Владимир Енишерлов

«Акмеистов было шесть…»

В октябре 1911 года в Петербурге, на Фонтанке, в квартире Сергея Городецкого и его жены Анны Алексеевны («Нимфы», как прозвал ее И.Е.Репин) состоялось первое заседание первого, и самого знаменитого, петербургского «Цеха поэтов» (позже литературных объединений с таким названием в разных городах стало несколько). Первый «Цех» основали Н.Гумилев и С.Городецкий как сообщество молодых поэтов по примеру ремесленных объединений средневековой Европы. Основатели «Цеха» в первую очередь добивались от его участников упорного труда, совершенствования поэтического мастерства и подробной критики (со слуха) прочитанных на заседаниях стихов. Василий Гиппиус, непременный участник заседаний «Цеха», писал: «<…> Весь круг читал каждый раз, читали по очереди, после каждого чтения — стихи обсуждались, как по существу, так и в частностях. Эту способность экспромтной критики цеховики развили в себе в высшей степени — особенно Гумилев»¹. Усовершенствование стиха — вот первоначальная задача петербургского «Цеха поэтов», с которого начинается и история акмеизма. Владимир Пяст в книге «Встречи» вспоминал о «Цехе поэтов»: «В Цехе были “синдики”, — в задачу которых входило направление членов Цеха в области их творчества; к членам же предъявлялись требования известной “активности”; кроме того, к поэзии был с самого начала взят подход, как к ремеслу. Это гораздо позднее Валерий Брюсов где-то написал: “Поэзия — ремесло не хуже всякого другого” <…> синдики, конечно, подписались бы под вышесказанным афоризмом. <…> Каждому их них была вменена почетная обязанность по очереди председательствовать на собраниях, но это председательствование они понимали как право и обязанность “вести” собрание <…>. Все члены Цеха должны были “работать” над своими стихами согласно указаниям собрания, то есть фактически — двух синдиков. Третий же был отнюдь не поэт: юрист, историк и только муж поэтессы. Я говорю о Д.В.Кузьмине-Караваеве. Первые два были, конечно, Городецкий и Гумилев»².

Секретарем «Цеха поэтов» была Анна Ахматова, молодая поэтесса, жена Н.Гумилева; в число постоянных членов входили будущие акмеисты: О.Мандельштам (он не присутствовал на первом заседании «Цеха»), М.Зенкевич, В.Нарбут, а также М.Лозинский (редактор-издатель журнала «Гиперборей»), Вал. Гиппиус, М.Моравская, В.Юнгер и другие. Поначалу собрания «Цеха» посещали М.Кузмин, Н.Клюев, В.Пяст, А.Толстой… На некоторых собраниях бывал А.Блок, но вскоре ему это наскучило.

В те годы среди молодых поэтов — членов «Цеха» Сергей Городецкий слыл самым известным, знаменитым. То, что во времена «Цеха поэтов» именно Городецкий оказал существенное влияние на творчество многих «цеховиков», несомненно всякому непредвзятому и мало-мальски внимательному исследователю русской поэзии начала XX века. К сожалению, есть немало таких литературоведов (а сейчас их, пожалуй, и большинство) из пишущих о «Цехе» и акмеизме, кто походя, скороговоркой упоминает имя Городецкого, а некоторые даже исключают его из числа акмеистов. Здесь они следуют за Н.Я.Мандельштам, дамой, безусловно, героической, сделавшей все возможное и невозможное для сохранения памяти об уничтоженном в Гулаге Мандельштаме и спасения его творческого наследия, талантливой мемуаристкой, но в своих воспоминаниях резко безапелляционной. Впрочем, кому нужны мемуары, подобные розовому сиропу.

С.М.Городецкого Надежда Яковлевна ничтоже сумняшеся назвала «лишним» среди акмеистов, к «подлинным» отнеся Мандельштама, Ахматову, Гумилева, к «поверхностным» — М.Зенкевича и В.Нарбута. Об антиисторизме этих глубоко субъективных утверждений не стоило бы говорить, хотя бы из уважения к труду и личности Надежды Яковлевны, но ведь ей, не вдумываясь, вторят многие современные литературоведы, критики, литературные журналисты и внимающие им поклонники поэзии Серебряного века.

Лишь Олег Лекманов, пристальный исследователь акмеизма, попытался восстановить историческую истину, притом что к Городецкому как к личности Лекманов относится далеко не положительно. В своей биографии Мандельштама (2016) он не опубликовал даже портрет С.Городецкого, хотя фотографии всех остальных пятерых акмеистов там напечатаны. Можно вспомнить лишь одно его определение здравствовавшего Городецкого: «бывший человек Сергей Городецкий» (курсив наш. — В.Е.)³. Но о времени «Цеха поэтов» и зарождения акмеизма в составленной им, совместно с А.А.Чабан, книге «Акмеизм в критике» Лекманов пишет возможно объективно, отмечая, что тогда, «кроме Городецкого и отчасти Гумилева, никто из акмеистов не был толком знаком читателям <…> В начале 1913 года именно Городецкий казался большинству читателей и критиков чуть ли не главным акмеистом»⁴. Так что забывать, следуя за тем либо иным авторитетом, будь то поздняя А.А.Ахматова, Н.Я.Мандельштам или кто-нибудь иной, что Городецкий действительно был одним из основателей и столпов акмеизма, не стоит. Кстати, тот же Лекманов достаточно подробно проследил влияние Сергея Городецкого на Осипа Мандельштама, причем не только раннего периода, но и позднего. Исследователь заметил, например, переклички знаменитого мандельштамовского стихотворения «Ленинград» (1930) со стихотворением Городецкого «Темной ночью по улице шумной» (1905). Городецкий: «Возвращалась по лестнице черной / И звонила с отвагой притворной, / Но за дверью звонок оборвался / И упал, и звенел, извинялся. / Отворила старуха, шатаясь, / Мертвецом в зеркалах отражаясь». Мандельштам: «Петербург! У меня еще есть адреса, / По которым найду мертвецов голоса, / Я на лестнице черной живу, и в висок / Ударяет мне вырванный с мясом звонок». Немало реминисценций из Городецкого отмечено исследователем и в ранних стихах Мандельштама. Все это позволяет говорить о более сложных отношениях С.Городецкого и О.Мандельштама, чем принято считать.

