Наталья Громова

«…Что бы то ни было — я никогда не отойду от Вас…»

Летом 1938 года Варваре Григорьевне Малахиевой-Мирович приснился Лев Шестов. Об этом она написала в своем дневнике: «Сон: Вошел Лев Исаакович (автор “Апофеоза беспочвенности”). В черном длинном сюртуке и волосы черные (у него теперь, пожалуй, и седых на черепе не осталось — 72 года!). Он много выше человеческого роста, что во сне меня ничуть не удивляет. Но удивляет и огорчает, что он проходит мимо, даже не кланяется. Не мне, а кому-то другому говорит: “у меня совсем нет времени, я здесь на несколько часов, а дел пропасть. Я посижу у вас только пять минут”. У двери я замечаю его сестру — такого же сверхчеловеческого роста. Я бросаюсь к ней, и мы крепко с ней обнимаемся. Объяснение сна (в полусне явившееся) — оба они на рубеже смерти, а Лев Исаакович, может быть, даже умер»¹. Действительно, до смерти Шестову оставалось около пяти месяцев. Он умер в Париже 20 ноября 1938 года. Варваре Григорьевне было под семьдесят лет, она жила в Москве по углам, ее не стало в 1954-м.

Их связь со Львом Исааковичем была настолько глубокой и долгой, что можно смело утверждать: именно Варвара Мирович и явилась причиной драматических перемен в его жизни, которые сделали из начинающего литератора экзистенциального философа.

Первый поворот. Киев

В 1895 году Варвара Малахиева служила «чем-то вроде гувернантки» в доме сестры Льва Исааковича. Софья Исааковна (о ней тоже идет речь во сне В.Г.) была замужем за сахарозаводчиком и французским консулом Д.Г.Балаховским. Летом все собирались в имении Переверзевка под Курском, где Варвара успешно учила детей Балаховских, чтобы заработать денег для поездки за границу. Сюда же, в Переверзевку, приезжал начинающий литератор Леля Шварцман, который к этому времени сотрудничал в ведущих киевских газетах. К неудовольствию своего отца, Лев Исаакович не имел никакого интереса к делам мануфактуры и всячески избегал семейного бизнеса.

Жизнь Варвары Григорьевны до работы гувернанткой (то есть до 26 лет) была очень непростой. Мы уже рассказывали о ней подробно в одном из номеров «Нашего наследия»², так что обозначим здесь лишь краткую канву, необходимую для дальнейшего повествования. Она родилась в Киеве, рано научилась читать, с детства отличалась необычными идеями и поступками: так, ей казалось, что она может воскрешать из мертвых.

С юности Варвару захватили идеи «Народной воли»; вместе с подругой Леониллой (матерью будущей актрисы Аллы Тарасовой) они вступили в кружок, отказавшись от церкви. Веру им заменили беседы о Желябове, Перовской, о страданиях народа, об «ужасах царизма». В 18 лет Варвара отправилась торговать книгами, чтобы заработать денег на освобождение из тюрем томящихся там узников. Однако вскоре ее охватила горечь разочарования, в революцию верилось все меньше. Это привело к продолжительной депрессии, с мыслями о самоубийстве; она пыталась лечиться у самых разных врачей. Один из них, доктор Петровский, сумел вылечить ее, но сам завладел ее чувствами и мыслями. Возник бурный роман. К несчастью, доктор был женат и имел двоих детей, что скрывал от влюбленной в него девушки. Когда же Варвара узнала об этом, последовал разрыв. В такое трудное для нее время она и попала в дом Балаховских, где познакомилась со Львом Исааковичем Шварцманом.

Он тоже переживал сложные времена. Отец готовил его к должности главы мануфактуры Шварцманов. Для молодого человека, который искал себя в литературе, эта перспектива была невыносима. Правда, первые литературные опыты были не очень удачными. Остались наброски его автобиографической прозы, в том числе один большой литературный отрывок (он хранится у наследников в Париже) — рассказ о печальной истории соблазнения богатым молодым человеком горничной Анны. Эта история отсылает нас к реальной драме в семье Шварцманов: у горничной Анны Листопадовой в 1890 году родился сын Сергей, его отцом был Лев Исаакович. Новорожденный и его мать были отправлены в Москву, а спустя время мальчика устроили жить в семью знакомых, оплачивая его содержание и учебу в гимназии. Сергей Листопад впоследствии стал приятелем Бориса Пастернака и женихом их общей знакомой Елены Виноград, которой был посвящен сборник «Сестра моя — жизнь». Жизнь Сергея прервалась очень рано: он погиб в конце 1915 или в начале 1916 года на одном из фронтов Первой мировой войны.

Варвара и Лев Шварцман виделись не только в Переверзевке, но и у киевских друзей — Тарасовых. За Константина Тарасова вышла замуж подруга детства Леонилла, с которой они некогда вместе были в революционном кружке. «“Госпиталь”, т.е. обитавшая в нем семья смотрителя психиатрического отделения Тарасова, — вспоминала Малахиева-Мирович, — был в то время одним из культурных центров Киева. <…> Блистала и привлекала к себе своей редкой красотой на этих вечерах сводная сестра Леониллы, Таля (Наталья Николаевна Кульженко). Побывали в госпитале и Минский, и Волынский, когда приезжали в Киев выступать на вечерах. Нередко подлетали рысаки, привозившие кого-нибудь из семьи миллионеров сахарозаводчиков Балаховских. Для встречи со мною нередко заходил Шестов (тогда еще не писатель, а заведующий мануфактурным делом отца Леля Шварцман — “богоискатель” не расставался с карманным Евангелием)...»³

Первыми публикациями Льва Шварцмана были литературно-философские работы о Шекспире. В статье «Памяти великого философа. (Эдмунд Гуссерль)»⁴ он писал: «Может быть, иным это покажется странным, — но моим первым учителем философии был Шекспир. От него я услышал столь загадочное и непостижимое, а вместе с тем, столь грозное и тревожное: время вышло из своей колеи…» В газете «Киевское слово» от 22 декабря 1895 года он опубликовал статью «Георг Брандес о Гамлете», подписанную инициалами «Л.Ш.». В «Киевском слове» печаталась и Варвара Григорьевна. Тогда она еще подписывалась «Малафеева». В письме ко Льву Исааковичу из Переверзевки от 14 августа 1895 года она просит его: «Нужно узнать в редакции размеры гонорара за недавно напечатанный в “Жизни и искусстве” бессодержательный рассказ — В.Малафеева “В мае”»⁵.

