«Я безумно любил Борю…»
Переписка С.П.Боброва и Ж.Л.Пастернак. 1960–1970-е годы
Публикация, предисловие и примечания М.А.Рашковской
Сергей Павлович Бобров (1889–1971), поэт, переводчик, мемуарист, инициатор создания известного футуристического объединения «Центрифуга», соратник Б.Л.Пастернака в литературных баталиях авангардистских группировок 1912–1916 гг., и Жозефина Леонидовна Пастернак (1900–1993), младшая сестра Б.Л.Пастернака, наверняка уже привлекли внимание читателей «Нашего наследия» — часть переписки обоих корреспондентов за 1920-е годы опубликована в №109.
Письма, вошедшие в новую публикацию, относятся к эпохе, когда имя Бориса Пастернака оказалось особенно на слуху, а его творчество оставалось жгуче злободневным и обсуждаемым. Сергей Павлович — друг юности Бориса Пастернака, Жозефина Леонидовна — сестра. Их собственные устремления, планы, личности, творчество, любое высказывание воспринимаются как невольный комментарий к его биографии и тем самым приобретают дополнительный интерес для читателей. Каждое свидетельство, каждая крупица знаний о великом русском и мировом поэте бесконечно дороги: в них полнее раскрывается живая повседневная человеческая фактура пастернаковской судьбы.
Из нашей первой публикации читатели знают, что тогда письма Жозефины Леонидовны посылались в Москву из Берлина, куда она приехала в июле 1921 г. и поступила на философское отделение университета. В 1924 г. вышла замуж за своего троюродного брата, банковского служащего Федора Пастернака, и переехала в Мюнхен. Жозефина Леонидовна так и не смогла побывать на родине в Москве. В 1939 г. ее семья и родители, спасаясь от неминуемой гибели в фашистской Германии, сумели вслед за младшей сестрой Лидией и ее мужем-англичанином перебраться в Англию, в Оксфорд, где прожили оставшуюся жизнь. Бoльшую часть времени Жозефина Леонидовна отдавала семье – мужу и детям, затем внукам. Но все эти годы она стремилась как-то реализовать свои научные интересы (применение математических методов в философии). И всю жизнь она страдала, что не сумела сказать своего слова в русской поэзии. В 1970-е гг. она вновь обратилась к теме своего докторского сочинения, которое защитила еще в Мюнхенском университете в 1929 г., переработала и существенно дополнила его. Этот трактат, получивший название «Неопределимость», вышел в свет в 1999 г., уже после кончины автора 16 февраля 1993 г.
Сергей Павлович в 1920-е — начале 1930-х гг. работал статистиком в Наркомате почт и телеграфов, в ЦСУ и Госплане. Но по-прежнему главные его интересы лежали в сфере литературы. После ареста в 1933 г., ссылки в Кокчетав и дальнейшей поднадзорной жизни в Александрове ему удалось, уже накануне войны (1940), вернуться в Москву. Последующие годы он занимался только литературным трудом, в основном переводами, работал над автобиографической прозой. Известность получили и его книги по занимательной математике для детей, написанные в конце 1940-х — в 1950-е гг.: «Волшебный двурог» и «Архимедово лето».
Возобновление их переписки вызвано, по-видимому, начавшимися в 1960-е гг. поездками Лидии Леонидовны (сестры Жозефины) в Москву, во многом связанными с подготовкой к московскому изданию книги мемуарных очерков Л.О.Пастернака «Записи разных лет». Об этом есть упоминания в письмах Ж.Л.Пастернак к Сергею Павловичу. Но самой важной их темой становится именно Борис Леонидович, в первую очередь отношение Сергея Павловича к роману «Доктор Живаго» и автобиографическому очерку «Люди и положения».
Через 40 лет тон их эпистолярного диалога ощутимо меняется. Оба корреспондента живут памятью, «острой болью всего пропущенного». И теперь уже Жозефина Леонидовна кажется старше своего адресата. Нельзя не заметить, насколько ее письма сдержаннее, мудрее и великодушнее писем С.П.Боброва.
Сергей Павлович болезненно переживал свою судьбу, недостаточную востребованность в литературном процессе. Именно поэтому он так остро воспринял некоторые высказывания Пастернака в очерке «Люди и положения», связанные с историей «Лирики» и «Центрифуги», с оценкой роли Боброва в распаде «Лирики», в конфликте с редакцией «Первого журнала русских футуристов», т.е. прежде всего с Маяковским. Этой теме посвящено несколько писем С.П. и ответных писем Ж.Л., которая пыталась успокоить его, излагая свою точку зрения на обидевший С.П. пассаж Пастернака.
