Юлия Минина

Неизвестные рисунки Льва Жегина

Уже более двадцати лет в Музее Москвы хранится наш семейный архив, переданный туда моей мамой В.Л.Миндовской. Среди отцовых рукописей и других документов и материалов в нем сохранились более шестидесяти никому не известных рисунков замечательного художника Льва Федоровича Жегина (1892–1969), сына выдающегося архитектора Ф.О.Шехтеля. Все эти работы были подарены Жегиным моим родителям в 1950–1960-е годы. А начинались их знакомство и дружба вот как.

Наш старенький дом, окруженный большим садом и утопающий летом в зелени, стоял метрах в пятидесяти от того места, где до сих пор на свет божий выскакивают из туннеля электрички метро между «Партизанской» и «Измайловским парком». Зимой мы с братом надевали лыжи у самого крыльца, а через десять минут уже катались с горок Оленьего пруда. В то время этому оригинальному двухэтажному строению с куполообразной крышей и декоративной башней было лет шестьдесят. Построила его в 1902 году на свои деньги папина бабушка, акушерка, рано овдовевшая Прасковья Максимовна Тарасова (Боголюбова).

Время превратило строение в теремок, набитый родственниками и подселенцами. А верхнюю комнатку с балконом родители часто сдавали на лето кому-нибудь из знакомых. Некоторое время жил там вернувшийся из тюрьмы Даниил Андреев, сын Леонида Андреева, с супругой художницей Аллой Александровной. Д.Л.Андрееву не разрешали проживать в Москве, и он, совершенно больной, вынужден был скитаться по домам отдыха и поездкам на теплоходе, не имея своего дома. Вот в промежутках между очередными странствиями они и приезжали к нам. Лежа на раскладушке на нижней террасе, он выверял рукопись книги «Роза мира».

Мама рассказывала, что еще до моего рождения мансарду снимали две известные теософки — вдова Бальмонта со своей родственницей и компаньонкой Анненковой. Своей клюшкой Екатерина Алексеевна обычно отодвигала собеседников на почтительное расстояние, опасаясь, как бы не нарушили ее ауру. И любила говорить, что Бальмонт не писал стихов, пока в юности не выпал случайно из окна второго этажа. Тут в нем и пробудился поэтический дар.

Дом наш всегда был богат стихами и творческими личностями. Жили все бедно, но ровно. Сбор компании в 50-е годы по выходным или в праздники украшали простые бутерброды с килькой и кружочками вареного яйца, бутылка «Столичной», отварная картошка да банка шпрот, если не бычки в томате. Затем чай на террасе с самоваром в саду. К чаю варенье, дешевая халва, мармелад, соломка и традиционная «измайловская ватрушка», которую готовила моя мама. А сразу после чая начиналось чтение стихов, или «стихийное бедствие», как мы с братом по озорству молодости называли этот процесс.

Мои родители, поэт Лев Михайлович Тарасов и Валентина Леонидовна Миндовская, до войны оба работали в Третьяковской галерее экскурсоводами. С 1948 года до выхода на пенсию отец прослужил в издательстве «Искусство». Им отредактировано свыше 100 книг по различным вопросам русского и советского искусства, а также издан ряд трудов о русских художниках. Мама — художник, работала в этом же издательстве с 1955 по 1968 год графиком-иллюстратором.

Лев Тарасов (1912–1974) писал стихи с самого раннего детства, но напечатать их при жизни ему так и не удалось. Он рожден был для поэзии, но пришлось быть экскурсоводом, редактором и даже солдатом. Белобилетник по зрению, он попал на фронт лишь в 1943 году, когда уже забирали всех подряд, и воевал до победы. Награжден двумя боевыми медалями: «За победу над Германией» и «За взятие Кенигсберга», где в живых от его полка осталось всего лишь несколько человек.

В молодости он увлекся сначала В.Хлебниковым, затем Андреем Белым и считал их своими учителями. Но исповедовал не «мистический», а «реалистический», как его называл, символизм.

Обходя редакции толстых журналов, он получал хорошие отзывы о своих стихах и отказ их напечатать. Ссылались то на тематику, то на нетрадиционность формы, — «белые стихи» в то время и стихами-то не считались, — уверяли, что написанное им нравится, но добавляли: «Вы же сами понимаете, что издать это сейчас невозможно». Папа, конечно, как редактор, хорошо их понимал. Неосуществимой осталась и его мечта о высшем образовании. Сыну белоэмигранта (а его отец и мой дед Михаил Иванович Тарасов перед 17-м годом метил в кремлевские прокуроры) путь в вуз был закрыт даже после войны.