Частые встречи в имении под Курском незаметно для них двоих переросли во влюбленность. Но суть их общения была в непрестанных диалогах. Варвара Григорьевна вспоминала о них спустя годы с присущим ей юмором. Эти разговоры они называли между собой — «философия и литература». «Термин “философия и литература” как характер нашего общения зародился в те дни от случайно подслушанных слов маленького шпиона, гимназиста Юзика <...>. “Когда ни подойдешь к ним, только и слышишь философию да литературу”, — жаловался он. Ницше, Толстой, Достоевский, Шекспир были нашими ежедневными, неубывными темами. Лирическая же область наполнялась только пеньем. У Льва Шестова был обаятельного тембра голос и высоко артистическая манера пения. Он готовился перед этим к карьере певца и часто говорил потом, что променял бы на пение свое писательство, если бы не пропал голос (для сцены, камерным певцом он мог бы оставаться и при изменившихся голосовых средствах). Лев Шестов пел из Риголетто, из Джиоконды, из Севильского цирюльника, Шаляпинские (и не хуже Шаляпина) “В двенадцать часов по ночам”, элегию Массне, “О поле, поле, кто тебя”, “Ты одна, голубка Лада” из князя Игоря. Были письма в короткий момент, когда я пошла навстречу обручению, где он называл меня Ладой. Тогда это слово не пробудило во мне ответного трепета. Теперь, когда мне 62 года, оно, как ласка, коснулось души»⁶.

Тогда, в августовские дни 1895 года, в ответ на его страстное письмо, которое нам неизвестно, Варвара Григорьевна ответила ему нежно, но отрезвляюще: «Зачем, друг мой, столько любви и столько чисто юношеской идеализации? Я не перестану повторять, что это идеализация, и придет время, когда Вы увидите, что я права. И увидите, что я не стоила Вашего чувства и что не взяла из глубины Вашей души, освещенной любовью, то, что считаете взятым у меня. Вы говорите, что я — “Ваша совесть”. О, не говорите так! Эта фраза жгучим стыдом ударила мне в сердце, и еще более убедила меня в том, что Вы любите не меня, а какой-то прекрасный образ, который воплотился для Вас случайно в моей особе.

Вы просите прощения за ощущение страсти, которую испытали в гостиной, когда я положила свою руку на Вашу руку. Мне не в чем Вас прощать. Я не девочка, и я знала, что это так было. Но только я не думала об этом. И это, конечно, моя вина. А оправдание в том, что мне так хотелось Вас утешить. Говорить нежно и ласково я не умею — у меня всегда это звучит как-то насмешливо. И я протянула Вам руку. А потом я почувствовала, что Вы взволнованы. И еще раз я почувствовала это под гимнастикой (так в тексте. — Н.Г.) в тот вечер, когда мы были у Шлейфов⁷. Тогда я дала Вам цветок никоцианы. И в прикосновении Вашей руки, в Вашем взгляде было что-то, смутившее меня и поднявшее в моей душе опасение за Ваше будущее, за будущее наших отношений. Они должны быть чисты, друг мой, чисты, как взгляд Христа, протянувшего руку Марии. Эта чистота нужна мне, она лучший дар для моей души теперь, и никакая страсть, никакая любовь не дала бы мне того, что дают отношения, подобные нашим. Что писать еще? <…>

Жизнь моя та же, что и при Вас, только без философии и литературы. Мало сплю, много молчу, кое-что читаю, с детьми разговариваю больше, чем при Вас.

С сестрой Вашей отношения мои стали теплей. Мне жаль ее, жаль до обидности, подступающей к горлу слезами. И хочется ухаживать за ней и баловать ее...»⁸ Возможно, в письме Льва Исааковича были слова, которые спустя многие годы Варвара Григорьевна воспроизведет в дневнике от 15 сентября 1930 года: «Л.Шестов давно не нуждается в моем портрете, хотя в уцелевшем от молодости нашей его письме еще не стерты временем слова “…что бы то ни было — я никогда не отойду от Вас. Мне — спастись, а Вам — погибнуть — эта мысль для меня гораздо ужаснее, чем если бы это было наоборот”.

Не для укора ему я выписала эти строки, а для вздоха о преходящести того, что бедная душа человеческая мнит вечным»⁹.

А 14 августа, накануне письма-объяснения, она делилась со Львом Исааковичем мучительными раздумьями о своей духовной природе: «…дотронулись до бельма, которое заслоняло мне часть мира, и бельмо стало проходить, и я стала яснее видеть то, что было мне неясным, что я предчувствовала только, но что, я верю, станет частью моего сердца.

Как жаль, что Вы не могли еще побыть здесь. Я вижу теперь, что каждый день Ваше присутствие доказывало мне убедительней, чем все тома Толстого, что “Царство Божие внутри нас есть”. Я во многом еще не разобралась, но в хаос моей души уже внесен свет и предчувствие несомненного рождения из этого хаоса стройного мира.

И когда Вы будете умирать, то Ваша встреча со мной даст мир Вашей совести, хотя бы Вы ничего другого не сделали в жизни. И как хорошо, что Вам дано делать это “другое” почти везде, где Вы ни появитесь. И если бы не Ваши дела с сукнами… Вы создали бы себе путь в жизни, не похожий на другие пути. Трудный, но без фальши и компромиссов, ведущий к правде»¹⁰.

Как бы то ни было, Варвара Григорьевна была не готова к жизни с начинающим философом. Осенью 1895 года вместе с семьей Балаховских, где она продолжала служить гувернанткой, В.Г.Малахиева отправляется за границу. Уезжая, она оставила Льву Исааковичу необычную «замену» — свою младшую сестру Анастасию.

