогстве Саксен-Веймарском: в 1782 г. он был назначен министром финансов, а в 1815-м — государственным министром..

6 Имеются в виду «Стихи о Розе», вошедшие в пятую книгу главного сборника стихов Иванова «Cor Ardens» (СПб., 1911–1912), и его же сборник стихотворений «Нежная тайна» (СПб., 1912). Последний сборник (именно первое издание 1912 г.), наряду с «Римскими сонетами», был для Шапошникова одним из любимейших. Он находился в его личной библиотеке до конца жизни и входил в число его «прикроватных книг». Он упоминает его в одном из последних своих сочинений — эссе «Мой музей»: «Очень мне близкая поэзия. В книгу вписаны стихотворения, написанные В.Ивановым в Риме» (Шапошников Б.В. Мой музей. РО ИРЛИ. Ф. 633).

7 В 1918–1920 гг. Вячеслав Иванов занимал пост председателя Театрального отдела (ТЕО) Наркомпроса. О деятельности В.И.Иванова в ТЕО см.: Зубарев Л.Д. Вячеслав Иванов и театральная реформа первых послереволюционных лет // Начало: Сб. работ молодых ученых. М., 1998. Вып. 4. С. 184-216; Он же. Вячеслав Иванов в Театральном отделе Наркомпроса // Русская филология. Вып. 8: Сб. науч. работ молодых филологов. Тарту, 1997. С. 127-133.

8 Стефан Малларме (Stephane Mallarme; 1842–1898) — французский поэт, один из вождей символистов.

9 Среди материалов архива В.И.Иванова, хранящегося в Рукописном отделе Пушкинского Дома, находится беловой автограф стихотворения Иванова «Поэзия» («Родная речь певцу земля родная...»), с датой: «Павия, 10 февр. 1927», переданный Борисом Валентиновичем в 1948 г. Написанный на бланке Колледжо Борромео, автограф содержит дарственную надпись Иванова Шапошникову: «Памятка свидания с дорогим Борисом Владимировичем <так!> Шапошниковым в Павии, 15 мая 1927, от любящего его автора» (РО ИРЛИ. Ф. 607. № 358; опубл. в: Иванов Вяч. Стихотворения. Поэмы. Трагедии. СПб., 1995. Кн. 2. С. 347). Кроме того, в римской библиотеке Иванова сохранилась книга Б.В.Шапошникова «Эстетика числа и циркуля: Неоклассицизм в современной живописи» с дарственной надписью Бориса Валентиновича, датированной тем же числом: «Глубокоуважаемому Вячеславу Ивановичу Иванову в знак искреннего преклонения. Павия 15 V 27 автор». См. об этом: Котрелев Н.В., Иванова Л.Н. Вячеслав Иванов на пороге Рима: 1892 год // Русско-итальянский архив III. Вячеслав Иванов — новые материалы / Сост. Д.Рицци и А.Шишкин. Салерно, 2001. С. 24, примеч. 21.

10 Иванов работает над переводами Эсхила с начала 1910-х гг. Сперва планировалось опубликовать их в 1913 г. в серии «Памятники мировой литературы», издаваемой М. и С. Сабашниковыми, однако подготовительные работы затянулись до конца 1910-х гг. В 1917 г. издательство Сабашниковых сгорело во время революционных событий в Москве, большую часть рукописей удалось спасти, но работа над изданием Эсхила была отложена на неопределенный срок.

В 1920-е гг. Иванов несколько раз предпринимал попытки опубликовать переводы, последняя из них относится к 1926 г., когда он передает рукопись и права на публикацию ГАХН и Госиздату (Котрелев Н.В. Вячеслав Иванов в работе над переводом Эсхила // Эсхил. Трагедии. М., 1989. С. 515-516). Это издание также не было осуществлено из-за разгона ГАХН в 1929 г. Возможно, посещение Шапошниковым Иванова в Павии было связано с предполагаемой публикацией переводов Эсхила, поскольку он, помимо всего прочего, выполнял обязанности технического редактора ГАХН. Косвенным подтверждением этому может служить тот факт, что в архиве Шапошникова до конца 1940-х гг. хранилась машинопись «Агамемнона» Эсхила в переводе Вяч. Иванова, переданная им в Рукописный отдел Пушкинского Дома в 1948 г. (Котрелев Н.В. Вячеслав Иванов в работе над переводом Эсхила. С. 520). Первое полное издание трагедий Эсхила в переводе Иванова увидело свет лишь в 1989 г. См.: Эсхил. Трагедии. В переводе Вячеслава Иванова. М., 1989. (Серия «Литературные памятники»).