* * *

В конце 1930-х годов поэт, художник, прозаик, драматург, либреттист, литературный критик (во всех этих областях на протяжении своей долгой жизни работал С.Городецкий) задумал написать большую автобиографическую книгу «Мой путь» и составил ее подробный синопсис (он назвал его «План книги ошибок и достижений»). Повествование, как и всякая биография, должно было начинаться с детства автора, которое прошло в Орле, жизни большой семьи писателя-этнографа М.И.Городецкого, знавшего Лескова, Микешина, Вл. Соловьева, Иоанна Кронштадтского и других примечательных людей второй половины XIX века; первых стихотворных и рисовальных опытов будущего поэта и художника и заканчиваться жизнью и работой автора в неожиданной Москве 1920-х годов, куда он, родившийся как поэт в Петербурге, благословленный Вяч. Ивановым и Александром Блоком, попал после долгих послереволюционных скитаний по России и Закавказью. Десятую главу книги Городецкий намеревался озаглавить «Акмеизм. 1910–1913» и выстроить по следующему плану (публикуется впервые): «Разрыв с символизмом. Дружба с Гумилевым. Организация Цеха поэтов на принципе борьбы противоположных течений (Мандельштам, Ахматова, Зенкевич и др.). Борьба против символистов. Борьба внутри Цеха. Акмеизм, его идеология и ошибки. Критика акмеистов со стороны марксистов (Аксельрод)»⁵. Последняя фраза этого плана — видимо, дань времени. Акмеизм в годы его расцвета подвергался критике со всех сторон, и марксисты не были, конечно, главными его оппонентами. С таким же успехом Городецкий мог бы вспомнить «огненную ругань гегельянца» Б.Г.Столпнера, участвовавшего в дебатах вокруг акмеизма. В данном случае автор, видимо, имеет в виду Л.И.Аксельрод (Гирш), под псевдонимом Л.Ортодокс участвовавшую в литературных диспутах. Во всяком случае, критика акмеизма со стороны почтенного марксиста П.Б.Аксельрода, идеолога меньшевистского движения, нам неизвестна. Это, конечно, не значит, что ее не было вовсе — возможно, она и затерялась в каких-то газетах и журналах 1910-х годов.

К сожалению, книгу воспоминаний Городецкий не написал, ограничившись в конце 1950-х годов несколькими главами о детстве, оставшимися в рукописи, и биографическим очерком под тем же названием (1958), где скороговоркой рассказал о своей жизни, породив, из-за его краткости и умолчаний, еще больше вопросов и осуждений в свой адрес.

Но для нас, в год 125-летия Осипа Мандельштама собирающих буквально по крохам сохранившиеся упоминания о нем в бумагах Городецкого, важно и то, что в пространном проспекте своей предполагаемой книги он именно Мандельштама назвал первым, перечисляя участников «Цеха поэтов». Заметим, что все эти места в «иерархии» определялись не случайно.

В декабре 1912 года Сергей Городецкий, выступая с докладом «Символизм и акмеизм» в помещении петербургского кабаре «Бродячая собака», объявил о создании нового течения — «акмеизма» в противовес изжившему себя, как считал он с товарищами, символизму. Поэт в этом вызвавшем много шума докладе критиковал символизм за принижение «реальной стоимости мира», лишение его «плоти и крови», за то, что символисты «перестали ценить вещи с их красками, запахами» и т.д.

Эта, как назвал ее один из рецензентов, «отходная символизму» породила бурную полемику. Именно как протест против узких, как они считали, рамок символизма, дающих лишь частичный выход творчеству, и был придуман синдиками «Цеха поэтов», которые сами были плотью от плоти символизма (Гумилев — верный ученик Брюсова, Городецкий — еще недавно кумир символистского поэтического Олимпа — «Башни» Вяч. Иванова), «акмеизм», или, как его еще поначалу называли, «адамизм». О приоритете названий тоже идут споры. Иногда пишут, что течение назвал «акмеизмом» Гумилев, а Городецкий предлагал «адамизм». Среди книг С.Городецкого я нашел посмертный сборник статей Н.Гумилева «Письма о русской поэзии» (1923), внимательнейшим образом, с карандашом в руках прочитанный Городецким, видимо, готовившимся к какой-то работе, связанной с акмеизмом. Пометы на полях, горизонтальные и вертикальные отчеркивания карандашом открывают много интересного в пристрастном и компетентном читателе. Так вот, перечитывая статью Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» (как и статья самого Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии», считалась манифестом акмеизма; обе статьи были напечатаны в журнале «Аполлон», 1913, № 1), Городецкий вертикальной чертой и знаком NВ отметил фразу Гумилева: «На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от слова ???? — высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), — во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме»⁶. От слова «акмеизм» протянута линия на поля и рукой Городецкого написано: «Городецкий». От слова «адамизм» также протянута линия на поля и тем же почерком написано: «Гумилев».

Кстати, перечитывая в этой же книге Гумилева его рецензию на первый сборник Мандельштама «Камень», С.Городецкий, судя по его пометам, согласен со словами критика о строгости отбора автором, недавно перешедшим «из символического лагеря в акмеистический», стихов для сборника; знаком NВ и двойным отчеркиванием на полях выделяет он слова Гумилева: «<…> Поэт не может долго жить отрицанием мира, а поэт с горячим сердцем и деятельной любовью не захочет образов, на которые нельзя посмотреть и к которым нельзя прикоснуться ласкающей рукой. Уже на странице 14 своей книги О.Мандельштам делает важное признание: “Нет, не луна, а светлый циферблат сияет мне…”»⁷.

Заметим: Городецкий обращает внимание на то, что Гумилев упоминает как пример стихотворение, о котором позже Л.Я.Гинзбург писала, что «строки эти были литературным покаянием Мандельштама», «еще упорствовавшего в символистической ереси»⁸.

В начале своей литературной судьбы акмеисты заявили о себе молодо, бесшабашно смело и даже нагло, что надолго раздражило А.Блока, написавшего почти через десять лет резкий фельетон «“Без божества, без вдохновенья”. (Цех акмеистов)». Статья Блока была набрана при его жизни в первом номере «Литературной газеты» в 1921 году, но газета в свет не вышла. О.Лекманов вслед за Р.Тименчиком считает, что Гумилев мог познакомиться со статьей Блока по корректурному оттиску. А.Блока и Н.Гумилева, готовившего якобы в ответ Блоку статью «О душе», рассудила в их долгих спорах о сути и формах поэзии почти одновременная гибель в 1921 году — Блока от тяжелой, моментально обострившейся болезни; Гумилева — от чекистской пули.

С.Городецкий эту статью Блока прочел, видимо, только в 1924 году. М.В.Бабенчиков, искусствовед и литературный критик, направил ему машинописную копию статьи со своей запиской в преддверии ее публикации и просьбой «посоветоваться» (ныне в Государственном музее-заповеднике Д.И.Менделеева и А.А.Блока).

Споры вокруг акмеизма, поднявшиеся в литературном Петербурге в 1912–1913 годах, можно понять. Действительно, акмеисты ничтоже сумняшеся покусились на святое — учителей-символистов В.Брюсова, Вяч. Иванова, А.Блока, Ф.Сологуба. Вот лишь два почти случайных свидетельства. Ал.Н.Чеботаревская, сестра жены Ф.Сологуба, писала 21 января 1913 года Вяч. Иванову: «Мандельштам ходит и говорит: “Отныне ни одна строка Сологуба, Брюсова, Иванова или Блока не будет помещена в ‘Аполлоне’ — он скоро <…> будет журналом акмеистов”». Практически о том же письмо ее сестры Ан.Н.Чеботаревской В.Я.Брюсову от 20 января: «<…> Во время какой-то предутренней свалки вопили: “Долой Брюсова и всех этих буржуев” (?). Отвращение внушает их саморекламирование и, наконец, тенденция выдвинуться, ругая тех, по стопам которых они и выкарабкались только на свет божий — все эти Гумилевы (он один из ярых акмеистов), Городецкие, Мандельштамы и пр.»⁹.