Анастасия была существом насквозь литературным, не только воспитанным, но и созданным Варварой Григорьевной. Она писала стихи, вела дневники, в чем-то повторяя старшую сестру. Когда ей исполнилось семнадцать, а Варваре двадцать два, отношения между ними уравнялись. «Это был период, когда в редакции “Жизнь и искусство” (киевский журналишко, где мы обе начали печатать стихи и прозу), — писала в дневнике В.Г., — нас прозвали Радика и Додика — имена сросшихся сестер близнецов, которых показывали в проезжем музее. Если бы в тот период кто-то из нас умер, его друг не пережил бы потери. Я помню, с каким ужасом, с какой решительностью покончить с собой, если сестра обречена на смерть, подъезжала я к Одессе, где в лечебнице доктора Гамалея сестра лечилась от укушения бешеной собаки. Тогда обыватели не вполне верили в силу прививки. И я бросилась из Киева в Одессу за сестрой, измучившись подозрением, что ее уже нет в живых»¹¹.

В письме от 3 декабря 1895 года Варвара все еще радуется возникшей дружбе Льва Исааковича и любимой сестры: «Как я рада буду, если Вы сблизитесь с Настей! Возле нее никогда не было вполне достойного ее мужчины. И был такой, который доставил ей много душевной боли и обиды. Подойдя поближе к ее душе, Вы увидите, что такая молодая, она ранена уже и не смеет быть доверчивой. Но когда Вы узнаете ее ближе, Вы увидите также, что это душа, достойная лучшей участи, чем пропадать в глухом закоулке Воронежа за непосильным трудом. Пожалуйста, напишите, как Вы нашли мою девочку, здорова ли она, хорошо ли ей (нет ли шероховатостей отношений, которые при Настиной нервности могут стать для нее пыткой). Как бы я хотела быть теперь в Киеве. Если б было кому заменить меня у Софьи Исааковны, я не задумалась бы уехать отсюда завтра же, или сегодня вечером. Мне очень нехорошо здесь, потому что я не нахожу в себе достаточно любви к Софье Исааковне. Вследствие этого совсем дурные, тяжелые, далекие и напряженные отношения. А дети меня раздражают, как никогда. И сердце болит по целым дням. Когда наступает вечер, я с облегчением думаю о том, что вот еще один отсчитан. А когда настает утро, я встречаю <его> с таким отвращением к предстоящему дню, что не нахожу в себе сил одеваться и вожусь со своим туалетом, как никогда. Кроме того, сердце мое совсем изменяет. И что-то подсказывает мне, что дело близится к концу. Анастасию только мне ужасно жаль. Она не переживет меня. Желаю Вам всего лучшего. Спасибо за письмо. Пишите»¹². Отношения с Софьей Исааковной складываются неудачно. Та недовольна тем, что гувернантка, хотя и образованна, много полезного делает детям, но не ухаживает за ними, что для В.Г. — человека отвлеченного и плохо приспособленного к бытовой жизни — крайне тяжело. После очередного конфликта она покидает С.И.Балаховскую и ее детей. И тут ей предлагает свою квартиру в Париже сестра Балаховского Софья Пети, которая была замужем за известным парижским адвокатом. Некоторое время Варвара живет у нее. Софья Пети — человек художественно одаренный, приятельница Зинаиды Венгеровой, подруга многих петербургских литераторов — предлагает Варваре Григорьевне ехать вместе в Петербург и строить там литературную карьеру.

А тем временем в Киеве случается нечто непредвиденное. Истерзанный душевной неразберихой, Лев Шварцман делает предложение Анастасии, сестре Варвары. Влюбленная девушка готова выйти за него замуж. Но оказывается, что против этого брака не только родители, предполагавшие, что их сын женится на богатой еврейской девушке. Сама Варвара Григорьевна, узнав о таком повороте, испытывает сильнейший прилив чувств к оставленному другу и желает все повернуть назад. В результате этих сложных отношений возникает экстравагантное предложение Льва Исааковича: пусть сестры выбирают, кому из них выходить за него замуж. Это вызывает виток выяснений отношений совсем уже в духе Достоевского. Правда, об этом можно только догадываться, так как следы тех событий (за исключением одной маленькой записи Л.Ш.) остались лишь в дневниках Варвары Григорьевны.

По поводу разыгравшейся драмы Варвара Мирович спустя годы написала: «…у меня отношение к этому человеку было настолько глубоко и для всей внутренней жизни ни с чем несравнимо важно, что “отдать” его сестре без борьбы оказалось невозможным»¹³.

В конце концов у Шестова в 1895 — начале 1896 года случился нервный срыв и, пользуясь возможностью продолжить учебу за границей, он уехал в Швейцарию.

«Человек, из-за которого мы “боролись”, сам переживал в это время, — писала в дневнике В.Г.Малахиева-Мирович, — и отчасти на почве этой нашей борьбы — огромный идейный кризис. В житейской области он предоставил нам решать, кому из нас выходить за него замуж. Перед сестрой он чувствовал вину, как перед девочкой, которой “подал ложные надежды” своим чересчур внимательным и нежным отношением (я в это время была за границей и сама поручила сестру моральной опеке его). С моей стороны уязвляла и пугала этого человека неполнота моего ответа на полноту его чувства. И все это перенеслось для него в философское искание смысла жизни и в тяжелую нервную болезнь, которая привела его в одну из заграничных лечебниц и потом на целые годы за границу. Я “уступила”, наконец, его сестре, но он за год заграничной жизни встретился с женщиной, которая с величайшей простотой и безо всяких с обеих сторон обязательств привела его на свое ложе. Она стала его женой. Он стал крупным писателем. Сестра заболела душевно и окончила свои дни в психиатрической лечебнице. А я по какой-то унизительной живучести осталась жить и без него, и без сестры, и “без руля и без ветрил”»¹⁴.

История эта во многом осталась тайной для окружения философа, видимо, он не открывал ее даже таким близким друзьям, как Евгения Герцык; последняя писала о нем: «Этот такой чистый человек нес на совести сложную, не вполне обычную ответственность, от которой, может быть, и гнулись его плечи, и глубокие морщины так рано старили его… Это было время его внутренней катастрофы»¹⁵. Сам Шестов в «Дневнике мыслей» сделал загадочную запись от 11 июня 1920 года:

«В этом году исполняется двадцатипятилетие, как “распалась связь времен”, или, вернее, исполнится — ранней осенью, в начале сентября. Записываю, чтобы не забыть: самые крупные события жизни — о них же никто, кроме тебя, ничего не знает — легко забываются»¹⁶.