Об истории издания Эсхила в переводе Иванова см. также: Ермакова Л.Л. Трагедии Эсхила в переводе Вяч. Иванова: эдиционные проблемы // Русская литература. 2015. № 2. С. 215-230; Казанский Н.Н. Вяч. Иванов как переводчик Эсхила // Вячеслав Иванов — Петербург — мировая культура. Материалы международной научной конференции 9–11 сентября 2002 года. Томск; М., 2003. С. 15-24; Котрелев Н.В. Вячеслав Иванов в работе над переводом Эсхила. С. 497-522; Он же. Материалы к истории серии «Памятники мировой литературы» издательства М. и С. Сабашниковых: (Переводы Вяч. Иванова из древнегреческих лириков, Эсхила, Петрарки) // Книга в системе международных культурных связей. М., 1990. С. 127-150.

11 Возможно, Иванов имел в виду профессора византийской филологии Римского университета Никола Феста (1866–1940), известного своими переводами Софокла и Гомера. Феста был близок русской диаспоре в Италии, так как его дочь была замужем за русским филологом и искусствоведом, исследователем итальянского гуманизма В.Н.Забугиным (1880–1923).

12 Колледжо Борромео (Almo Collegio Borromeo) — старейший колледж Университета Павии в Северной Италии. Был основан в 1561 г. кардиналом Карлом Борромео (Carlo Borromeo, 1538–1584), впоследствии причисленным к лику святых, для того чтобы дать образование талантливым юношам из бедных ломбардских семей. Проект здания колледжа был выполнен архитектором Пеллегрино Тибальди (1527–1596) в 1564 г., но окончательно ансамбль сложился к XIX в. Как указывает в своих воспоминаниях Л.В.Иванова: «Осенью 1926 года, <...> совершенно неожиданно пришло Вячеславу приглашение от священника Леопольда Рибольди, ректора Collegio Borromeo, приехать в Павию, чтобы там жить и работать» (Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. М., 1992. С. 162). В колледже Иванов получил место профессора новых языков и литератур, которое сохранялось за ним до 1934 г. Кроме того, Рибольди помог ему получить возможность прочитать курс лекций по русской литературе и философии в Павийском университете.

13 Имеются в виду младшие дети В.И.Иванова: Лидия Вячеславовна (1896–1985) — дочь от брака с Л.Д.Зиновьевой-Аннибал, пианистка, органистка, композитор, автор воспоминаний об отце; и Дмитрий Вячеславович (1912–2003) — сын от брака с В.К.Шварсалон, журналист, писатель, мемуарист.

14 Шапошников неточен: на самом деле ректора Колледжо Борромео звали дон Леопольдо Рибольди (Leopoldo Riboldi, 1880–1966). Занимал должность ректора в 1920–1927 гг., позднее переехал в Милан, вошел в орден доминиканцев под именем Джузеппе-Мария (Padre Giuseppe-Maria). По воспоминаниям Л.В.Ивановой: «Он принадлежал к поколению, из которого вышло много священников “модернистов”, перечитал всю французскую литературу этого движения; учился он в Риме в Ломбардской семинарии. <...> Отец Рибольди очень много читал, был человек большой культуры. Принадлежал он родом к высшему обществу, имел изысканные манеры, поэтому при его доброте и чутком интересе к людям с ним было всегда невероятно легко, интересно и весело» (Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. С. 163).

15 В 1904 г. в журнале «Новый путь» публиковалась работа Иванова о Дионисе «Эллинская религия страдающего бога» (№№ 1, 2, 3, 5, 8, 9), продолжение — в 1905 г. в «Вопросах жизни» под названием «Религия Диониса. Ее происхождение и влияние» (№№ 6, 7). Исследование религии Диониса отразилось на большинстве теоретических статей Иванова, посвященных символизму, и в итоге вылилось в книгу «Дионис и прадионисийство» (1-е изд.: Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. Баку, 1923). «Увлечение Дионисом возникло у него, по-видимому, после чтения Ницше в начале 1890-х годов. <…> Серьезное изучение Диониса, однако, начато было им только спустя десять лет, когда Иванов в 1901–1902 гг. обосновался в Афинах, погрузившись в специальную литературу и посещая семинары и лекции корифеев науки в Германском археологическом Институте. Продолжалось онo <…> вплоть до Бакинского периода. В 1921 г. семь глав были приняты в виде диссертации. <…> Окончательный текст книги, состоящий из двенадцати глав, был опубликован в Баку в 1923 г.» (Вахтель М. Научный проект: в поисках подлинного «Диониса» (о неосуществленной немецкой книге Вяч. Иванова по неизвестным материалам) // Вестник истории, литературы, искусства РАН. М., 2008. Т. 5. С. 548).