В докладе «Символизм и акмеизм», прочитанном в «Бродячей собаке», Городецкий впервые упомянул имена тех участников «Цеха поэтов», которых он назвал «акмеистами»: Н.Гумилева, В.Нарбута, М.Зенкевича, А.Ахматовой и О.Мандельштама. Среди выступавших в прениях по докладу Городецкого был и Мандельштам.

В первом за 1913 год номере петербургского журнала «Аполлон» синдики «Цеха поэтов» выступили с программными статьями, заложившими теоретические основы акмеизма: «Наследие символизма и акмеизм» (Н.Гумилев) и «Некоторые течения в современной русской поэзии» (С.Городецкий). А так как О.Мандельштам решил «стать акмеистом» только к осени 1912 года, раздумывая и колеблясь, то Городецкий в своем опубликованном манифесте ни разу не упомянул его среди акмеистов. И не из «мстительности», конечно, а ожидая, когда Мандельштам окончательно избавится от «символистической ереси» и полностью перейдет в новый стан. Позже С.Городецкий писал в предисловии к своей самой «акмеистической» книге «Цветущий посох. Вереница восьмистиший»: «Символизм не оказался мировоззрением, достаточно прочным, широким и демократическим. При всех попытках быть в нем последовательным, он приводил к тягчайшим катастрофам <…> Акмеизм существует не только как литературная теория, выработанная опытом группы поэтов и принесшая уже явную пользу нашему искусству, но и как мировоззрение, категорически утверждающее первенство и главнозначимость для нас, людей, нашего, земного мира и первой своей заповедью считающее творческое к этому миру отношение <…> Акмеизм поистине заострен и, как стрела, он проходит сквозь туман к чистому воздуху грядущей поэзии»¹⁰. В авторском экземпляре «Цветущего посоха» карандашом подчеркнуты слова, выделенные нами курсивом, а на полях против последней фразы, отчеркнутой двумя вертикальными линиями, поставлен карандашом же знак NВ. Здесь хочу еще раз напомнить, что наша публикация не посвящена анализу одного из самых интересных литературных течений начала XX века, не преследует она и цели подробного исследования деятельности и творчества Городецкого-акмеиста. Задача ее скромнее. В год 125-летия Осипа Мандельштама опубликовать связанные с ним материалы (даже косвенно) из имеющейся в нашем распоряжении части архива Городецкого и исключительно на их основе попытаться понять историю отношений двух поэтов. Надо также иметь в виду, что вернувшийся в 1920 году в Петербург С.Городецкий не нашел и следа основной части семейного архива, сданного на склад перед отъездом поэта на Кавказский фронт Первой мировой войны. Пропали, кроме всего прочего, вместе со складом, как мне говорила дочь поэта Рогнеда Сергеевна, письма к ее отцу А.Блока, а также В.Соловьева и Н.Лескова к М.И.Городецкому, бумаги акмеистов и многое другое.

Чудом сохранились крохи. Например, письмо Георгия Чулкова от 1 января 1913 года: «Дорогой Сергей! Поздравляю тебя с Новым годом. Желаю тебе светлых, сияющих, голубых дней. Передай мое поздравление и нежный привет Нимфе. Я просил Нимфу передать тебе, что имя твое на афише, и я жажду твоего участия в “беседе” 16-го января. Из твоих соратников будут Гумилев и Мандельштам. Если ты откажешься участвовать или обманешь, я буду очень сердит на тебя. Обнимаю тебя, дорогой. Любящий тебя неизменно Георгий Чулков»¹¹. Это письмо, в котором упоминается «Нимфа», жена С.Городецкого, постоянная участница собраний «Цеха поэтов» А.А.Городецкая (литературный псевдоним Бел-Конь-Любомирская), публикуется впервые.

Мне неизвестно, состоялось ли литературное собрание, на которое в этом письме приглашается Городецкий. Судя по сделанному А.Г.Мецем подробнейшему жизнеописанию, составившему дополнительный том Полного собрания сочинений и писем Осипа Мандельштама, 16 января 1913 года Городецкий с Мандельштамом нигде не выступали.

Но интересно, что ровно через год, 16 января 1914 года, после лекции Г.Чулкова в зале Тенишевского училища, как отмечает А.Г.Мец, «…ломали копья в защиту акмеизма гг. С.М.Городецкий, Н.С.Гумилев, О.Э.Мандельштам; они отмежевывались, как говорится, от символизма и футуризма, но границы самого акмеизма в их речах оказались символическими» (День. 1914. 17 января)¹². Состав участников-акмеистов, полемизировавших с Г.Чулковым, тот же, что в приведенном письме. Возможно, это и совпадение.

Георгий Чулков, поэт, прозаик, драматург, переводчик, редактор, был весьма заметной фигурой литературной жизни Петербурга. Еще недавно «мистический анархист» (вместе с С.Городецким, кстати), он, при появлении акмеизма, стал страстным его обличителем. Журналист газеты «Речь» (1914. № 11. 12 января) пишет, что в своем докладе в Литературном обществе Георгий Чулков признал, «что среди акмеистов есть такие таланты, как Ахматова и др. Старые критики загораживают дорогу молодым силам. Георгий Чулков дополняет свой доклад <…>. Он признает, что акмеизм есть результат не литературной эволюции, а пробуждение современной реакции. Муза С.Городецкого только потеряла от увлечения никчемным акмеизмом. Ахматова ничуть не акмеистка, Гумилев — ученик Брюсова, символист, Зенкевич — декадент, Нарбут настолько ничтожен, что о нем и других, называющих себя акмеистами, не стоит говорить»¹³. «Другими» был, видимо, Мандельштам.

Не случайно, конечно, в дебатах Городецкий обычно очень резко говорил о хулителях акмеизма, защищая и само молодое направление, и его адептов. Между тем стихи акмеистов стали появляться отдельными сборниками и печататься в журнале «Гиперборей», «ежемесячнике стихов и критики, выходящем 10 раз в год при непосредственном участии Сергея Городецкого и Н.Гумилева». В сохранившемся у Городецкого втором выпуске журнала (ноябрь 1912) в объявлении об изданиях «Цеха поэтов» перечислены, в частности, сборники акмеистов: А.А.Ахматова «Вечер» с предисловием М.Кузмина и пометой — «Готовится». Н.Гумилев. «Книга Баллад». — «Готовится». На полях помета Городецкого — «Нет». М.Зенкевич. «Дикая Порфира». СПб., 1912. О.Мандельштам. «Раковина». — «Готовится». На полях рукой Городецкого написано: «Камень». Вл. Нарбут. «Аллилуйя». СПб., 1912. — «Уничтожено по постановлению суда».

Сборник стихотворений С.Городецкого-акмеиста «Цветущий посох» вышел в свет весной 1914 года. Он целиком состоит из восьмистиший. «Сборник таких “восьмерок” дает впечатление очень непринужденного дневника, и за ним так легко увидеть лицо самого поэта, услышать интонацию его голоса», — писал, рецензируя книгу, Н.Гумилев¹⁴. Он назвал акмеистический «Цветущий посох» «поворотным пунктом в творчестве поэта Сергея Городецкого»¹⁵. В своем экземпляре «Писем о русской поэзии» Городецкий подчеркнул эти слова.