И только через семнадцать лет после смерти Л.М.Тарасова три его стихотворения были напечатаны в 1991 году в Нью-Йорке в «Новом Журнале» (№ 184-185). В 2008 году удалось издать очень небольшим тиражом его первый сборник «Пестрый мир». В 2011 году появился второй — «Огонь Гераклита», составленный по сохранившимся тетрадям. Наконец в 2013 году издательством «Водолей» в серии «Серебряный век. Паралипоменон», посвященной неиздававшимся поэтам, выпущен довольно полный сборник стихотворений Льва Тарасова «Отрицательные линии», в который вошли и замечательные ранние стихи.

С Л.Ф.Жегиным отец познакомился в 1956 году или в начале 1957-го, а летом Лев Федорович с женой Варварой Тихоновной и сыном Ваней, который готовился к вступительным экзаменам в МГУ, уже жили в нашем измайловском доме. Из-за экзаменов они не могли уехать на дачу из Москвы, как это обычно делали каждое лето, и поселились у нас. После Садового кольца наша окраина казалась им чуть ли не деревней.

Небольшого росточка, очень подвижный, Лев Федорович внешне чем-то напоминал мне Чаплина, хотя в нем не было ничего смешного, упаси Бог. Но вьющиеся черные волосы, расчесанные на пробор, костюм, который, как и у моего отца, раз и навсегда принял облик хозяина, выдавали в нем художественную натуру. Ему было присуще необыкновенное внимание к собеседнику и немного смущенный, но внимательный взгляд. Мне нравилось, что от него приятно пахло скипидаром и красками. В компании он редко принимал участие в спорах или обсуждениях, ограничиваясь точными короткими замечаниями, больше слушая других.

Замечательной чертой Льва Федоровича была трогательная забота о жене и сыне, к несчастью, рано погибшем, а также о любом человеке, попадающем в сферу его общения. Как-то так получалось, что человек сразу ощущал поддержку и внимание с его стороны.

С того времени папу с Жегиным связывала большая, искренняя, многолетняя дружба. Оба Льва быстро нашли общий язык. Жегин был человек, который, вспоминая Чекрыгина, запросто называл его Васькой и мог, к слову, поведать, что Маяковский был помешан на чистоте и после каждого рукопожатия непременно долго мыл руки с мылом, которое всегда носил с собой.

Родился Лев Федорович Жегин в семье известнейшего архитектора русского модерна Ф.О.Шехтеля. Переменил фамилию в 1914 году, когда началась война с Германией, и взял фамилию матери. Учиться живописи начал в частной студии К.Ф.Юона, но затем в 1911 году поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, где познакомился с талантливыми юношами: будущим художником Василием Чекрыгиным и начинающим поэтом Владимиром Маяковским.

В 1913 году Лев Жегин вместе с В.Н.Чекрыгиным оформили и проиллюстрировали книгу Маяковского «Я!». Кроме обложки, Львом Жегиным в этой книжке были созданы еще три рисунка.

С 1917 года Лев Федорович входил в объединение «Мир искусства» и принимал участие в выставках в Москве и в Петрограде. В 1921 году он вместе с В.Чекрыгиным стал одним из инициаторов создания нового объединения — «Искусство — жизнь», позже ставшего называться «Маковец». Молодые художники уговорили А.М.Чернышева, который до революции выпускал литературно-художественный журнал «Млечный путь», продолжить издательскую и редакционную деятельность.

В журнале искусств «Маковец» появились имена В.Хлебникова, Б.Пастернака, К.Большакова и других. Участники журнала искали для него характерное название и из многих выбрали предложенное художником С.М.Романовичем. Название привлекло к журналу философа П.А.Флоренского, который писал: «По мысли основателей, журнал “Маковец” должен быть маковцем — средоточною возвышенностью русской культуры, с которой стекают в разные стороны воды творчества. В разные — во-первых, и из единого — во-вторых. “Маковец” — не геометрический центр и не среднее арифметическое разных течений, а живой узел, откуда тянутся нити».

Союз художников и поэтов «Маковец» просуществовал с 1921 по 1926 год. Первым председателем стал А.В.Шевченко, в конце 1924 года его сменил Н.М.Чернышев; обязанности секретаря исполнял Л.Ф.Жегин.