Таким же раздражителем для Боброва стал роман Пастернака, особенно его христианский настрой. А свидетельство Пастернака о его тайном крещении он считал прямой выдумкой. Об этом он писал еще в 1964 г. в письме к Е.Б.Пастернаку1 и повторял в более поздних письмах в Оксфорд.
Жозефина Леонидовна успокаивала его и убеждала в подлинности христианских чувств Пастернака.
Надо сказать, что отношение Боброва к христианской теме в «Докторе Живаго» не всегда было таким агрессивным. Вот что он писал Б.Л.Пастернаку в 1950 г.: «А насчет Твоих теологических сочинений — что ж! ведь Толстой, когда решил, что он уж переписал и Гомера (в “Войне и мире”), и Свифта (в “Холстомере”), решил переписать и Библию (в “Круге” своем!). Мы как-то болтали <…> — с Вильмонтом2 <…>, что Твоя “Звезда Рождественская” напоминает “Вертеп”, поставленный с декорациями Сапунова и музыкой Саца. <…> Однако Ты мог бы найти в этих областях темы и более величественные. Например, скажем, Нагорная Проповедь. Там есть чудные тексты <…>. Мне кажется, что если бы Ты взялся за эту божественную тему, то, тихо прислушавшись к ней в творческом одиночестве, Ты бы, Боря, мог соорудить нечто, что напоминало бы Баховы Матфеевы Страсти либо Микелеву Сибиллу Кумскую. Вот где бы Твой извечный оптимизм мог вспыхнуть вовсю»3.
Впрочем, в этом пассаже проявляется коренное различие Пастернака и Боброва в подходе к евангельской проблематике. Для Пастернака она составляет основное внутреннее содержание и мира и художника. Для Боброва — это лишь одна из частных культурных тем.
Читая переписку Жозефины Леонидовны и Сергея Павловича, нельзя не сопереживать этим двум талантливым, умным и не слишком счастливым людям. Нельзя не восхищаться твердостью и терпением, с которыми они проходили жизненные испытания, не растеряв интереса к жизни, верности ценностям мысли и культуры. Воистину, каждый из них старался выполнить одно из евангельских требований — не зарывать в землю данные им таланты.
1 См.: Пастернак Е.Б. и Е.В., Поливанов К.М., Рашковская М.А. Письмо Сергея Боброва к Жозефине и Лидии Пастернак: Еще раз к вопросу о Борисе Пастернаке и христианстве // Vademecum. К 65-летию Лазаря Флейшмана. М.: Водолей, 2010. С. 594-608.
2 Николай Николаевич Вильям-Вильмонт (1901–1986) — филолог, переводчик, друг Б.Л.Пастернака в 1920-е — 1930-е гг.
3 Письмо от 11 ноября 1950 г. // Борис Пастернак и Сергей Бобров: Письма четырех десятилетий / Публ. и предисл. М.А.Рашковской; РГАЛИ // Встречи с прошлым. Вып. 8. М.: Русская книга, 1996. С. 306-307.
1. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
2 декабря 1966, Оксфорд
2. XII. 66
Дорогой Сергей Павлович,
Спасибо, спасибо за чудную книгу1. С каким умилением, волнением читала ее… Как прекрасно Вы пишете, какая чуткость, нежность, правдивость…
Вы пишете, милый, — «милым, хотя и далеким, Ж. и Л.». Почему же далеким? Правда, во времени и пространстве мы далеки друг от друга. Но душевно — как близки Вы, как близко все, о чем пишете.
В моей давней дурной книжке стихов — эпиграф: «Где-то, когда-то? Здесь и сейчас, — у сердца свои законы места и времени»2. Вот так и все у меня — где-то, когда-то, — здесь и сейчас. Жизнь прошла грустно и страшно, как взглянешь кругом. Ну, не стану, не хочу писать мрачного письма. Хотела послать Вам эту книжку, но, вспомнив, какой Вы строгий критик, — боюсь. Помните, как Вы (или Боря) писали:
«Незабудку голубую
Ангел с неба уронил,
Чтобы группу сталелитейщиков -ского района дорогую
Я вовеки не забыл»3.
Так вот, вдруг Вы мои стихи отнесете к этому разряду сентиментальных «голубых незабудок».
Ваша сестра была математиком. Как она поживает? С ней я не встречалась, но Вы мне рассказывали про нее. Помню наши разговоры, т.е. кое-что помню.