Восторженно, как о высшем торжестве акмеизма, писал о «Цветущем посохе» обычно едкий Корней Чуковский. «Разве мог бы прежний Городецкий, — экстатически восклицает-вопрошает критик, — создать этот восхитительный цикл “Друзьям”, которым поистине вправе гордиться его акмеистическая книжка. Ведь это не стихи, а медали, вычеканены раз и навсегда. Поэта соблазнило изготовить из мраморных и бронзовых стихов портреты-медальоны своих близких. Каждый медальон — восемь строк, но какая виртуозность рисунка, какой упрямый, неуклонный резец. Тесные, сгущенные строки, но в них — вся квинтэссенция личности»¹⁶. В цикл «Друзьям» вошли и стихи, посвященные поэтам-акмеистам — всем пятерым. Например, Н.Гумилеву: «Просторен мир и многозвучен, / И многоцветней радуг он. / И вот Адаму он поручен, / Изобретателю имен. // Назвать, узнать, сорвать покровы / И праздных тайн и ветхой мглы — / Вот подвиг первый. Подвиг новый — / Всему живому петь хвалы». Это, конечно, краткий поэтический эквивалент акмеистического манифеста, вокруг которого ломалось столько копий на литературных собраниях Петербурга. Восьмистрочные «медальоны» обращены к Анне Ахматовой: «В начале века профиль странный…»; Михаилу Зенкевичу: «Я отроком в музее меж зверей бродил…»; Владимиру Нарбуту: «Корявой погани, грибья и хворостины…» и О.Э.Мандельштаму:

Он верит в вес, он чтит пространство,
Он нежно любит матерьял.
Он вещества не укорял
За медленность и постоянство.
Строфы послушную квадригу
Он любит — буйно разогнав —
Остановить. И в том он прав,
Что в вечности покорен мигу¹⁷.

Интересно, что в то же время, как готовился «Цветущий посох» Городецкого, цикл из пяти восьмистиший пишет и Анна Ахматова. Им открывается сдвоенный (IX–X, ноябрь – декабрь 1913 г.) номер журнала «Гиперборей». А через двадцать лет несколько восьмистиший создает и Осип Мандельштам. Правда, Н.Я.Мандельштам замечает, что они не представляют собой цикла, а несколько произвольно объединены в подборку. И все же обращение акмеистов к этой поэтической форме симптоматично. Она давала возможность в жестких рамках всего восьми строк, где имеет значение и вес буквально каждое слово, изображать не только то или иное явление, но и свое ощущение от него. Примечательно, что в конце жизни С.Городецкий вновь обращается к этой форме, он пишет новую книгу «Нимфа. Вторая вереница восьмистиший», посвященную жене. Она осталась пока неопубликованной, копии ее находятся в нескольких частных собраниях.

Опубликованное в «Цветущем посохе» стихотворение Городецкого, адресованное Мандельштаму, впервые вышло в пятом, февральском, номере журнала «Гиперборей» 1913 года. Там же его стихи к остальным акмеистам — Анне Ахматовой, Н.Гумилеву, М.Зенкевичу, Владимиру Нарбуту, а также «восьмерики», посвященные Ф.Тютчеву, Николаю Морозову, Борису Верхоустинскому. А в марте «урожайного» для акмеистов 1913 года появился и первый сборник О.Мандельштама «Камень». Эта книга вместе с другими сборниками участников «Цеха поэтов» и акмеистов хранилась в библиотеке Городецкого. Сейчас, судя по дошедшим до меня сведениям, она в одном достойном частном московском собрании. «С любовью и уважением», написал Мандельштам Городецкому, даря эту книгу. А вышедшую в том же году свою книгу «Ива» Городецкий подарил Мандельштаму со словами, которые заставляют вспомнить о «Камне»: «Каменщику доброму / Мандельштаму Осипу / с любовью автор. 8–V–913». Инскрипт был опубликован в недавно вышедшем двухтомнике «Искусство автографа» современным владельцем сборника М.Сеславинским.

С.Городецкий сохранил шестой выпуск (март 1913 г.) журнала «Гиперборей» со своей рецензией на «Камень». Мы можем заметить в ней переклички с его стихотворением, посвященным Мандельштаму. В этой коротенькой рецензии опытный поэт и внимательный критик буквально прозревает будущего Мандельштама. «Его книга невелика, но ценна и характерна. Обладая личным чувством ритма, образы для своих переживаний схватывая остро и своеобразно, поэт “Камня” поистине кладет прочный камень в угол созидаемого им мира. О.Мандельштам особенно хорошо чувствует весомость мира, “прекрасное” он создает “из тяжести недоброй”. Арки и своды пленяют его, и он смело подходит к глыбам косного материала. Сдержанность и скромность, наряду с непоколебимым сознанием своей силы, отличают его как художника. Его строфы наполнены и напряжены, его рифмы внезапны»¹⁸.

Городецкий еще несколько раз писал о «Камне», но рецензия в «Гиперборее» — лучшее, что сказал он о первой книге Мандельштама.

Литературная жизнь, собрания, диспуты, спектакли активно продолжались в Петербурге в 1913–1914 годах, вплоть до начала Первой мировой войны. «Последнее собрание <“Цеха”>, — вспоминала А.Ахматова, — которое я помню, было уже когда война началась — было у Бруни в Академии художеств»¹⁹.

А.Г.Мец в своей «Летописи жизни и творчества О.Мандельштама» отмечает, что Н.Гумилев и С.Городецкий приняли решение о закрытии «Цеха поэтов» в конце декабря 1914 года.

Перед этим Городецкий и Мандельштам успели крупно поссориться на собрании «Цеха», состоявшемся у Ахматовой, «наговорили друг другу дерзостей», как пишет свидетель этой ссоры. Разозленный Городецкий ответил на ссору несправедливой рецензией «Стихи о войне в “Аполлоне”», опубликованной в газете «Речь» в октябре 1914 года. Но он, конечно, понимал значение Мандельштама, всегда выделяя его среди молодых поэтов, участников канувшего в Лету петербургского «Цеха поэтов». В апреле 1916 года в журнале «Лукоморье» (№ 18) Городецкий опубликовал статью «Поэзия как искусство», где пишет о Мандельштаме: «Много значительнее книг Лозинского, Иванова и Адамовича “Камень” Мандельштама (в конце 1915 г. вышло второе издание “Камня”. — В.Е.). Он покрыт мозолями и поvтом, этот “Камень”, но так и должно быть, ибо работа, совершенная этим упорным и талантливым учеником Цеха и состоящая в одолении и усвоении русского языка, огромна <…>. Большая ошибка считать условный язык Мандельштама за какую-то “русскую латынь”, как выражаются почитатели его таланта»²⁰.

После революции С.Городецкий, бывший во время Первой мировой войны на Кавказском фронте корреспондентом газеты «Русское слово» и уполномоченным Ванского отряда Земгора, спасший более пятисот армянских детей-сирот, чьи родители погибли во время турецкого геноцида армян, — оказался в Тифлисе.