Двадцатипятилетие от «начала сентября» 1920 года как раз и падает на их роман с Варварой, ее отъезд и начало отношений с Анастасией в августе-сентябре 1895 года.

Скорее всего, эта история стала знаком для сестер, который они запечатлели в общем псевдониме. Мирович — фамилия героя ранних автобиографических рассказов Льва Шварцмана, повествующего о своем неудачном писательстве. Анастасия станет подписывать свои стихи «Мирович», Варвара становится Малахиевой-Мирович. Можно предположить, что общая фамилия могла обозначать заключение мира между сестрами. Однако нигде в дневниках про это не говорится. Интересно, что 18 ноября 1897 года Варвара Григорьевна еще подписывает свое письмо к Чехову — Малафеева, откликаясь на его повесть «Мужики»: «Ваши мужики — этот удар хлыста по сытому и спокойному лицу так называемого интеллигента — несмотря на свой мрак, указывают на что-то светлое, на что-то нетронутое и крепкое в народной душе»¹⁷.

Из письма Льва Шестова к Варваре, опубликованного в биографической книге его дочерью, видно, что и в 1896 году продолжались попытки дружески наставлять сестер: «….я убежден, что еще добьюсь своего, и выведу и вас, и Настю на путь. Но вы, Вава, вы не бегите моих указаний и не вздумайте подчиниться влиянию того круга, который встретится вам в Париже. Там теперь, кажется, и Минский, и Волынский, и Мережковский с супругой — они ездили вдохновляться искусством. Волынский — это просто глупый человек, Минский потерял почву под ногами. Я боюсь, что вы падете ниц, увидав на них панцири и копья современного литературного образования. Помните, что это — пустяки, что Волынский, помимо всего, помимо того, что у него пустая душонка, еще в конце концов круглый невежда. Он знает только заглавия и самые громкие современные слова. Вам не под силу будет его допрашивать, и он, может быть, и победит вас. Но это не должно вас смутить. Победит вас лишь ваш собственный страх. Вот все, что пока могу вам сказать, не знаю, что еще о подробностях говорить. Спросите — я скажу» (Карлсбад, апрель (?) 1896)¹⁸.

Итог общей драмы подвела сама В.Г. в одной из позднейших записей дневника. «...28 лет — Киев — Бедность. Журнальная работа (журналишко “Жизнь и искусство”). Знакомство с Львом Шестовым — философом, на почве общего богоискательства. Личные отношения с ним… И вот не могу и не хочу дальше писать. Усталость головы, пера. А главное — тяжкие воспоминания о том, как много страдали — он, я и сестра моя, Анастасия Мирович, талантливый поэт. Убедившись, что я не могу ответить на его чувства, Лев Шестов решил соединить свою жизнь с ней, “для неразрывной” родственной связи со мною. Сестра полюбила его большой, трагической любовью, которая довела ее до душевной болезни. Здесь калейдоскоп перемен — Лев Шестов за границей, чем-то сложным, оперативно-нервным больной, соединяет свою жизнь с “докторицей” (которая помогла его излечению). Он остается жить за границей (Лев Исаакович богат). Сестра заболевает душевно и уходит в “сад развесистый”, где солнца луч не проникает.

Порою смерть влечет меня,
Как сад развесистый, тенистый,
Как смена суетного дня
На вечер тихий и росистый.
Исполнив дней своих число,
Душа глядит с недоуменьем
На все таинственное зло,
Что было жизни сновиденьем.
Хочу сказать ему: “прости!
Благой закон ко мне взывает”
И в сад развесистый уйти,
Где солнца луч не проникает.

Я уезжаю в Ленинград (тогда он был Петербург), работаю в разных журналах, живу — то отдельно, то у разных друзей, которые ищут моего общества. Опять еду за границу... но не хочется больше о себе писать. Скажу только еще, что до 60-ти лет, как я однажды посчитала, 80 местожительств»¹⁹.

Брак Льва Шестова был стремительным, Шестов искал спасения и нашел его. Он познакомился с Анной Березовской в Риме в феврале 1897-го, и в том же году они стали жить вместе. 31 декабря родилась их первая дочь Татьяна; вторая — Наталья появилась на свет 26 ноября 1900 года. Обе считались незаконнорожденными и носили фамилию Березовских. Только после регистрации брака, в июне 1908 года в Лондоне, они стали носить фамилию Шварцман.

Анастасия Мирович писала стихи, печаталась в журналах. В одном из стихотворений есть отзвук той драмы.

СЕСТРЕ

...Где, скажи мне, былая корона?
Кто низвел меня с пышного трона?
И в простую одежду одел,
И рассудку внимать не велел?
Что глядишь ты с печалью такою?
Я кажусь тебе странной, больною?
Золотистую пряжу прясти
Суждено мне на этом пути.
В золотистую пряжу из света
Я должна, я хочу быть одета!
Подожди... Ты увидишь меня
Королевой лазурного дня²⁰.

Она работала медсестрой в психиатрических лечебницах. Ее судьба очертила страшный круг; она потеряла рассудок и умерла от голода в 1919-м в подмосковном сумасшедшем доме (больнице им. Яковенко).

Второй поворот. Швейцария, Коппе. 1911

Быть непоправимо несчастным — постыдно.

Непоправимо несчастный человек лишается покровительства земных законов. Всякая связь между ним и обществом порывается навсегда.

И так как рано или поздно каждый человек осужден быть непоправимо несчастным, то, стало быть, последнее слово философии — одиночество.

Лев Шестов. «Апофеоз беспочвенности»

В 1899 году Варвара Григорьевна пытается обосноваться в Москве: «…мы с сестрой, две жаждущие широкого русла провинциалки, не нашедшие никакого русла своим силам и творческим возможностям, явились в Москву без круга знакомств, без денег, с одним рекомендательным письмом нашего Киевского друга Ш<естова> к его другу Л<урье>. Посвящением нашим в это большое русло — русло культуры был первый же спектакль МХАТа. Это был “Царь Федор”. Потом “Одинокие”. И Чехов. Главным образом Чехов. А позже “Бранд”, его “всё или ничего”, максимализм требований от жизни и от личности. И весь Ибсен…»²¹. Несколько стихотворений сестры печатают в «Северных цветах» и других журналах. «Потом судьба разметала нас по разным колеям. Сестра поступила фельдшерицей в психиатрическую подмосковную лечебницу».