Не хочу затруднять Вас чтением длинного письма.
Еще раз от всего сердца благодарю за память, за подарок.
Лидочка тоже благодарит, просит передать Вам, что книгу Вашу, не отрываясь, читала (и прочла) во время путешествия из Москвы в Оксфорд. И просит напомнить: пришлите, пожалуйста, Ваши книги математические, как обещали.
Да хранит Господь Вас и Ваших.
Ваша Жоня.
1 Первое издание повести «Мальчик» (М.: Советский писатель, 1966).
2 Эпиграф к кн. «Координаты» (см. примеч. 1 к письму 2).
3 Парафраз распространенного в довоенной Москве альбомного стихотворения. Кто был его автором — неизвестно.
2. С.П.Бобров — Ж.Л. и Л.Л. Пастернак
29 декабря 1966
Милые Жонечка и Лида!
Получил от Вас письмо, две книжки и снимок с картины Вашего покойного батюшки. Благодарю. Стихи Анны Ней1 (а я даже и не слыхивал о таком авторе!) мало похожи на альбомные стишки прошлого века вроде «незабудки голубой», более напоминают они подражания юным стихам Бори... с некоторыми неопытными неловкостями..., но ведь и у самого юного Бори бывали неловкости, но мы это тогда ни ему, ни себе в грех не ставили. Автор, несомненно, обладал дарованием, которое, как мне кажется, он что-то плохо в себе выращивал. Но б<ыть> м<ожет>, я ошибаюсь, ибо истории этого автора не знаю.
Письмо Жонечки довольно минорно, что же ответить на это? мы здесь стараемся утешаться работой, какова она уж ни на есть (т.е., какой уж удается заняться). Работа иногда бывает нестерпимо трудна — кажется, что с ума сойдешь, а не сделаешь! но по русской пословице: «глаза страшатся, а руки делают» — все-таки что-то делается.
Если не у тебя лично, так у других выходит — вот, скажем, не было русского перевода Архимеда, а теперь сделали, издали, напечатали2. Трудно? такое уж время, людям, которые разбили гитлеровские полчища под Москвой, под быв<шим> Царицыном, под Курском, приходилось еще труднее.
Пришла старость, мне уже 78-ой год. Пережил два инфаркта. Прошлый год пролежал в больнице четыре месяца... и т.д.
Сестра моя, о которой Вы спрашиваете, тоже совсем старушка; кончила в свое время математический факультет, но из скромности всю жизнь преподавала в средней школе, а теперь на пенсии, овдовела. Сын ее художник, дочь математичка.
За добрые слова о моей книжечке — спасибо. Это примерно четверть того, что было написано. Вам, конечно, приятно, что там упоминается ваш покойный батюшка, Леонид Осипович — ну, что ж, это был хороший русский художник, тесно связанный с таким гигантом, как Лев Толстой. Эту прозу мою когда-то и Боря похваливал.
На старости лет я занялся снова теорией стиха, и кое-чего добился, кое-что напечатал. Это было моим утешением. Удастся ли в дальнейшем? если хватит времени и сил, то может быть.
Математические мои книжки для юношества — это просто очень трудные и бесконечно-добросовестные попытки быть чем-то полезным нашему времени. Кое-кому они помогли. Вот и все, что я могу Вам сообщить3.
Страшная усталость от бремени многих лет отягчает существование.
Привет!
Сергей Бобров
29.XII.66.
Москва.
1 В 1930-е гг., еще в Германии, Ж.Л.Пастернак издала под этим псевдонимом сборник стихов: Анна Ней. Координаты. Берлин: Петрополис, [1938]. Второе издание вышло уже под собственным именем (Мюнхен, 1971). Подробнее об этом: Наше наследие. №109. С. 54-75.
2 Архимед. Сочинения / Пер., вступ. ст. и коммент. И.Н.Веселовского; Пер. арабских текстов Б.А.Розенфельда. М.: Физматгиз, 1962. 640 с.
3 О стиховедческих работах и математических книгах С.П.Боброва для юношества также см. в предисловии к переписке 1920-х гг. (Наше наследие. №109. С. 54-58).
3. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак1
Январь 1967, Москва
Дорогие Жонечка и Лидочка!