Он издавал там, среди прочих, и сатирический журнал «Нарт», в котором напечатал на первой странице первого номера злую карикатуру на тогдашнего грузинского меньшевистского лидера Ноя Жордания. «После пяти или шести номеров журнал закрыли, — пишет в автобиографическом очерке С.Городецкий. — А ко мне ночью явился красавец прямо с фресок эпохи Руставели и предложил мне альтернативу: или в Метехскую тюрьму, или вон, куда хочешь. Я был с семьей. Это решило мой выбор: уехать»²¹. Так что когда О.Мандельштам, вырвавшись из занятого белыми Крыма, где претерпел много мытарств, добрался на «азовской скорлупе» до Батуми, Городецкого в Грузии уже не было. В очерке «Возвращение» Мандельштам вспоминал: «На другой день отправились получать паспорта, чтобы все было в порядке. На самой чистенькой улице, где пахнет порядочностью, где остролистые тропические деревья стесняются, что они растут не в кадках, нас принял любезный комиссар и осведомился о наших намерениях <…> Он вникал во все, беспокоился, не потеряюсь ли я без друзей в чужой стране. Я старался его успокоить — у меня есть в Грузии друзья: называю простодушно Сергея Городецкого — он очень обрадовался, как же, как же, мы его знаем, мы его недавно выслали из Грузии…»²². В конце концов Мандельштам оказался в батумской тюрьме, и вызволять его пришлось грузинским поэтам-голуборожцам, с которыми был дружен и Городецкий, — Тициану Табидзе и Николозу Мицишвили. А немного ранее этого случая другая поэтическая компания, только без Мандельштама, попала в подобную ситуацию. В тифлисском тюремном замке оказались Городецкий, Мицишвили и Рафалович, а освободили их Тициан Табидзе и Паоло Яшвили.

В поэтическом письме грузинским друзьям Городецкий вспоминал:

Дорогие други! Солнечный Паоло!
И тяжеловекий тихий Тициан! <…>
Помните случилось — я и Мицишвили,
С нами Рафалович — сели под арест.
Соловьи вопили, мы слегка грустили,
Думали с тревогой: Кедиа нас съест!
Вдруг раздались стуки. Началась осада.
Ворвались в застенок Тициан и ты.
Сладко пахнул тополь из ночного сада,
Ночь нам усладила влага вин густых.

Лично Городецкий и Мандельштам в Грузии не встретились. Но у них были общие друзья и знакомые, они переводили одних и тех же грузинских поэтов. Каким-то чудом сохранил С.Городецкий тоненькую, в серо-синей обложке книжечку стихов Иосифа Гришашвили, формально не принадлежавшего к поэтам-голуборожцам, в переводах на русский язык. Среди переводчиков — О.Мандельштам (стихотворения «Перчатки» и «Мариджан») и С.Городецкий (стихотворение «В бессонную ночь»).

Вышла книжечка в 1922 году, когда ни Мандельштама, ни Городецкого в Грузии уже не было, ничтожным тиражом, и вряд ли ее держали в руках многие мандельштамоведы и имеют в своих библиотеках коллекционеры.

Городецкий играл большую роль в культурной и литературной жизни Тифлиса, «фантастического города», куда, спасаясь от голода, холода, арестов, застенков ЧК в послереволюционной России, съехались многие представители столичной интеллигенции — поэты, музыканты, художники, писатели, ученые. Тифлис стал центром русской культурной жизни в Закавказье, маленьким Парижем, как его называли. Городецкий создал там тифлисский «Цех поэтов», напечатал сборник «Акмэ» со стихами цеховиков; не забывал и об оставшихся в России товарищах. В № 6 журнала «Орион», издававшегося им вместе с С.Рафаловичем и С.Андрониковой (мандельштамовской «Соломинкой»), появилось одно из лучших стихотворений Мандельштама «Золотистого меда струя из бутылки текла…». О Мандельштаме писал Городецкий в газете «Закавказское слово»: «Если “Дикая порфира” Михаила Зенкевича, “Песни полей и комнат” Владимира Юнгера и другие сборники Цеха оставались милыми книгами, известными только любителям и знатокам поэзии, то “Четки” Анны Ахматовой и “Камень” Осипа Мандельштама, особенно первый сборник, оказались книгами, заслужившими одобрение критики и широкое внимание читателей»²³. Эта статья была написана к годовщине тифлисского «Цеха поэтов» и вышла в 1919 году.

За короткое пребывание в Тифлисе Мандельштам дважды читал стихи в «Цехе поэтов». Среди других учеников Городецкого по тифлисскому «Цеху» слушал его и оригинальный поэт Виктор Зота, чьи стихи опубликованы в сборнике «Акмэ». Через несколько лет В.Зота прислал с оказией в Москву Городецкому огромное, необычайно интересное письмо в стихах (не опубликовано), где подробно рассказывает о судьбах всех поэтов — участников тифлисского «Цеха», литературной, постепенно затухающей жизни пустеющего города, и, как это было заведено в «Цехе» (и соответствовало характеру В.Зоты, «деревенского Сократа», как его называли), ничтоже сумняшеся высказывает мэтру-синдику правду по поводу его новых стихов, дошедших до Тифлиса. И здесь возникает имя Мандельштама, с которым Зота сравнивает поэзию «нового» Городецкого:

…В делах поэзии нет штампа
И разделения нет ей!
«Вторая книга» Мандельштама
Ценней «тринадцатой» твоей!
Ее читал, скучая как-то:
Тенденциозен «миролом»!
Навеян (не отвергнешь факта)
Коммунистическим крылом,
Из коего летели перья,
Сердце поэзии разя.
Их не приемлю и теперь я
И не приемлю век — нельзя!
Нельзя поэзию лишать
Ее свободы абсолютной!
Нельзя бессмертную мешать
С политикой всегда минутной!
Быть может заблуждаюсь я
Быть может сильно заблуждаюсь —
И жизнь в пример идет твоя —
И я отсюда убеждаюсь,
Что ты уже перебродил
И новый день так смело принял:
И от эпохи не отлынил,
И даже новое родил
И по сердцам миллионов двинул
Свои громовые слова.
Но сердце ты свое, ведь, вынул?
И делает лишь голова!²⁴

Проницательно уловил и выразил умный В.Зота регресс поэзии Городецкого после 1921 года, в стихах которого все реже проскальзывала настоящая поэзия и не было намека на того «солнечного мальчика», который буквально покорил символистский Олимп своей «Ярью», а затем, возмужав, стоял с Гумилевым у истоков акмеизма. Не случайно В.Зота сравнивает «Миролом» со «Второй книгой» Мандельштама, напоминая своему учителю, поставившему свою музу на службу власти, простую, но уже непостижимую для него истину: «Нельзя поэзию лишать ее свободы абсолютной». Городецкий не ответил на это послание, но сохранил его рядом с немногочисленными материалами, относящимися к Грузии и Мандельштаму.