Лев Шестов становится знаменитым.

В 1905-м выходит его работа «Апофеоз беспочвенности», переворачивающая представление о строгом философском поиске, полная исповедальных страниц и желчных, резких формулировок по отношению к так называемой «умозрительной философии» Гегеля.

В 1909 году Варваре Григорьевне удается получить разрешение у Льва Толстого на посещение его в Ясной Поляне, они проводят вечер в насыщенных разговорах, а спустя два года она опубликует мемуарный очерк о нем. Эта встреча окажет огромное влияние на всю ее последующую жизнь. Не раз и не два она будет возвращаться к ней в дневниках, соизмеряя свои духовные приобретения с теми, которые она получила в течение того разговора и последующего чтения дневников Толстого.

Во время поездки к Толстому ей удалось договориться о визите к нему Шестова, чью книгу «Лев Толстой и Нитше» В.Г. передала писателю. Книга оставила Толстого равнодушным, разговор с Шестовым не получился, о чем философ сожалел всю последующую жизнь.

Отношения Льва Шестова и Варвары Григорьевны не прерываются, правда, они становятся скорее дружески-деловыми. В это время развивается ее сложный роман с Михаилом Владимировичем Шиком, который был намного моложе ее и с которым они вместе переводят труд У.Джеймса «Многообразие религиозного опыта» (М., 1910).

В 1911 году по приглашению Льва Шестова Варвара Григорьевна поехала погостить в Швейцарию, в Коппе, куда часто съезжались их общие друзья. Спустя много лет, 11 июня 1947 года, она вспоминала о той встрече: «<Это было однажды на берегу Женевского озера, в Коппэ. Туда я приехала в одну из прибрежных вилл, занятую “Лёлей” — так звали его в кругу его друзей. Я приехала для того, чтобы познакомиться с его дочерьми, они от рождения жили с их матерью в Швейцарии. Отец же часто уезжал — и странствовал по всему широкому свету и почти половину годичного круга иногда жил в России — в Киеве,в Петербурге, в Москве.>

В Коппэ, в тот день, который я вспомнила сегодня благодаря этой арии, какую он пел там по моей просьбе, вспомнила так, что и запах тех роз, что цвели вокруг виллы, и неправдоподобно лазурные воды озера, и синяя суровая, точно окутанная мглой Савойя — все ожило и задернуло полог над Москвой, над заширменным жребием моей старости, над сегодняшним днем. И над 30-ю годами разлуки, и над известием, что его уже больше десяти лет нет на “этом свете”. И так несомненно было, что он — там, где он теперь, “живее живых”. И казалось мгновениями его присутствие таким “галлюцинаторно-ясным” (сказали бы психиатры), что не было никакой возможности сомневаться в нем.

В тот вечер он пел для меня одной. Девочки ушли в горную экскурсию. Жена была в Париже — занята какой-то медицинской работой (она врач). Он пел, глядя мне прямо в лицо, в глаза, не отводя взгляда от моих глаз:

In questa tomba oscura
Lasciami riposar,
Quando vivevo, ingrata,
Dovevi a me pensar²².

И дивный голос его звучал каким-то грозным вдохновением, с необычайной силой и властью, точно это был таинственный пароль для всех будущих наших встреч во все грядущие века, во всех пространствах мира...»²³

И еще через два года, 30 ноября 1949-го, она писала в дневнике:

«Хочется мне сегодня беседовать с ушедшим за пределы видимого мира другом молодости моей. И дальнейших лет — хоть и прикровенно — за железным занавесом в житейской, в пространственной области ради спокойствия жены его, и может быть, и его спокойствия. На берегу Женевского озера, в Коппэ, когда случайно я оказалась под твоим кровом и мы виделись с ним каждый день, а жена его была в Париже. Мы жили тогда с ним в такой неразрывной, нераздельной душевной близости, что гостивший в Коппэ писатель И. и приезжавшие на музыкальные вечера женевские знакомые не сомневались, что тут эпилог, а может быть — и пролог жизненной драмы. Испытующе смотрели. С жалостью, с печалью или с осуждением. Но между нами по безмолвному соглашению уже опять начал опускаться железный занавес. И неожиданно вернулась жена. Кончились наши прогулки вдвоем по берегу Женевского озера. Лев заперся в своем маленьком рабочем кабинете на самом верху виллы и там углубился, почти не отрываясь, в свою рукопись. Я переселилась в chambre garnie²⁴ неподалеку, и ходила гулять одна по дороге к Ниону²⁵. Упоминаю об этом, потому что встало сегодня ночью в памяти забытое и нигде не записанное стихотворение о результате всего пережитого на берегу Женевского озера»²⁶.

Летом 1914 года Шестов с женой и дочерьми возвращаются в Россию. Варвара Григорьевна в 1914–1917 годах создает в Москве философско-литературный кружок для подростков — детей друзей, в основном девушек от 16 до 20 лет. Так составился кружок «Радость»²⁷, целью которого было писание рефератов на свободно избранные темы. Раз в неделю участники собирались в том или ином доме для чтения и обсуждения. Членами кружка были Олечка Бессарабова, Нина Бальмонт, Алла Тарасова, Ольга Ильинская (сестра артиста Игоря Ильинского), дочь Шестова Таня Березовская, Евгения Бирукова (она станет поэтом и переводчицей), Лида Случевская, Стана Бартрам, дочь художника и, позднее, организатора Музея игрушки Н.Д.Бартрама, Софья Фрумкина и два юноши: внук М.Н.Ермоловой, будущий известный врач Коля Зеленин и пасынок Бориса Зайцева Алексей Смирнов.

Кроме дочерей Льва Шестова, с Варварой Григорьевной часто общался и его внебрачный сын Сергей Листопад. Спустя годы после его гибели она вспоминала: «Побочный сын Льва Шестова Сережа Листопад²⁸, который в отроческие годы, не переставая, терзался своим бессемейным положением (мать — безграмотная, выпивающая женщина), допытывался у меня однажды, упала ли бы я в обморок, узнав, что его раздавил кабриолет. И прибавил: “Каждому человеку необходимо, чтобы кто-нибудь упал в обморок, когда скажут: Ивана Ивановича раздавил автомобиль”»²⁹.