Я уж вчера послал Вам письмо с благодарностью за Ваши подарки и за письмо Жонечки... Но потом мне показалось, что я написал слишком с у х о. Боюсь, что и Вам то же самое покажется. Но я был совершенно пришиблен неимоверными т р у д н о с т я м и по одной важной для меня работе (переизданию одной из моих математических книг для юношества)2. Вчера я дошел до апогея отчаяния, но затем свершился некий перелом, и с помощью моей дорогой жены и старичка-профессора механики я, кажется, наконец, обрел силы и возможности выпростать ноги из того капкана, в который меня усадили не в меру усердные «просветители» из моего издательства. Поэтому я вчера вечером просмотрел (на большее сейчас неспособен!) стихи Анны Ней и книжечку переводов Лиды3.
Но, как мне Вам писать?? Вы знаете, до какой степени мы были дружны с Борей в юности, а потом? а потом нас развела с у д ь б а (а с чужой судьбой никому неохота ссориться...) — а затем как-то и вовсе разошлись. Скажу вам прямо: я не сочувствовал его роману. Может быть, я был неправ, но меня глубоко задевала эта ожесточенная борьба с человеческой строго-научной мыслью, с культурой именно в том смысле, которая ведется в романе с точки зрения религиозной. Повторяю: может быть, я неправ, но таково мое было убеждение, когда Боря заставил меня прочесть всю рукопись. И я это ему высказал. Он был обижен ужасно — и с тех пор мы не видались.
Когда я прочел в рукописи его, что «до Христа была природа, а только после него началась история...»4 — то я был просто потрясен. Ведь Боря учился у Когена. А Коген экзаменовал их так: на столе у него всегда лежало несколько томов Канта (это мне рассказывал сам Боря), Коген брал наудачу первый попавшийся под руки том, раскрывал его наудачу, тыкал пальцем в страницу и сурово говорил студенту: «Что тут хотел сказать великий старик?»5 И во время разговора о романе я напомнил ему об этом, сказав: «Что же ты, человек с философским образованием, об Аристотеле ничего не знаешь? Аристотель, по-твоему, это природа?» (Вы сами понимаете, что сунуться к Когену без превосходного знания древне-греческой философии было совершенно невозможно). В дальнейшем он эти слова из романа выкинул... но ведь не в словах дело! Т.е. не в этих словах, дух их остался. А затем я говорил, что каков бы ни был наш мир сегодня, бессмысленно бороться с его физико-математическим могуществом... Как хотите меня судите, но я говорил все это по совести, не кривя душой. Но юность наша была иная — и в ней обе вы участвовали. Сейчас Бори уж нет на свете, мы все жестоко состарились, а все-таки письмо Жонечки меня тронуло, а книжечки заинтересовали. Правда, я до того утомлен сейчас, что читать всерьез не могу... уж извините. Однако скажу несколько слов об этих двух книжках — из-за этого-то я и взялся за это письмо.
У нас с Борей когда-то в юности был такой курьезный разговор... не знаю уж как это вышло, но вдруг Боря вскочил из-за стола и закричал: «Нет, Сергей, ты осел!.. — Да? — отвечал я, — а в чем дело? — Да ты говоришь о моем остроумии! Что это за убогое остроумие? знаешь, кто у нас (т.е. “у нас в семье”) остроумен? это вовсе не я — это Жонечка!..» А затем как-то, когда мы с ним шлялись поздним вечером по милой путанице около-пречистенских переулков, он с жаром сказал мне, как бы доверяя мне по-дружески нечто, что он не стал бы всякому встречному поперечному докладывать, что Жонечка не раз делала ему очень тонкие замечания о его стихах, которые он потом обдумывал и в связи с которыми он не раз переделывал свои стихи.
Так что кое-что об Анне Ней я уже знал давным давно. Теперь вот кусочки ее сердца в этой книжке. Что сказать о них? Мне кажется, что это какая-то легкая т е н ь Бориной поэзии, «но только с женскою душой» (как Тютчев говорил6) — с безумной робостью перед грубостью любви, перед жестокостью инстинкта (своего собственного, но вот только что осознанного), с глубочайшей тайной чуть пробудившегося материнства, которое во всей суровой будничности женского страдания вдруг прозревает великую красоту материнского умиления... Не знаю, так ли я все это говорю, но жаль, что все это брошено на полдороге. Тициан в 90 лет говорил: «Вот теперь я кое-что понимаю в искусстве...», труд должен быть в искусстве к о л о с с а л е н, без этого оно подняться до своего естественно-божественного уровня не может. Корней Чуковский очень хорошо об этом в применении к Боре написал в своем предисловии к маленькой книжечке, которую Женя и Зина издали7.