16 Карл Бедекер (1801–1859) — немецкий издатель, основавший в 1827 г. в Кобленце издательство путеводителей по разным городам и странам; его имя стало нарицательным для такого рода изданий.

17 «Ave Roma» — так Б.В.Шапошников называет цикл стихотворений Вяч. Иванова «Римские сонеты». См. о нем и о стихотворении «Собаки» далее в тексте и в примеч.

18 Написан 10 февраля 1927 г. Впервые опубл. в «Современных записках» (1937. № 65) под загл. «Слово-плоть»; вошел в посмертный сборник Вяч. Иванова «Свет вечерний» под загл. «Язык». Позднейшая редакция содержит ряд разночтений (см.: Иванов Вяч. Стихотворения. Поэмы. Трагедии. Кн. 2. С. 133). О беловом автогр., хранящемся в Пушкинском Доме, сказано в примеч. 9. Б.В.Шапошников приводит стихотворение в первоначальной редакции.

19 Исходя из поздней редакции сонета, можно предположить, что Иванов также не был доволен первоначальной стихотворной формой, которую впоследствии значительно переработал. См.: Там же. Кн. 2. С. 133.

20 Палинодия (греч. — palinwdviva) — род стихотворения в древнегреческой поэзии, в котором поэт отрекается от сказанного им в другом стихотворении. В дальнейшем под палинодией стало пониматься всякое отречение.

21 Продолжение стихотворения в окончательной редакции выглядит следующим образом:

...Но, духом обнищав, твоей не знал я ласки,
И жутки стали мне души недвижной маски,
И тел надменных свет, и дум Эвклидов строй.
Когда ж, подземных флейт разымчивой игрой
В урочный час ожив, личины полой очи
Мятежною тоской неукротимой Ночи,
Как встарь, исполнились — я слышал с неба зов:
«Покинь, служитель, храм украшенный бесов».
И я бежал, и ем в предгорьях Фиваиды
Молчанья дикий мед и жесткие акриды.

(Цит. по: Иванов Вяч. И. Собр. соч. Брюссель, 1979. Т. 3. С. 553).

Как отмечает в комментарии к стихотворению О.Дешарт: «Написано в Павии, 14 января 1927 г. Появилось впервые в “Современных Записках”, 1937, LXV» (Там же. С. 842). «Палинодией» заканчивается машинописный сборник стихотворений Вяч. Иванова 1939 г. в архиве Б.В.Шапошникова: РО ИРЛИ. Ф. 633.

22 Стихотворение было написано в Павии 12 января 1927 г. Б.В.Шапошников приводит его в первоначальной редакции. Впервые опубл. в «Современных записках» (1937. LXIII). Впоследствии было включено самим Вяч. Ивановым в сборник «Свет вечерний», изданный после его смерти в 1962 г. в Оксфорде с комментариями О.Дешарт (Ольги Александровны Шор, 1894–1978) — многолетнего друга Иванова и его семьи, творческого соратника, издателя и редактора его отдельных поэтических сборников. В сборнике стихотворение было напечатано с поздним эпиграфом из «Энеиды» Вергилия: «Visaeque canes ululare per umbram» («Точно собаки, воющие в ночной тени...». — Энеида. VI, 257), отсутствовавшим в первоначальной редакции.

23 Шапошников вслед за Ивановым описывает иконографию католической Евхаристии, согласно которой миряне причащались только хлебом (Телом Христовым) в виде облаток из пресного хлеба, а священники имели право причащаться и вином (Кровью Христовой). За этим обычаем стояло разделение католической церкви на Церковь учащую (пастырей, клириков) и учащуюся (мирян). Изображение католической Евхаристии, несомненно, связано с переходом Иванова в католицизм в 1926 г. Как отмечает в своем комментарии О.Дешарт: «Стихотворение это В.И. послал в письме своим детям, Лидии и Димитрию, в Рим, сделав к нему следующую приписку: “Причащение в последней строфе описано так, как изображается Тайная Вечеря на ранних мозаиках... Христос посредине, половина присутствующих апостолов подходит к Нему с одной стороны за Хлебом, половина с другой за Чашей”. Рукопись стихотворения хранится в фонде автографов Ватиканской библиотеки» (Иванов Вяч. И. Собр. соч. Т. 3. С. 843).