В 1926 году Жегин вместе со своими учениками и учениками Н.М.Чернышева и М.С.Родионова организовывает новое объединение — товарищество «Путь живописи», просуществовавшее по 1930 год. Девизом товарищества были три ипостаси: «Форма, Цвет, Образ». В его манифесте Лев Федорович выразил идею картины как самоценного «маленького мирка», «органически замкнутого в себе». За три года состоялись три выставки объединения «Путь живописи», одна из которых прошла в 1928 году в Париже.

С 30-х годов Жегин почти не выставлялся, преподавал во Вхутемасе, водил экскурсии, занимался делами М.Ф.Ларионова и других художников, уехавших за границу, помогал в оформлении экспозиций.

В конце 50-х годов и до самых последних дней Л.Ф.Жегин продолжал дружить с братьями А.М. и Н.М. Чернышевыми, с поэтами-«маковчанами» Н.М.Рудиным и Н.Н.Ливкиным, которые были знакомы и моим родителям.

Пока Жегины жили у нас, почти каждый вечер папа читал стихи, а Лев Федорович — главы из своей книги о загадке обратной перспективы. Книга состояла из двух основных частей — «Особенности древнерусского живописного приема» и «Зрительно-пространственная система древнерусской живописи». Днем Лев Федорович с упоением рисовал и дорабатывал свою рукопись, подбирая иллюстрации и составляя схемы. Ее основные тезисы были написаны Л.Ф.Жегиным еще в 1920-х годах. А позже — одобрены П.А.Флоренским.

Когда мы познакомились, семья Жегиных проживала по адресу: Зубовский бульвар, д. 5. Квартира была коммунальная. Мне запомнилась их комната, вытянутая в длину и довольно тесная, несмотря на высоченные потолки. Половина ее с окном была мастерской Льва Федоровича, а часть, примыкающая к входной двери, служила гостиной. У стола слева стоял диван, на котором рассаживались гости. Запомнилась еще лампочка под самым потолком, как мне казалось — совсем голая, с небольшим самодельным бумажным абажуром. От входа комната отгораживалась шкафом. Многие вспоминали, как с этого шкафа Лев Федорович бережно извлекал хранящиеся там бесценные рисунки В.Чекрыгина.

После совместного отдыха, проведенного всей компанией на даче в Катуарах (д. Лысково) в 1958 году, возникла идея выпускать домашний журнал. Поддержка была полной. Журнал назвали «Спутник», в честь первого советского спутника, запущенного в октябре 1957 года, но имелось и другое значение, более широкого плана. Совместно были выпущены три номера в 1958, 1959 и 1961 годах.

Жегин рисовал картинки для первой страницы. Ливкин, Тарасов и Рудины давали кто прозу, кто стихи и рассказы. Миндовская вместе с Рудиной отвечала за сбор материала, рисовала шаржи и художественно оформляла весь журнал. Журналы до сих пор живы, однако их сохранность оставляет желать лучшего. Каждый номер выходил в единственном экземпляре. Друзья получали отпечатанные под копирку второй и третий экземпляры без красочного оформления.

Еще осенью 1957 года Жегин, перефразируя Метерлинка, писал папе: «В общении двух людей, когда душа их родственна, наступает таинственный момент, когда общение это становится духовным и сфера духа того и другого как бы восполняет одна другую». И продолжал от себя: «Может быть, это самое случится и с нами. Что это значит? Мне кажется, это значит то (с моей стороны сказать так — это, по крайней мере, — смело!), — что мы еще монады! — Духовно, конечно!

Ведь дружеские связи возникают в юности. Юность одарена такими связями. И у меня, конечно, они были. Вообще могу сказать, я благодарен судьбе в этом направлении: уже давно осознал я, что на людей мне необычайно везло и продолжает везти, и наша встреча с Вами совершенно ясно это доказывает.

Я не люблю почему-то такие выражения, как “согласный строй души” — и пр., но я не знаю, как это выразить более совершенными и беcпретенциозными словами, но от смысла, который они выражают, я не отказываюсь.

Многое нас роднит — именно теперь. Если бы мы встретились на много лет раньше, мы не узнали бы друг друга.

Я убежден, что душа человека может коренным образом изменяться. Здесь возможен какой-то поворот, который делает ее восприимчивой ко многому, что раньше было за пределами ее восприятия.

Когда-то, может быть, Вам покажется это невероятным, — я был на грубо позитивистических позициях. Вы же, как мне представляется, были всегда таким, какой Вы есть сейчас. Прежде всего — Вы поэт <...> Л.Ж.»

Конечно, отец был горд такой дружбой.