Переводы Лиды некоторые довольно удачны и всё в общем — интересно. Обращают на себя внимание отрывки из писем Бори к родителям8. Тут много интересного, но много и такого, что современникам покажется по меньшей мере «очень странным». Не поймите меня вкривь, но тут надо говорить всерьез, т.е. взаправду. А эта правда иной раз бывает с довольно-таки горькими миндалинками... Ну, конечно, все артисты — безумные себялюбцы, и Боря в этом отношении не был исключением — и это, в общем, в природе дела, ибо всю жизнь прислушиваясь к тонкостям своих ощущений и переживаний, человек невольно ощущает самого себя в несколько преувеличенном виде... это не то что эгоизм или эгоцентризм, но взгляд устремленный внутрь себя, который мешает многое замечать рядом. И вот эти письма! — они кажутся на первый взгляд ужасно аффектированными, претенциозными (и это, конечно, должно безумно раздражать нашу суровую современность!). Словно человек все время рисуется, кокетничает сам с собой (хотя сам прекрасно знает цену ч у ж и м «телячьим нежностям»9), все время он словно на «пуантах» перед адресатом... Словно он заискивает перед адресатом, словно он думает во что бы то ни стало «уговорить» его и т.п. Это одна сторона, но есть и иное, что в некоторой мере и более серьезно — и проливает свет на некоторые иные странности, которые без этого не имели бы достаточного объяснения. Так как Боря был неимоверный выдумщик, т.е. страстный фантазер — и при этом фантазер наимузыкальнейший — обладавший даром обращать в легкую мечту даже и самую шершавую прозу, не говоря уж о вещах более поэтических и тонких, — то он придумал целую Гофманиаду о том, как росла Жонечка с к в о з ь отцовские п о р т р е т ы !10 И это совершенно очаровательно. Помню, как я еще юношей останавливался в Третьяковке перед рисунком Л.О. итальянским карандашом: маленькая Жонечка пьет какао из большой чашки и глазок ее прямо так и впивается с нежным девочкинским любопытством в тебя, зрителя... а потом висевший на Волхонке большой (тоже карандаш итальянский, а может быть, уголь?) ее портрет, где уж она взрослая девушка, прелестная, как подлинный ангел.
Вот тут-то начинаются и все более и более серьезные вещи...
Ведь у Л.О. была масса рисунков из быта семьи — пастель я еще такую вспоминаю: на большой кровати лежит голенький Шура — еще грудной — на спинке, а мать наклонилась над ним и кормит грудью — и многое другое в том же роде. Заметьте, это было такое уж п о в е т р и е в конце прошлого века. Ведь то же самое и в семье Толстых. Мой собственный отец, который был не дурак за бабами поволочиться, страстно любил семью и детей... И вот именно отсюда-то и выросло Т о л с т о в с т в о, как видоизменение христианства — из религии перерастающее в величавое и несгибаемое поклонение семейным добродетелям и силе родственной любви. Толстой хотел, чтобы человек так любил своего ближнего, как мать любит ребенка, как влюбленный свою милую, — и вот это-то и должно быть по Толстому истинной религией человечества. Недаром богословы лезли на стену и кричали, что он еретик. Ведь он даже слово «Логос» в начале Евангелия от Иоанна перевел как «р а з ум е н и е» в смысле «понимания чужой души», что было, выражаясь грубо, «сплошной отсебятиной», с точки зрения любого добросовестного читателя евангельского текста11.
И вот тут-то начинается вся угрюмая трагедия толстовского мученичества. В эту фату подвенечную закутать мир н е л ь з я. Там — деньги, пушки, ордена, чины, уличные девки, пакостные болезни и все прочее. А отсюда — теория «непротивления злу», то есть нечто абсолютно-абстрактное и в человеческом мире точно н е в о п л о- т и м о е. Но за Толстым стоял еще подлинный мужик, тот самый, о котором Толстой говорил: «походит год по миру, обернется, а через год справится и опять мужиковать начнет»12. За Толстым еще стоял на смерть влюбленный в него сектант, старовер, молоканин, готовый пойти за него на костер. За Толстым стояла, сжавши зубы в молчаливом негодовании, умиравшая от стыда за свою родину интеллигенция, у которой не было слов рассказать о том, что фактически делалось в царской Руси — Победоносцевщина, еврейские погромы и весь тот непроходимый срам, от которого люди с ума сходили в начале нашего века. Так что даже и любая невоплотимость казалась райским сном по сравнению с действительностью. При этом не забудьте, что Толстой презирал всякий орнаментализм, наигранный католицизм Верлэна рассматривал как жалкий поповский фокус-покус, и только великая силища Руси была ему по плечу.