В 1914 году С.Листопад ушел на фронт вольноопределяющимся, дослужился до прапорщика, получил два Георгиевских креста. Погиб не позднее января 1916 года, как свидетельствует письмо В.Г.Малахиевой-Мирович матери от 24 января 1916 года: «Иду к “Нечаянной радости”. Надежда Сергеевна (Бутова. — Н.Г.) просила отслужить панихиду по Сереже (сын Льва Исааковича Шестова)»³⁰.

Третий поворот. Киев. 1920

Но Бог выше этики и выше нашего разума.
Он берет на себя наши грехи и уничтожает ужасы жизни.

Лев Шестов. «Киркегард — религиозный философ»

После октября 1917 года многие бежали от хаоса революции на юг. Варвара Григорьевна и Лев Шестов с семьей силою обстоятельств оказались осенью 1918 года в Киеве. Здесь он стал читать курс древней философии при Народном университете. Симферопольский Таврический университет присвоил ему степень «doctor honoris causa». Семья Шестова поселилась в центре Киева в доме Балаховского³¹, давно уже эмигрировавшего в Париж. В его доме жила целая коммуна беженцев — с января 1919-го вдова Скрябина с матерью, братом и тремя детьми. А с лета 1919 года стали жить Варвара Григорьевна Мирович и Алла Тарасова с мужем А.Кузьминым. Музыковед Николай Слонимский вспоминал: «Обитатели дома Балаховских всячески изощрялись, чтобы защитить квартиру от реквизиции военных отрядов — ведь этот дом был самым видным “на Днепре”, и как только новое “правительство” обосновалось, солдаты и офицеры пытались “национализировать” этот дом. Пользуясь присутствием семьи Скрябиных в доме Балаховских, Татьяна Федоровна и я основали “Скрябинское общество”. Я был секретарем этого общества, что давало мне возможность защищать квартиру от налетов разных военных групп. Вскоре прибыла группа советских офицеров, которая пыталась реквизировать весь дом. Нам дали 48 часов, чтобы очистить помещение. Тогда я решился на рискованный шаг.

Я послал телеграмму “председателю Совета Народных Комиссаров В.И.Ленину” следующего содержания (я помню текст почти точно): “В то время, как в Москве воздвигается памятник великому композитору Скрябину, его семья выселяется представителями Красной Армии в Киеве. Я обращаюсь к Вам с просьбой принять меры, чтобы предотвратить эту опасность”. Получил ли Ленин мою телеграмму и отдал ли он приказ оставить семью Скрябина в покое, сказать невозможно, но остается тот факт, что когда прошел срок, назначенный нам на выселение, ни офицер, ни его солдаты не появились»³².

Тогда же произошло и ужасное несчастье в семье Скрябиных. Когда Татьяна Скрябина уехала в Москву, чтобы уладить дела, ее сын Юлиан, который 23 июня вместе с группой детей пошел на реку купаться, внезапно исчез. Спустя время его тело нашли возле маленькой бухточки. Хоронили в отсутствие матери на Аскольдовой могиле, на высоком берегу Днепра. Варвара как могла поддерживала вернувшуюся в Киев Скрябину, с которой успела очень подружиться. С потери любимого сына, талантливого юного композитора, начинается болезнь Татьяны Федоровны, которая сведет ее в могилу.

К осени стало ясно, что из города надо бежать. «После оккупации Киева белыми (31.08.1919) были организованы страшные еврейские погромы, — писал Слонимский, — несравненно более зверские, чем когда бы то ни было до революции. Страницы “Киевской Мысли” были заняты траурными объявлениями с именами целых семей, с детьми, зверски убитых в их собственных квартирах»³³.

Поезд, в котором все они ехали из Киева, был последней точкой, где пересеклись земные пути Варвары Мирович и Льва Шестова. В дневниках 1937 года она вспоминала: «Киев. 19 год. Осень. Толки о том, что зимой не будет ни водопровода, ни топлива, не будет электричества. “Спасайся, кто может”. Семьи, с которыми я была душевно и жизненно связана, покинули Киев: Тарасовы уехали в Крым (Алла ожидала ребенка). Скрябины — в Новочеркасск. Группе знакомых и двух-трех незнакомых мне лиц удалось каким-то чудом раздобыть теплушку, которую прицепили к санитарному поезду, отправляемому на юг. Прицепили к этой группе и Мировича. Теплушку нашу правильнее было бы назвать холодушкой. Была одна ночь, в которую на нашей половине пассажиры едва не замерзли. Тут была мать М.Слонимского³⁴ — Фаина Афанасьевна, племянник писателя Шестова Жука Давыдов, юноша лет 23–24. Массажистка Ев. Ал. (еврейка, дальняя родственница сахарозаводчика Балаховского) и никому из нас не ведомая полька с годовалым сыном Мечиком. С другой стороны, комфортно завешанной коврами, поместился писатель Шестов, с двумя дочерьми и женой, которую в Киеве в скрябинском кругу прозвали Элеазавром (она была Анна Елеазаровна). Было в броненосной толщине ее душевной кожи, в физической и духовной угловатости, в примитивности ума и какой-то костяной силе, разлитой во всем ее существе — нечто, напоминающее динозавров, ихтиозавров, плезиозавров. Неврастеничного, слабохарактерного философа Шестова она прикрепила к себе неразрывными узами, родив ему двух дочерей и создав очаг, где у него был кабинет, в котором никто не мешал ему размышлять и писать. В этом вагоне Элеазавр следил ревниво, чтобы обе половины вагона не смешивались в продуктовой области, так как семья была снабжена гораздо обильнее и питательнее, чем мы. Ревниво относилась она и к беседам со мной, для каких Л.И. осмеливался перешагнуть запретную зону. И скоро эти беседы прекратились. В ночь, когда мы коченели от холода, Л.И., однако, решился приблизиться к нам, привлеченный плачем старухи Слонимской. Он посоветовал нам лечь в кружок, друг к другу ногами. Не помню, послушались ли мы его. Знаю только, что, несмотря на жуткие ощущения холода, никто из нас даже не простудился. На половине Л.И. ехал студент, Михаил Слонимский, который тогда считался женихом старшей дочери Шестова, Татьяны. Он знал наизусть всего “Евгения Онегина” и всю дорогу декламировал отрывки из него»³⁵.