24 О символике образов собаки и кошки в христианском искусстве см.: Кирло Х. Словарь символов. 1000 статей о важнейших понятиях религии, литературы, архитектуры, истории. М., 2007. С. 227, 398. Исходя из контекста беседы, можно предположить, что тема развивалась в ключе символизма Вяч. Иванова. Мифологические представления Иванова зафиксированы в его книге «Дионис и прадионисийство». См. об этом: Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. СПб., 1994. С. 32, 78-79, 81, 88, 97, 118-119.

25 Можно предположить, что речь идет о стихотворении М.А.Волошина «Русь гулящая» (1923), вошедшем в третью книгу стихов «Неопалимая купина: стихи о войне и революции», где, в частности, есть такие строки, обращенные к родине:

Разве можно такую оставить,
Отчураться, избыть, позабыть?
Ни молитвой ее не проплавить,
Ни любовью не растопить...

(Цит. по: Волошин М.А. Собр. соч. / Под ред. В.П.Купченко и А.В.Лаврова. М., 2003. Т. 1. С. 289).Впервые опубликовано в литературном приложении к газете «Накануне» 18 февраля 1923 г. Подверглось нападкам в газете «Крокодил» (Писака. Литературная лоханка // 1924. № 16) и в журнале «Печать и революция» (Лежнев А. Заметки о журналах // 1924. № 6. С. 126).

26 Михаил Осипович Гершензон (1869–1925) — литературовед, философ, публицист, переводчик, заведующий литературной секцией ГАХН (с 1921). В 1921 г. в соавторстве с Вяч. Ивановым издал философски-публицистическую «Переписку из двух углов» (Пг.: Алконост, 1921; первая републикация в годы перестройки: Наше наследие. 1989. № 3 (9). С. 120-131). Умер в Москве 19 февраля 1925 г.

27 Имеется в виду издание: Петроний. Сатирикон / Пер. с лат. В.А.Амфитеатрова-Кадашева под ред. А.В.Амфитеатрова, в переработке Б.И.Ярхо. М.; Л., 1924.

28 Василий Александрович Вонлярлярский (1814–1852) — писатель-беллетрист, соученик и приятель М.Ю.Лермонтова по Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Евгения Тур (1815–1892, настоящее имя Елизавета Васильевна Салиас-де-Турнемир, урожд. Сухово-Кобылина) — писательница, публицистка, хозяйка литературного салона.

29 Иванов В. Достоевский и роман-трагедия // Русская мысль. 1911. Кн. V. C. 46–61; Кн. VI. C. 1–17.

30 Булгаков С.Н. Русская трагедия. О «Бесах» Ф.М.Достоевского, в связи с инсценировкой романа в московском Художественном театре // Русская мысль. 1914. Кн. IV. С. 1-26.

31 Речь идет о посещении спектакля 12 и 13 октября 1910 г. Постановка в МХТ инсценированного В.И.Немировичем-Данченко и В.В.Лужским романа Ф.М.Достоевского стала крупным событием в духовной жизни русского общества. Главную роль — Николая Ставрогина — исполнил выдающийся русский актер Л.М.Леонидов (1873–1941). Историограф МХТ Н.Е.Эфрос вспоминал: «Такой сценической передачи душевной возбужденности мне никогда не приходилось видеть. Это была воистину душа, сорвавшаяся со всех петель <...> налитая до краев смертельным ужасом, каждую минуту умирающая в исступленном отчаянии» (Эфрос Н. Московский Художественный театр. 1898–1923. М., 1924. С. 370).

32 Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961) — выдающийся пианист, композитор, педагог и писатель, доктор искусствоведения (1940), народный артист СССР (1946). В 1922–1924 и 1939–1942 гг. — ректор Московской государственной консерватории им. П.И.Чайковского. Его старшая сестра М.Б.Гольденвейзер была замужем за М.О.Гершензоном.