Конечно, таланты бывают р а з н ы е, как и самое искусство, ими порождаемое. Вспоминаю, как я был поражен и умилен, когда Боря в первый раз пришел в мою каморку и прочел мне в первый раз свои стихи... это был «Февраль, достать чернил и плакать...». И как мы потом проговорили чуть не до света, как внезапно я почувствовал, что это именно и есть то самое искусство, о котором я грезил, ибо жеманство и кривлянье символистов со всеми их религиями от сатанизма Брюсова до хлыстовщины Белого — надоело, обрыдло, осточертело до последней капли терпения. Откройте крохотный томик моего «Мальчика» на стр. 233, 14-ую строку снизу13... это парафраз юных Бориных стихов, страстно в юности любимых: «Серебрятся малины кусты — Запрокинувшиеся изнанкой...»14 — и вот это было истинным его призванием, силой и роскошной прелестью. А вся эта оперная мишура игры в под-толстовство меня разочаровывает бесконечно.
Как-то мы с ним ходили по осеннему Переделкину, были в лесу, одни. «Ах! — сказал он, — поверишь ли, я и десятой доли того не сделал, что мог бы сделать...» — я грустно вздохнул и ответил тихо, что я сам — «и сотой доли не сделал». «Да!, — сказал он, — я понимаю, но ведь ты можешь как-то и переключиться, ты и в статистике что-то всерьез делал... а у меня этого не было... но вот, я как-то пошел по лесу, туда к этому поселку Мичуринскому и вдруг вижу, как луч сквозь елки пробирается, тоненький такой, точно раздвигает ветку за веткой — и я подумал, вот это я еще не написал, а потом вспомнил — нет! Написал15. А что же эта возня с Шекспиром и прочее? Все это только на дрова для дачи идет. Еще с шоферами потом надо водку пить, черт...»
Ну — я кажется истощился!
Написал все, что мог. Может быть, Ваши книжечки заслуживали бы и большего внимания, но... сил не хватает. Сейчас получил письмо из Америки от одного русского стиховеда (сын эмигранта), который благодарит меня нежно за мою крохотную беленькую книжечку16 — видите, как далеко ее читают.
Когда-то я ее читал в Гослитиздате. Когда я кончил, Боря попросил слова и сказал: «Мы все, начиная с Блока, писали стихи, и мечтали о прозе — тебе первому это удалось...» Но добрые люди встали на свои добрые дыбы... и так далее.
Ну, спасибо Вам за книжки, за доброе отношение к моей укороченной, подпиленной, под-выхолощенной, просеянной через сито тупоголовой догматики прозе.
И простите за бестолковое письмо!
1 Опубл. в: Пастернак Е.Б. и Е.В., Поливанов К.М., Рашковская М.А. Письмо Сергея Боброва к Жозефине и Лидии Пастернак: Еще раз к вопросу о Борисе Пастернаке и христианстве. С. 595-600; с некоторыми изменениями: Пастернаковский сборник. Статьи, публикации и воспоминания. [Вып.] II. М.: РГГУ, 2013. С. 206-212. Обоснование датировки см. в указ. изд.
2 Речь идет о кн.: Бобров С.П. Волшебный двурог. 2-е изд., перераб. и доп. М.: Детская литература, 1967. 496 с. 75 000 экз.
3 См.: Fifty poems of Boris Pasternak / Тranslated with introduction by Lydia Pasternak Slater. First paperback edition. London: George Allen & Unwin, Ltd., 1963.
4 Доктор Живаго. Кн. 1. Часть первая. Гл. 5. Разговор Николая Николаевича Веденяпина с Иваном Ивановичем Воскобойниковым. Эти слова о Христе и истории остались неизменными в окончательном тексте романа. См.: ПСС. Т.IV. С. 12-13.
5 Ср.: Охранная грамота. Ч.2. Гл. 8 (ПСС. Т.III. С.188).
6 Из стихотворения Тютчева «День вечереет, ночь близка…» (1851): «Воздушный житель, может быть, — / Но с страстной женскою душой».
7 Пастернак Б. Стихи / Сост. и подгот. текстов З.Пастернак и Е.Пастернака; предисл. К.Чуковского; послесл. Н.Банникова. М.: Худож. литература, 1966.
8 В предисловии к книге переводов Л.Пастернак-Слейтер цитирует письма Пастернака к родителям 1930-х гг.
9 Ср. с последней строфой стихотворения Б.Пастернака «Все снег да снег, — терпи и точка…» (1931) из книги «Второе рождение»: «А вскачь за тряскою четверкой / За безрессоркою Ильи, — / Мои телячьи бы восторги, / Телячьи б нежности твои» (ПСС. Т.II. С.69).