Очень радовался он предоставившейся Л.Ф.Жегину возможности показать хранившиеся у него рисунки В.Н.Чекрыгина на однодневной выставке в музее Маяковского 14 марта 1957 года, устроенной благодаря Н.И.Харджиеву. После посещения выставки папа написал стихи:

На выставке Чекрыгина

Посвящается Л.Ф.Жегину

Мак. И белого листа овца

Вышла на пастбище. Овал лица
Выплыл мерцаньем идей и пятна
Как бы с далекой кручи маковца.
Свет и тень. Бадья до дна
Опустилась, гремя, и летит вверх,
Как чистый, полный задора смех.
Вот и сместились шутя времена,
И прелестям видений Чекрыгина
Пришла недолгая, — на день — весна.
Был добрый праздник его друзей,
Открытье связей, сближений, дат.
Тут сами листы за себя постоят,
И в душах людей возникнет музей.
Юность отважного открывателя,
Ушедшего в последнее плаванье смерти,
Ищет признания и доброжелателя —
Она девиз на опечатанном конверте.
Краснеет мак и бела овца
Нежностью руна и свежестью ран.
Голос доносится с дальнего маковца —
Открывателя невиданных до того стран.
Видя в листах смятенье юности,
Возможность открытий земных чудес,
Знаю, как трудно, не расплескав, донести
Бадью, где живая вода жизни
Имеет огромный удельный вес.
Мы были недолго на светлой тризне.
Но этот праздник — остался весь
Торжеством и сверканьем мятущейся жизни!

Своей заветной книги — «Язык живописного произведения» Лев Федорович так и не увидел. Книга вышла в 1970 году. Жегин умер больше 45 лет назад в Москве, 1 октября 1969 года, его похоронили на Преображенском кладбище.

Работы Льва Федоровича хранятся в Государственной Третьяковской галерее, Русском музее, в отделе графики Музея изобразительных искусств имени А.С.Пушкина и во многих музеях России, а также в Каракалпакском ГМИ им. И.В.Савицкого.

В нашей семейной коллекции, которую мама передала в Музей Москвы, интерес представляют, конечно, все рисунки Льва Федоровича. Но удивительно, что сохранился его крошечный эскизик мастерской Московского училища живописи, ваяния и зодчества, в которой занимался Жегин. В мастерской за мольбертами стоят художники. А сверху маминой рукой приписано пояснение, которое, видимо, давал ей Лев Федорович: Маяковский, Хлебников, Жегин. Есть еще изображение В.Хлебникова. Его портрет был подарен папе на день рождения.

К сожалению, не все рисунки подписаны и имеют дату. Точно можно судить о времени написания портретов папы (несколько портретов), мамы, меня, Вани Жегина и моего брата Миши (несколько вариантов). Это, безусловно, — 1957 год. Медный кувшин с букетом сирени тоже наш, и его рисовать Л.Ф. мог только в то время, когда жил у нас в 1957 году.

Интересен рисунок самого Льва Федоровича Жегина в парном портрете, где он изобразил моего брата, пользуясь приемами обратной перспективы. В то время как Михаил Тарасов рисовал его по законам прямой перспективы, Лев Федорович, используя приемы древних художников (зрительно-пространственный конус), нарисовал верх головы и подбородок, по отношению к центральной части лица брата, непропорционально увеличенными.

А в небольшой группе на другом рисунке я узнала все наше женское дачное общество: Варвара Тихоновна Зонова, жена художника, за шитьем, я, Юлия Тарасова (Минина), возвышаюсь над Екатериной Алексеевной Рудиной, повернувшейся к моей маме, Валентине Леонидовне Миндовской. У мамы ее характерные бусики, а меня выдает платье с удивительно широким воротником и бантики, волосы я еще заплетала в корзиночку. Эти оба рисунка выполнены в обратной перспективе.

В 50-х годах Львом Федоровичем был написан ряд воспоминаний: кроме воспоминаний о В.Чекрыгине, он писал о П.А.Флоренском, П.Бромирском и А.Матвееве. В 60-х годах — о М.Ларионове и хотел писать о В.Хлебникове, эту работу ему подсказал папа.

В самиздатовском сборнике «Воспоминания о Флоренском» Льва Федоровича упоминается разговор, происходивший с Флоренским в доме Жегина. Приведу его в связи с еще двумя рисунками Л.Жегина, из архива Тарасовых, находящимися в Музее Москвы: рисунки более поздние — первый в карандаше, а другой в цвете с подписями под фигурами.