В Тифлисе, где Мандельштам побывал дважды, они с Городецким так и не встретились. Была одна примечательная заочная «встреча», о которой надо рассказать. 23 мая 1919 года С.Городецкий экспромтом написал в альбоме В.А.Судейкиной, жены своего друга, художника Сергея Судейкина, обращенное к ним обоим стихотворение. Предварительно Городецкий, видимо, внимательно перелистал страницы альбома, в котором позже появилось множество его рисунков и стихов, как «на случай», так и серьезных. Знакомясь с альбомом В.А.Судейкиной (ныне прекрасно факсимильно издан американским исследователем русского литературного и художественного авангарда Джоном Боултом в Принстоне) в тифлисской квартире журналиста Якова Львова, Городецкий увидел на его страницах стихи своих старых петербургских знакомых и с этого начал стихотворение:

Кузмин нежнейший, камень — Мандельштам
Благословили ваш уют укромный.
А я, войдя в подвал, как в тихий храм,
Подъемлю колокола голос громный:
Звените сердцем, взорами звучите
Венера — Вера, дева трех полотен,
И ты, Сергей <…>²⁵

Мандельштам тоже вписал в альбом В.А.Судейкиной несколько стихов и переводов. Среди них — «Золотистого меда струя из бутылки текла…», «В разноголосице девического хора…», перевод стихотворения Н.Мицишвили «Прощание». Городецкий, как мы уже знаем, тоже дружил с Мицишвили, поэтом-голуборожцем, и тоже переводил его. В архиве Городецкого есть автограф авторизованного перевода стихотворения Н.Мицишвили «Пушкин».

Заметим, что альбом В.А.Судейкиной — удивительный памятник эпохе и талантливым людям, жившим в 20-е годы прошлого века. Интересно, что подобный альбом вел и Городецкий, многие страницы его сохранились, но издание его в нашей стране и в наше время столь сложно, что альбом так и остается в архиве.

Летом 1921 года Осип Мандельштам с женой Надеждой Яковлевной приехали в Баку. Там уже жил Городецкий — свидетель того, как в Баку вошли части XI армии РККА и в Азербайджане была установлена Советская власть, которую Городецкий принял с восторгом и сразу же включился в культурно-организационную работу. Вот его план XV главы мемуаров — «Советское Баку. 1920»: «Организация Художественного отдела Баккавроста. Плакатные и скульптурные мастерские. Жизнь в редакции “Бакинского рабочего”. Первый съезд народов Востока открывается моими стихами. Бакинский Цех поэтов. Журнал “Искусство” на русском и тюркском языках. Отъезд в Персию в советский Гилян на культработу <…>»²⁶. XVII глава мемуаров тоже должна была быть посвящена Баку, но уже 1920–1921 годов: «Продолжение работы в Кавроста. Организация Сатирагиттеатра (Сахновский, Арапов). От Достоевского до Гастева. Мои агитпьесы. Мои листовки»²⁷. Таким, закрученным массой дел, полным планов и начинаний, очень многие из которых он, как мы теперь знаем, осуществил, увидел его в Баку О.Мандельштам. В это же время в Баку жил и Вячеслав Иванов, мэтр символизма, с которым молодые акмеисты вели в Петербурге острую полемику, но который всегда оставался для них высоким авторитетом, с чьим мнением они, несомненно, считались. Н.Я.Мандельштам посвятила Городецкому две страницы во «Второй книге» своих мемуаров, написанные буквально наотмашь. «<…> Побывали у Вячеслава Иванова, — пишет Н.Я., — и Мандельштам как-то без меня зашел к Городецкому. Там-то я и увидела его в первый раз… Это был третий по счету акмеист на моем пути, потому что в Киеве мне довелось встречаться с Нарбутом. Городецкий явился с ответным визитом в вагон на запасный путь <…> Сидел он долго и все время балагурил, но так, что показался мне законченным маразматиком. У нас еще не было опыта для распознавания старческого идиотизма, и Ахматова лишь через много лет придумала формулу: “маразматист-затейник” <…> Именно эти слова характеризуют едва ли сорокалетнего Городецкого как в день нашей встречи, так и потом в Москве <…>»²⁸.

Странно даже комментировать эти слова Н.Я.Мандельштам, опираясь на которые один из исследователей замечает, что Городецкий в Баку произвел на супругов Мандельштам «удручающее» впечатление. Как это получается у Н.Я. — О.Мандельштам заходит к Городецкому без нее, и там она увидела его в первый раз? И можно ли назвать «маразматиком» 37-летнего человека, пусть вам и крайне неприятного, который работал в Баку так, что все его знавшие поражались его энергии, трудоспособности и таланту? Конечно, Н.Я.Мандельштам писала свои мемуары в преклонном возрасте, многое позабыв и напутав, что, безусловно, объяснимо после всего, что ей довелось пережить, но приводить их без комментариев и делать на их основе те или иные выводы по меньшей мере неосторожно. Тем более что сам Мандельштам после встречи в Баку писал о Городецком совершенно другое, и не по доброте душевной, но и потому, что узнал в бакинском Городецком того петербургского молодого поэта, который с энергией необычайной создавал новую поэзию, стремящуюся к вершинам.

Вот сохранившийся в альбоме Городецкого адресованный ему автограф Мандельштама: «Вопреки всем — всему я утверждаю, что Городецкий остался верен себе. Узнаю во всем старого Городецкого времен Цеха и Акмеизма и с любовью жду и прозреваю будущего Городецкого. 26/V–21. О.Мандельштам». Слова эти написаны в верхней части альбомного листа. Большая поверхность оставлена, видимо, для портрета Мандельштама, который Городецкий, хороший портретист, предполагал нарисовать, как он всегда делал в своем альбоме. В Баку он рисовал Вяч. Иванова, А.Крученых, В.Хлебникова и других. Но Мандельштама он не нарисовал. Когда-то опубликованный и приписываемый Городецкому не подписанный портрет О.Мандельштама, даже если предположить, что это Мандельштам, вряд ли принадлежит ему — Городецкий был сумел даже в шарже отлично схватить и точно передать сходство, характерные позы и жесты модели. Этого нет в опубликованном портрете.

Перед отъездом из Баку в Москву Городецкий печатает в издаваемом им журнале «Искусство» (№ 2/3, октябрь 1921 г.) стихотворения Мандельштама «Эвридика» («Чуть мерцает призрачная сцена...») и «Конь» («За то, что я руки твои не сумел удержать...»), а также свой некролог Н.Гумилеву: «<…> Он основал школу акмеизма, дает таких талантливых учеников, как Мандельштам, но холодный академизм закрывает ему дорогу к будущему»²⁹. Видимо, смертельно перепуганный расстрелом Гумилева в Петрограде, помня о своем скандальном монархическом стихотворении «Сретенье царя», Городецкий впервые отмежевывается от лидерства в акмеизме, уходя в тень покойного Гумилева, что, конечно, не свидетельствует о его благородстве. Слаб оказался человек. Далеко в прошлом, в молодости остался мифический мужественный Адам, пришедший в русский мир, чьим именем основатели акмеизма Гумилев и Городецкий даже хотели назвать свое новое литературное течение.