10 См. письмо Б.Пастернака родителям от 25 декабря 1934 г. (ПСС. Т.VIII. С.757).
11 Ср.: «Итак, перевожу дословно первое предложение 1-го стиха так: В начале всего стало разумение жизни. И перевод этот представляется совершенно ясным, если иметь в виду заглавие, т.е. — возвещение Иисуса Христа о благе. В начале всего или началом всего стало разумение жизни по возвещению Иисуса Христа» (Толстой Л.Н. Соединение и перевод четырех Евангелий // Полн. собр. соч.: В 90 т. М.; Л.: Гос. изд-во худож. литературы, 1928–1958. Т.24. С. 25-27).
12 Источник цитаты не найден.
13 Приведу всю фразу: «Северное солнце наше тонкими, искоса, лучами тихо серебрило эту нежную, тайную и родную изнанку серенького ненастливого бытия….»
14 Неточное цитирование стихотворения Пастернака «Все оденут сегодня пальто…» («Близнец в тучах»; 1913). Правильно: «Засребрятся малины листы, / Запрокинувшиеся изнанкой…» (ПСС. Т.I. С.329).
15 Возможно, Пастернак имел в виду стихотворение «Тишина» («Пронизан солнцем лес насквозь…»; 1957; ПСС. Т.II. С.157).
16 «Мальчик». См. примеч. 1 к письму 1.
4. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
10 августа 1967, Оксфорд
Милый дорогой Сергей Павлович,
Если б Вы знали, как мне стыдно, вот именно стыдно браться за письмо к Вам. Ведь мое свинское непростительное молчание длилось полгода (больше даже) и все-таки, простите. Не стану оправдываться, Вы сами знаете, как это бывает: сначала тут же в уме пишешь: длинно, сложно и восторженно. За неимением времени перенести все это на бумагу — откладываешь. Откладываешь. Реализовать мечту разговора становится все труднее. Незначущие письма пишутся просто, легко — пишешь их людям, с которыми отношения поверхностные, пишешь их поверхностно и на скорую руку. Но как мне хотелось бы с Вами побыть. Поговорить, спросить, даже посоветоваться. И это все входило в то, как я реагировала (Боже мой, что за фраза!). Обо всем этом я собиралась писать в январе. Нет, не стану возвращаться (всю жизнь возвращаешься к несделанному).
1. Как прелестен Ваш новогодний эстамп, не разобрала подписи художника: черные деревья, снег. У нас снега в этом году почти что не было. Зимой серо, холодно, туманно. Зима какая-то ехидная: ни то ни се. Я очень тоскую (в декабре — до марта) по снегу. И стыдно признаваться здесь в этой любви: английские соседи восклицают: «Снега, слава Богу, нет!» Для них снег: работа (убирать его; он тает — грязь и т.д.).
Это новогоднее поздравление и Лидочку и меня очень тронуло, — отвечать Новогодним посланием коротким — было поздно (а может быть, мы в декабре Вам писали? Не помню). И я откладывала до письма настоящего. Спасибо, дорогой Сергей Павлович.
2. Ваши оттиски! Спасибо от всего сердца, что нам — невежественным — Вы прислали их! Многого я не поняла, но то, что поняла, меня очень заинтересовало, а где бывали слова, впервые мною услышанные, я старалась понять их, следуя за смыслом Вашего изложения. Как мне понравилась фраза: «Литература существует для чтения про себя, и именно в этом качестве она и заслужила высокое имя искусства, а сводить ее к повседневной декламации нельзя». И хотя я ничего в этом не понимаю, мне кажется, что Вы совершенно правы, говоря, что «все акустические исследования… пока ограничиваются интонацией, а важнейшие ритмические явления, связанные со слорами1, для них недоступны». И: «…если в речи вообще существует естественная ритмизация…, то ее проявления не поддаются изучению никакими иными средствами, кроме статистического анализа»2.
Прервала писание, — и за это время столько мыслей, вопросов стало толпиться во мне — вытесняя друг друга, — что как-то прямо трудно осилить все это.
Проза. Насколько художественная проза труднее стиха! Я никогда не пыталась писать прозой. Со стихами — как ни дурны они — все-таки, что-то выходит у меня. А за прозу просто страшно браться. То, что Вам хотя бы капельку понравились (?) мои дурные стихи, — одно из немногих радостных событий моей душевной жизни.