«Другой разговор припоминается мне по поводу задуманного мной еще в 1917 году “Ряда” — так в каталоге и значилось “Десятиобразный ряд”, с центральной фигурой Христа.

Справа и слева как бы полосы этого ряда — творец и “Ничто”. <...> Справа от творца — персонификация Чекрыгина и три женских образа — Страсть, Элегия и Плоть. Далее — философ (Платон) в фиолетовых одеждах. Слева от Христа — фигура в зеленом (Бердяев) — мозговое отношение к Христу. Затем две фигуры в движении — в красном жена и в голубом — муж.

Тематически — это были перепевы Деисусного чина. Эскиз прессованным углем висел у меня в комнате.

— А в каких тонах будет фигура Христа? — спросил Флоренский.

— В желтых и голубых, сама фигура на фоне высоких дверей или врат, но они имеют лишь формальное или декоративное значение.

— Я это не думаю, — отвечал он. — Дверь или врата — очень древний и сложный символ — символ женского начала, вечности и тайны. Попробуйте, — продолжал он, — некоторое время постоять у приоткрытой двери — вам станет как-то не по себе и захочется заглянуть, что находится за дверью».

В этом разговоре не упоминается о последней, десятой фигуре, изображенной на приведенных рисунках, — очень интересно, кого же он изобразил?

Рисунки отличаются деталями. На цветном рисунке уже другая фигура, почему-то мне даже кажется, что на ней он изобразил себя, что вообще-то могло и быть. В статье Ю.В.Юревича «Религиозный символизм в произведениях Л.Ф.Жегина» написано, что «в “деисусный ряд” Жегин включает фигуры предстоящих Христу и Богоматери Ф.Достоевского, Н.Бердяева, художника с палитрой в руках…». Далее Ю.В.Юревич приводит еще один интересный отрывок, касающийся «Рядов» Л.Ф.Жегина, в котором говорится о возникновении этого цикла. В письме Л.Ф.Жегина Н.Н.Ливкину, взятом Ю.Юревичем из частного архива 1962 года, Лев Федорович пишет: «Основываясь на символизме цвета, когда-то очень давно я задумал “десятиобразный ряд” — целый спектр отношений к центральной фигуре… Помню тогда — это было в 1917 году, один мой знакомый сказал: “Лев Федорович, это как раз то, что Вы никогда не напишете”. Он был совершенно прав… Но если я жил не напрасно, то только потому, что задумал этот ряд!»

Жегин часто рисовал углем, много работал с акварелью, гуашью и в смешанной технике. Без преувеличения, раз по десять-пятнадцать он переписывал задуманное: то какой-то фрагмент, «пятнышко», как он говорил, а то и целиком.

Наконец, скажу еще об одной работе Льва Федоровича — «Автопортрете», написанном до 1962 года. На обороте этого портрета обнаружились очень милые воспоминания юности Льва Федоровича:

«…С минуты на минуту эта поездка становилась все непереносимей. Нервы мои не выдержали: изо всех сил я оттолкнулся от ее мощного прекрасного тела, соскользнул вниз и, наконец, оказался на твердой почве. Она стояла тут же рядом, освещенная скользящими лучами заходящего солнца. Казалось, каждый мускул ее трепетал, выражая отвращение к низкому моему поступку. Затем медленно обратила она свою головку — головку, достойную резца Фидия, — в мою сторону. Взоры наши встретились. Никогда, никакое существо прекрасного пола не смотрело на меня с выражением такого уничтожающего презрения — все было кончено: в своих собственных глазах, как мужчина я больше не существовал. Несколько моих сверстников, как и я только что окончивших этой весной гимназию, гостили у нашего общего знакомого инженера Р., в его богатом имении. Там были скаковые лошади, и решено было совершить в первый же день небольшую прогулку верхом. Мои друзья, в большинстве окружения наездники, быстро собрались и выехали за ворота и там уже поджидали меня. Я же первый раз в жизни садился в седло. Чтобы скрыть свое совершенное незнакомство с такого рода спортом, делал вид, что что-то у меня не так с лошадкой, умышленно задерживался со сборами и взобравшись кое-как...» (Оборвано).

Так и представляешь себе очень юного и стеснительного мальчика, который боится показать свое неумение и испытывает неловкость и смущенье даже перед своей лошадкой.

А какой замечательный слог у этого скромнейшего человека — художника и теоретика искусств, много выстрадавшего, погруженного целиком в постижение древней живописи и частично расшифровавшего ее для нас в своей единственной книге.