И еще: «В эту поездку суждено мне было три раза испытать страх. Первый раз, когда младшая дочь Шестова, Наташа, пошла в лес за хворостом для нашей печурки (тогда уже она была у нас). Поезд должен был тронуться, а девочки (было ей тогда лет 16) еще не было видно на опушке. Если бы она не пришла вовремя, конечно, отец остался бы на этой станции. И страх за него был еще сильнее страха за Наташу. На станцию могли прийти “белобандиты” и растерзать его за его семитическую наружность.

И вообще, я тогда всю дорогу до Харькова с замиранием сердца прислушивалась на остановках, не раздается ли: “Бей жидов, спасай Россию”.

Второй страх был пережит в Харькове. Когда оказалось, что поезда дальше не идут, что надо оставаться на вокзале и ждать неизвестно чего. Но, не к этому относился страх. Я — фаталист и в таких трагических положениях, как было и в Киеве во время 11-ти его переходов из рук в руки, смотрю на себя точно со стороны и очень издалека, хотя не без любопытства к тому, что это такое и чем это кончится. И с особым подъемом, точно мне поднесли стакан крепкого вина. Но, когда я поняла, что Лев Исаакович с семьей остается в Харькове, где у них были какие-то магазины, где можно было приютиться, и поняла, что он прощается со мной, покидая меня на вокзале, где насекомые хрустели под ногой perduta gente36 и где потом четыре ночи пришлось сидеть на корзине с вещами, не имея надежды уехать, — когда я все это поняла, я испытала жестокий, головокружительный страх перед тем, что это могло, что это смело так быть с ним и со мной, что так смеет быть с друзьями (в то время мы были больше, исключительно внутренне и без тени “романа”, связаны, чем просто друзья). Этот леденящий страх затмил в моем сознании внешний трагизм положения за эти четверо суток. Жука, его племянник, навещал меня и мою спутницу каждый день. Лев Исаакович не пришел ни разу: Элеазавр не пустил»³⁷.

После Харькова пути Варвары и Шестова разошлись окончательно. Она с трудом добралась до Новочеркасска, где ее ждала Татьяна Скрябина, затем они все вместе окажутся в Ростове, куда ее подруга и ученица Олечка Бессарабова привезет слепую мать Варвары Григорьевны. А семья Шестова через Севастополь выедет за границу на французском пароходе «Duguay Trouin», благодаря визам, которые им послали родные, жившие в Париже.

Потом не раз и не два Шестов в письмах Гершензону будет беспокоиться о Варваре, и сама она еще не раз ему напишет, в том числе о смерти Надежды Бутовой в 1921 году³⁸. Там прозвучат слова обиды: «Я тяжело заболела и при всем этом уже не присутствовала. Каждый день те, кто навещали меня, спрашивали: написала ли я Вам. Я сочла это каким-то указанием. И хотя моя душа, с тех пор как мы расстались с Вами на Харьковском вокзале, онемела, как я думала, уже до конца, оказалось, что есть слова какие-то и что Вы живы в ней. Помоги Вам Бог во всем — и больше всего в смертный час» (Москва, 20.01 (2.02). 1921)³⁹.

В начале 1930-х годов Наташа и Татьяна Березовские, дочери Льва Исааковича, вышлют своей прежней наставнице немного валюты. А затем связь прервется. Но Лев Исаакович регулярно будет приходить к Варваре во сне, на страницы дневника, и его уход в 1938 году она безошибочно угадает.

О чем думал Шестов, когда писал о Сёрене Киркегарде (проводил ли он параллели со своей жизненной ситуацией?): «В год окончания университета произошла его помолвка с молодой девушкой — Региной Ольсен, которой было всего 17 лет и которую он знал с детства. Но через год — 10 октября 1841 года, он, без всякого повода, порвал с невестой — к великому негодованию как его близких, так и близких его невесты и всего Копенгагена. Копенгаген сто лет тому назад был большой деревней: все обыватели знали дела всех обывателей, и ни на чем не основанный разрыв Киркегарда с невестой сделал его притчей во языцех в городе. Регина Ольсен была потрясена неслыханно; она не понимала и не могла понять, чем вызван был неожиданный поступок Киркегарда. Но еще больше был потрясен и раздавлен своим поступком Киркегард. Его разрыв с невестой — для всех нас факт второстепенный, ничтожного значения — приобрел для него размеры великого исторического события. И не будет преувеличением, если мы скажем, что характер его философии определился именно тем, что, по воле судьбы, ему пришлось такой незначительный факт испытать как историческое событие — как “землетрясение”, выражаясь его собственными словами. Что заставило его порвать с Региной Ольсен? И в дневниках своих, и в книгах он непрерывно говорит от своего имени и от имени вымышленных лиц о человеке, которому пришлось порвать со своей возлюбленной — но он же постоянно строжайше возбраняет будущим читателям его допытываться истинной причины, которая принудила его сделать то, что для него (равно, как и для невесты) было труднее и мучительнее всего. Больше того, он не раз говорит, что в своих писаниях он сделал все, чтоб сбить с толку любопытствующих. И, тем не менее, надо сказать, что он вместе с тем сделал все, чтоб его тайна не ушла с ним в могилу. В своих книгах и в дневниках он постоянно повторяет: если бы у меня была вера, я никогда бы не покинул Регины Ольсен. Слова загадочные: какое отношение может иметь вера, как мы все привыкли понимать это слово, к тому, женится или не женится человек?»⁴⁰

Вспоминал ли он о несчастной судьбе Анастасии или же думал о Варваре? Связывал ли он свою личную трагедию с рождением себя как философа? Несомненно, связывал. Экзистенциальная философия, утверждал Шестов, начинается с трагедии.

Варвара Григорьевна говорила с ним и думала о нем до конца своих дней. Она написала, что «он боялся жизни за всех людей — прошедших, настоящих и будущих, за общий всем жребий ничтожества, страдания, смерти и темноты загробных судеб. Он как бы поднял на свои плечи ту ночь короля Лира (недаром Шекспир был так близок ему), когда под рев степной бури, под грохот грозы Лир говорит: “Нет виноватых. Я заступлюсь за всех”. О смерти же он не раз говорил: “Это последний и, может быть, самый верный шанс узнать, бессмертны мы или нет”. И еще: “Если бы оказалось, что за смертью нас ничего не ждет, что нет ни Бога, ни бессмертия души — не стоило бы после этого жить ни одной минуты”»⁴¹.