В Баку, точнее во время поездки в Персию, в Гилянскую Советскую республику, познакомился Городецкий с поэтом, переводчиком Александром Осиповичем Моргулисом. Вот еще одна ниточка, которая связывает С.Городецкого и О.Мандельштама. А.Моргулис заведовал тогда Персидским отделом Кавроста в г. Реште, столице Гилянской республики, а Городецкий оказался там в отряде Красной армии вместе с другими сотрудниками Баккавроста. В контексте нашей публикации это знакомство интересно тем, что позже поэт и переводчик Моргулис стал другом Мандельштама, адресатом целого цикла его шутливых четверостиший «моргулет», почти каждое из которых начиналось словами: «Старик Моргулис…». Например:

Старик Моргулис на Востоке
Постиг истории истоки.
У Шагинян же Мариетт
Гораздо больше исторьетт.

Как и О.Мандельштам, А.Моргулис, блестящий знаток и ценитель поэзии и музыки («человек-оркестр» — называла его Н.Я.Мандельштам), погиб в ГУЛАГе.

Среди бумаг Городецкого сохранилось семь стихотворений Моргулиса, некоторые из них мы впервые опубликовали в материале «“Старик Моргулис…” и его стихи» (Наше наследие. 2013. № 105).

Стихи А.Моргулиса Городецкий хранил в особой «известинской папке». Вот лишь одно из цикла «Стихи о Персии», с которыми, возможно, был знаком и Мандельштам.

Как плетенка с блестящим рисом
Холодна.
Ты висишь над моим Тавризом,
О, луна.
Ввысь несутся белые стены
И река
К разорвавшимся белой пеной
Облакам.
И в надвинутых лодкой черной
Небесах
Закачался в шелках узорных
Мой Аллах.

О том, что Городецкий уже в Москве, работая в «Известиях», старался помочь старым друзьям — поэтам-акмеистам — и рекомендуемым ими литераторам, говорит публикуемая впервые записка Георгия Шенгели, поэта, переводчика, стиховеда, достаточно далекого от Городецкого, ученика и последователя Северянина, которого тот терпеть не мог. Но с поэтами-акмеистами, в том числе О.Мандельштамом и В.Нарбутом, Шенгели был дружен и поэтому ссылается на них в своей записке.

«Многоуважаемый Сергей Митрофанович,

по указанию Нарбута и Мандельштама обращаюсь к Вам, как к редактору “Авангарда”, с предложением материала. Я несколько раз пытался встретиться с Вами, — не удалось, — и, направляя теперь к Вам мою жену, я не знаю, что мог бы я предложить Вам из стихов. Шлю: драматические сцены “Нечаев”, которые, вероятно, не подойдут, ибо велики; перевод одного стихотворения Верхарна (м.пр. Верхарна у меня сколько угодно: я сделал для Госиздата перевод 15 книг); ряд переводов из Эредиа и Леконт де Лиля. Очень прошу о следующем: так как, чтобы убедиться в качестве вина нет нужды выпивать всю бочку, то, подобно, для решения вопроса о подходящести того или иного стихотворения, достаточно пробежать несколько строк; поэтому меня крайне одолжило бы Ваше согласие просмотреть кое что из присланного тут же и дать ответ; в случае же ответа благоприятного указать жене путь к скорейшему получению гонорара. Что касается последнего, то я беру в уровень с Мандельштамом.

С сов. уваж. Георгий Шенгели.

18/VII, 22. Москва»³⁰.

Как видим, Шенгели ссылается в своей записке на давних знакомых адресата: акмеистов В.Нарбута и О.Мандельштама, считая, вероятно, что их рекомендация может быть значима для Городецкого-редактора, заведующего литературным отделом во второй газете страны «Известия ВЦИК». В папке с надписью «“Известия”. 1922 год», находящейся в архиве поэта, есть немало интересных текстов — и поэтов-самоучек, и профессионалов. Среди них два автографа поэтов-акмеистов: В.Нарбута и М.Зенкевича. Со временем связь между акмеистами не прервалась. Вот как и чтоv писали они в год пятилетия Октября.

Михаил Зенкевич

Аврора

Этот день, как и все, и сыро и серо
Фителем подмоченного запала
Не мог зажечь заревий взрыв
И тогда с бронепалубного крейсера,
Над Кронштадтским рейдом завыв,
Сладкогласнее райского Сирина,
О революции зорю запела,
Сзывая к посадке, морская сирена.
И в ответ сигналу хором завыли
В припадке паровых удуший
Гудки и сирены — о красной воле…
Приподнявшись с подушки,
Откупорив уши от сна, как от воска,
Я долго призыв тот слушал.
Еще было рано
В окне мутнела рассвета полоска,
И еще не дрожали мостовых торцы,
И не гудели набережных плиты,
И в свете фонарей дремотно дымясь,
В Неву и в каналов свинец
Опрокидывал пустынные дворцы
И слепые промозглые дома —
Петербург как полярная Венеция…
И вдруг ударил грохот расплаты
И раскатился первый холостой заряд
И вспыхнула в осклизлости железисто-серой
Зажженная крейсером «Авророй»
Багровая, ненастная, октябрьская Заря³¹.

Рукопись второго стихотворения принадлежит, пожалуй, самому скандальному поэту-акмеисту Владимиру Нарбуту, чья первая вышедшая в издании «Цеха поэтов» книга «Аллилуйя» была конфискована по решению суда. Но у С.Городецкого был экземпляр с автографом автора на этой очень редкой книге. Считается, что в 1922 году В.Нарбут, основавший и возглавивший издательство «Земля и фабрика», от поэзии отошел. Но перед нами как раз его стихотворение, относящееся к 1922 году.

Владимир Нарбут

В вагоне

Под рысь рессорную перечеркнул,
Встав, сумерки фонарный карандаш
И, выжидая (сердца не отдашь?),
Аукается городок-аул.
Болтливое, ты взято на болты,
На даче заперто, висит замок.
Но и под крест, что на холму измок
В слезах, подкапываются кроты.
Уютный зонт — прозрачен и надут,
Похож на мышь летучую. Но так
Нельзя-ж, любимая, встречаться тут,
Нельзя-ж дьячихиных дразнить собак!
Хрущом качается (и пропадет
С коварной ветвию!) Твой голос, твой.
Не бормочи, мой жук, мой обормот,
Не мямли, май, бараньей тетивой!..
Колоссы звездные секут косей,
И колесо — безжалостно. Увы!
Не Даниилы — мы, и здесь не львы,
Не ров, а ровный перестук осей.
Не светляки молчат, а папирос
Да вот фонариков висят ряды,
И стрелочники ищут череды,
Чтоб выплаканный разрешить вопрос.
И просто все: в вагоне простыня,
Мутящиеся щеки охладив,
Как плащаница, вежливо меня
Качает: пасынок, не будь ретив!..
Да не хочу (и вспомнить больно мне!)
И думать — мамочка, ты умерла? —
О Пасхе! Необыкновенный лай
И в необыкновенной стороне!..
Толчок и — нотные несут столбы
Скрипичный ключ и жизнь (от «ре» до «си»).
Голубчик! Четверга не уноси,
Не уноси страстей моей судьбы!
Ведь как же быть! Скрипит мое перо,
Нога медвежья, паперть заперта
И крест нахохленный, сырой-сырой
Над юностью сжимает два болта.
И даже зонтик, в ребрах подробясь
Бесчисленными спицами, слывет
За колесо и за беседку. Вот —
Как режет рельс, упрямый контрабас!
И вот — как станция летит, мелькнет
И пропадет (уже навек, навек!)
Среди ключей, мурлыканья и нот,
Где — в курточке короткой человек!..³²

О таких стихах В.Нарбута, сохранившего спустя годы свой стиль и оригинальность, писал С.Городецкий на заре акмеизма: «От реалиста Владимира Нарбута отличает присутствие того химического синтеза, сплавляющего явление с поэтом, который и сниться никакому, даже самому хорошему, реалисту не может. Этот синтез дает совсем другую природу всем вещам, которых коснулся поэт»³³.