33 Речь идет о предисловии Гершензона к его книге «Мудрость Пушкина» (М., 1919), озаглавленном «Скрижаль Пушкина», в котором он приписал поэту выписанное им понравившееся рассуждение В.А.Жуковского о сущности прекрасного с четверостишием из стихотворения Жуковского «Лалла Рук» (См.: Гершензон М.О. Мудрость Пушкина. М., 1919. С. 6). Гершензон обнаружил его в бумагах Пушкина и опубликовал как неизвестный автограф поэта, разослав часть тиража в качестве подарка своим друзьям и знакомым. По одной из версий, ошибка была обнаружена П.Н.Сакулиным, на следующий день сообщившим о ней автору; расстроенному Гершензону пришлось вырезать «Скрижаль Пушкина» из оставшейся части тиража. История получила широкую огласку и многочисленные критические отзывы современников, самый известный из которых принадлежит пушкинисту П.Е.Щеголеву (см.: Щеголев П.Е. Мудрость Пушкина // Щеголев П.Е. Из жизни и творчества Пушкина. М.; Л., 1931. С. 369-375), но к середине 1920-х гг. была практически забыта.

34 Мария Борисовна Гершензон (урожд. Гольденвейзер, 1873–1940) — пианистка, жена М.О.Гершензона.

35 Речь идет об издании: Гершензон М.О. Видение поэта. М., 1919.

36 Гершензон М.О. Видение поэта. С. 20.

37 Имеется в виду издание одного из основополагающих биографических трудов Г.Зиммеля — «Гёте» (1913), в котором он попытался дать философское обоснование факта появления и развития гениальной личности в культуре. Издание на рус. яз. было осуществлено ГАХН. См.: Зиммель Г. Гёте / Пер. А.Г.Габричевского и Б.В.Шапошникова. М., 1928.

38 Георгий Иванович Чулков (1879–1939) более всего известен как создатель теории мистического анархизма, сложившейся у него под влиянием идей Вяч. Иванова (1905), друг всех выдающихся деятелей Серебряного века; в советские годы, в отличие от многих уцелевших сверстников, ему удалось кое-как приспособиться: у него выходили статьи и книги, в том числе о Тютчеве (1933), Пушкине (1938) и Достоевском (1939).

39 Написанный Б.В.Шапошниковым «Путеводитель» по Бытовому музею 1840-х гг. выдержал четыре издания: в 1924, 1925, 1927 и 1928 гг. Самым лучшим считается первое издание 1924 г. с фронтисписом, концовками и заставками работы художника А.К.Кравченко. В данном случае речь идет о последнем издании 1928 г.

40 Пантелеймон Николаевич Лепешинский (1868–1944) — профессиональный революционер, советский партийный деятель, литератор, автор очерков и брошюр по истории коммунистической партии. В 1927–1930 гг. — директор Исторического музея, филиалом которого был Бытовой музей 1840-х гг.

41 Ср.: Шапошников Б.В. Бытовой музей сороковых годов: Путеводитель. М., 1925. С. 6. Одно из любимых теоретических положений Шапошникова, впервые высказанное им в рамках доклада «Бытовой музей как художественное произведение» в ноябре 1923 г. (см. в послесл. к публикации). Впоследствии, значительно переработанное, легло в основу его кандидатской диссертации «Литературные музеи» (Л., 1950).

42 Вильгельм Дильтей (Wilhelm Dilthey, 1833–1911) — немецкий историк культуры и философ, представитель философии жизни, литературовед. Впервые ввел понятие так называемых наук о духе (нем. Geisteswissenschaften), оказавшее огромное влияние как на исторические науки, так и на литературоведение в Германии. Шапошников пересказывает работу Дильтея «Типы мировоззрения и обнаружение их в метафизических системах» в переводе Г.А.Котляра и С.И.Гессена по изданию: Новые идеи в философии. СПб., 1912. № 1. С. 125-126.

43 Николай Иванович Тютчев (1876–1949) — внук поэта Ф.И.Тютчева, юрист по образованию, основатель и первый директор Мурановского музея (ныне — Музей-заповедник «Усадьба “Мураново” им. Ф.И.Тютчева»), известный московский коллекционер. Передал музею многие вещи из семейных реликвий и своих московских коллекций и создал его первую мемориальную экспозицию.

44 Т.е. мемориальный.

45 Вера Рудольфовна Менжинская (1872–1944) — профессиональный революционер, педагог, политический деятель, заведующая Театральным отделом (ТЕО) Наркомпроса, руководитель Государственных курсов заочного обучения иностранным языкам (с 1929 г.), старшая сестра председателя ОГПУ В.Р.Менжинского.