Выражаем признательность Татьяне Балаховской за предоставление иллюстративных материалов из семейного архива; особая благодарность Андрею Ильину и Алексею Можарову за предоставление фотографий дома Льва Шестова в Коппе.

Примечания

1 В.Г.Малахиева-Мирович (1869–1954) — поэт, переводчик, автор дневника, который она вела с 1930 г. Текст дневников В.Г.Малахиевой-Мирович цитируется по подготовленному мною изданию: Малахиева-Мирович В.Г. Маятник жизни моей: Дневник русской женщины. 1930–1954. М.: АСТ, 2015. С.345. Далее: В.Г.М.-М. Дневник, с указанием страниц.

2 См. нашу публикацию: «Неукротимая тоска земного жития»: Из архива В.Г.Малахиевой-Мирович // Наше наследие. 2015. № 114. С. 86-109; см. также: В.Г.М.-М. Дневник.

3 В.Г.М.-М. Дневник. С. 234.

4 Впервые: Русские зaписки (Париж). 1938. № 12. Декaбрь; 1939. № 13. Янвaрь.

5 Bibliothиque de la Sorbonne. Fonds Lйon Chestov. MS 2121. Ff. 161-184. (Vol. XI). В сокращенном виде и с рядом разночтений письмо опубл. в: Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. По переписке и воспоминаниям современников. В 2 т. Париж, 1983. Т. 1. С. 21. Далее: Н.Б.-Ш. Жизнь Льва Шестова, с указанием тома и страниц. Рассказ Мирович «В мае» был напечатан без подписи в киевской газете «Жизнь и искусство» в трех номерах: 1895. 28 июля (№ 206), 29 июля (№ 207) и 2 августа (№ 211). Мирович далее называет эту газету журналом.

6 В.Г.М.-М. Дневник. С. 50.

7 Вероятно, имеются в виду Шлейферы — семейство киевских знакомых Балаховских (возможно, их прозвище).

8 Bibliothиque de la Sorbonne. Fonds Leon Chestov. MS 2121. Ff. 161-184. (Vol. XI).

9 В.Г.М.-М. Дневник. С. 33.

10 Bibliotheque de la Sorbonne. Fonds Leon Chestov. MS 2121. Ff. 161-184. (Vol. XI); Н.Б.-Ш. Жизнь Льва Шестова. Т. 1. С. 20-21.

11 Дом-музей М.Цветаевой (далее — ДМЦ). Архив В.Г.Малахиевой-Мирович. 81-я тетрадь. 25 марта — 23 апреля 1945.

12 Bibliotheque de la Sorbonne. Fonds Leon Chestov. MS 2121. Ff. 161-184. (Vol. XI).

13 В.Г.М.-М. Дневник. С. 158.

14 Там же.

15 Герцык Е. Лики и образы / Сост., предисл., коммент. Т.Н.Жуковской. М., 2007. С. 102, 106.

16 Цит. по: Н.Б.-Ш. Жизнь Льва Шестова. Т. 1. С. 22-23.

17 Цит. по: Гришунин А.Л., Орнатская Т.И., Полоцкая Э.А. Примечания // Чехов А.П. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 9. М., 1977. С. 504.

18 Bibliotheque de la Sorbonne. Fonds Leon Chestov. MS 2121. Ff. 161-184. (Vol. XI); Н.Б.-Ш. Жизнь Льва Шестова. Т. 1. С. 24-25.

19 ДМЦ. Архив В.Г.Малахиевой-Мирович. 162-я тетрадь. 20 сентября — 11 октября 1952.

20 Северные цветы. 1902. № 2. С. 128.

21 В.Г.М.-М. Дневник. С. 358.

22 Из романса Бетховена «In Questa Tomba Oscura»:

В могиле темной и тесной

Я обрел свой покой;

Мертвым тебе я стал дорог,

В гробу любим тобой.

(Пер. с итал. А.Глобы.)

23 Частично в: В.Г.М.-М. Дневник. С. 683.

24 Меблированные комнаты (фр.).

25 Город в Швейцарии на берегу озера Леман, древняя римская колония.

26 ДМЦ. Архив В.Г.Малахиевой-Мирович. 130-я тетрадь. 9 ноября – 31 декабря 1949. Автогр. нач. записи воспроизведен на стр. 119.

27 См. о нем в нашей публ.: Наше наследие. 2015. № 114. С. 89, 108.

28 О нем см. также: Н.Б.-Ш. Жизнь Льва Шестова. Т. 1. С. 21.

29 ДМЦ. Архив В.Г.Малахиевой-Мирович. 1-я тетрадь. 23 июля 1930 – 5 февраля 1931.

30 ДМЦ. Архив В.Г.Малахиевой-Мирович. Переписка.

31 Дом в 1914 г. был построен Т.Г.Давыдовой-Балаховской на улице Трехсвятительской (ныне Десятинная, 8, дом сохранился). Семья Балаховского занимала в нем целый этаж.

32 Цит. по: Н.Б.-Ш. Жизнь Льва Шестова. Т. 1. С. 161-162.

33 Там же. С. 162.

34 Михаил Леонидович Слонимский (1897–1972) — писатель, брат Н.Л.Слонимского.

35 В.Г.М.-М. Дневник. С. 294-295.

36 Потерянных людей (итал.). Выражение из 3-й песни «Ада» Данте (надпись на дверях преисподней).

37 В.Г.М.-М. Дневник. С. 295-296.

38 Надежда Сергеевна Бутова (1878–1921) — актриса МХТ. См. о ней также в: Наше наследие. 2015. № 114. С. 109.

39 Bibliothиque de la Sorbonne. Fonds Lйon Chestov. MS 2121. Ff. 161-184. (Vol. XI); Н.Б.-Ш. Жизнь Льва Шестова. Т. 2. С. 305.

40 Шестов Л. Киркегард — религиозный философ // Русские записки. 1938. № 3. С. 198-199.

41 В.Г.М.-М. Дневник. С. 378.