В бытность работы Городецкого в литературном отделе «Известий» там печатался и Мандельштам. Так в «Летописи жизни и творчества О.Мандельштама» А.Г.Мец отмечает, что 23 сентября 1922 года в «Известиях» было опубликовано стихотворение Мандельштама «Как растет хлебов опара…». А в записи, относящейся к 26 сентября, он же пишет о законченном Мандельштамом первом варианте перевода пьесы Эрнста Толлера «Человек-масса». В то время Городецкий заведовал литературной частью Театра Революции, руководимого Мейерхольдом, и, вероятно, был в той или иной мере причастен к заказу перевода пьесы Толлера Мандельштаму. Сам С.Городецкий перевел для Театра Революции другую пьесу Эрнста Толлера — «Разрушители машин». В 1920-х годах творчество немецкого поэта и драматурга-экспрессиониста, члена правительства Баварской Советской республики Э.Толлера переживало настоящий бум в России. Свои пьесы и стихи (Городецкий перевел и издал книгу Толлера «Тюремные песни» с предисловием Луначарского) Толлер писал, сидя в тюрьме для политзаключенных в Нидершёненфельде, которую называли могилой многих немецких коммунистов. Русский революционный театр делал свои первые шаги под сильным влиянием Толлера постановкой пьес «Человек-масса» и «Разрушители машин». Драматурга и поэта Толлера А.В.Луначарский называл «не только одним из самых крайних левых экспрессионистов, но и “художником”, близко стоящим к самому левому флангу немецкого рабочего движения <…> полномощного протеста против европейского буржуазного строя»³⁴.

Мандельштам также написал о Толлере статью «Революционер в театре», в которой он представлен и как драматург-реформатор, и как революционер в буквальном значении этого слова. О пьесе «Человек-масса» Мандельштам пишет: «Пьеса Эрнста Толлера… несомненно, пьеса с будущим, независимо от своих художественных и театральных достоинств. Она принадлежит к типу драматических произведений в роде “Жизни человека” Леонида Андреева, сильных и элементарных, понятных всем и каждому благодаря ясной схематичности действия и грубой, но яркой символике сценического воплощения»³⁵.

Премьера драмы «Человек-масса» в переводе Мандельштама состоялась в Театре Революции 30 января 1923 года, а за день до этого вышла «Рабочая газета» (28 января, № 19), где, предуведомленный заметкой «Драматург Эрнст Толлер», опубликованной без подписи, но, видимо, написанной Городецким, тогда много писавшим о Толлере в различных газетах, — поэтому-то он и сохранил ее среди своих газетных публикаций, — напечатан в переводе Мандельштама отрывок из пьесы «Человек-масса»:

Нам, замурованным
В глухие ящики небоскребов,
Не подобает мешкать с господами, —
Прочь соглашательство и колебанье прочь!
Заданье выполнит рабочая дружина —
Динамит в машины,
Пусть к черту фабрики взлетят на воздух!

Вот те незначительные штрихи к истории отношений Мандельштама и Городецкого, которые удалось нам обнаружить в бумагах Сергея Митрофановича. Но ведь важен каждый ручеек, который впадает в большую реку, в нашем случае — в реку Акмеизма.

Видимо, в 1913 году Н.Гумилев писал В.Брюсову: «Всем пишущим об акмеизме необходимо знать, что “Цех поэтов” стоит совершенно отдельно от акмеизма (в первом двадцать шесть членов, поэтов-акмеистов всего шесть)»³⁶. Позже ему вторила Анна Ахматова: «Акмеистов было шесть». Судьба ждала акмеистов разная: Н.Гумилев и В.Нарбут были расстреляны советской властью; О.Мандельштама замучили в ГУЛАГе; А.Ахматова осталась жива, но прошла все круги ада; М.Зенкевич и С.Городецкий дожили до старости более или менее благополучно и умерли в своей постели.

Примечания

1 Цит. по: Акмеизм в критике, 1913–1917 / Сост. О.А.Лекманов, А.А.Чабан. СПб., 2014. С.6 (далее: Акмеизм в критике).

2 Пяст В. Встречи. М., 1997. С.142.

3 Лекманов О. Осип Мандельштам: Ворованный воздух. М., 2016. С.323.

4 Акмеизм в критике. С. 17-18.

5 Городецкий С. Мой путь (1893–1923). (План книги ошибок и достижений). Авторская машинопись. С.1. (Архив С.Городецкого).

6 Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. Пг., 1923. С.37.

7 Там же. С. 177-179.

8 Цит. по: Лекманов О. Указ. соч. С. 73-74.

9 Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем в 3 т. Приложение. Лето-пись жизни и творчества / Сост. А.Г.Мец и др. М., 2014. С.54 (далее: Летопись).

10 Городецкий С. Цветущий посох. Вереница восьмистиший. СПб.: Грядущий день, 1914. С. 15-16.

11 Архив С.М.Городецкого. Публикуется впервые.

12 Летопись. С.76.

13 Цит. по: Акмеизм в критике. С. 332-333.

14 Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. С.186.

15 Там же. С.185.

16 Цит. по: Акмеизм в критике. С.402.

17 Городецкий С. Цветущий посох. С.117.

18 Гиперборей. Ежемесячник стихов и критики. СПб., 1913. № VI, март. С.27.

19 Лукницкий П.Н. Acumiana: Встречи с Анной Ахматовой. Т.1. Paris: YMCA-press, 1991. С.193.

20 Летопись. С. 111-112.

21 Цит. по: Никольская Т. «Фантастический город». Русская культурная жизнь в Тбилиси (1917–1921). М., 2000. С. 134-135.

22 Летопись. С.167.

23 Там же. С.151.

24 Зота В. Письмо С.Городецкому из Тифлиса. (Архив С.Городецкого). Не опубликовано.

25 The salon album of Vera Sudeikin-Stravinsky. Prinston, 1995. P.19.

26 Городецкий С. Мой путь (1893–1923). С.4.

27 Там же.

28 Мандельштам Н. Собр. соч. в 2 т. Т.2. Екатеринбург, 2014. С.58.

29 Цит. по: Летопись. С.205.

30 Шенгели Г. Записка. Автограф. (Архив С.Городецкого).

31 Зенкевич М. Аврора. Автограф. (Архив С.Городецкого).

32 Нарбут В. В вагоне. Автограф.С.102. (Архив С.Городецкого).

33 Цит. по: Акмеизм в критике. С.88.

34 Цит. по: Городецкий С. Эрнст Толлер. Авторизованная машинопись. С.1. (Архив С.Городецкого).

35 Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем в 3 т. Т.3. М., 2011. С.93.

36 Гумилев Н.С. Неизданные стихи и письма. Париж, 1980. С.70.