Вы пишете, что в Вашей жизни значительную роль играла математика. А в моей? В моей она играла роль безнадежной любви, любви без ответа. Но как странно. Тогда в юности (я занималась и физикой на естественном факультете) — все было запутано, непонятно, на старости, когда, казалось бы — ум тупеет — стало проясняться (я лет 10 назад принимала участие в практических занятиях по физике — курсы такие здесь есть «EXTRAMURAL», т.е. для рабочих и людей, которые не состоят студентами университета). И даже добилась того, что всю жизнь беспокоивший меня вопрос о ненужности или вернее неправильности формулировки 3-его закона Ньютона, что профессор согласился со мной, что закон этот толковать нужно, мол, так-то — а не в форме Tautology, какую придал ему Ньютон. И оказалось, что я не болван, который не может «понять», что «Action — Reaction»3, чего никак не могли разъяснить мне люди, которых я спрашивала, а в худшем случае — педант.
Ах, зачем я пишу все это! Зачем болтаю. С упоением я читала учебники моего сына (он теперь био-химик) по элементарной математике, решала задачки — и это во время поездок с мужем в отпуск — читала и решала, как читают романы — и это в 50 лет!
Почему пишу Вам? В Вас то пифагорическое слияние любви к стиху и к математике: музыка и ритм и число, — которое и меня очаровывало всю жизнь. Но женская судьба противоречивее мужской. Я делала и продолжаю делать то, что подсовывает жизнь: дети, внуки. Я люблю это еще страстнее, чем «свой внутренний огонь» (простите за отвратительное выражение, но утренний — сегодня утром — подход к письму этому уже засоряется, удушается будничной суетливостью: кухня, уборка, телефоны и т.д.). А ведь с 20 лет то гаснет, то вспыхивает во мне надежда, что смогу, что хватит физических и душевных сил написать работку философскую (критика, анализ «логики», ее лжеучения, которых не коснулись и моднейшие формалисты и символисты). Что же пропадать этой мысли (не пугайтесь! не стану развивать)? Нет, кто-нибудь когда-нибудь скажет лучше меня. Ведь идеи обыкновенно рождаются, когда им — пора родиться. И если мне не удастся, то удастся другому. Простите за несвязное письмо, еще раз благодарю за все (и Лидочка, которая вот здесь), целую Вас, милый, да хранит Вас и Ваших Бог. Привет Вашей жене. Как бы хотелось с ней познакомиться!
Ах да! Сестра Ваша, — ведь она математичка? Кажется, я уже в прошлом письме спрашивала о ней? Как она поживает? И еще: Вы так добры, что просите прислать «Координаты». Вы последний человек, которому я бы решилась бы показать эту книжку, — Вы такой строгий, такой уничтожающий критик. Но она как-то попала к Вам, ничего не поделаешь. И Вы с такой незаслуженной добротой отнеслись к ней. Пришлю ее Вам. Год издания? Зима 37–38 года, не помню точно даты появления.
Нужны ли Вам какие-либо (или сестре, или жене Вашей) изданные здесь книги? Если они здесь найдутся, рада буду послать их Вам.
Всего хорошего, доброго
Ваша Жоня Пастернак.
1 Слор — «словораздел... между словесный перерыв, малая цезура — есть перерыв в стихе между двумя словами... Понятие это введено А.Белым...» (Бобров С.П. Словораздел // Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов. Т.2. М.; Л., 1925).
2 Цитаты из статей Боброва о ритмике стиха.
3 «Действие — противодействие» (англ.).
5. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак
20 сентября 1967, Москва
Милая Жонечка! Спасибо за письмишко. Вчера я вернулся из псих<иатрической> лечебницы (куда попал на 78ом году жизни впервые) — это подлинный ад, и я пробыл там полтора м<еся>ца. А сейчас у меня жесточайший грипп, особенный московский — можно еще раз с ума сойти. Все неудачи суммировались разом. — Спасибо Вам еще раз — Вы одно из самых светлых воспоминаний юности моей, я не был влюблен, нет, но взирал на Ваше талантливое личико, можно сказать, с упоением и нежностью. Теперь все, все прошло, осталась память, подлая старость. Работать пока не могу, валяюсь да кашляю. Будьте здоровы, милая добрая Жонечка — я Вас очень любил и люблю по-старому. Но всему уже пришел конец. Желаю Вам всего доброго.
СБ
20/IX/67
Москва
18 Carey Close — Oxford — (G? или J?) g. Pasternak England
6. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
21 октября 1967, Оксфорд
Дорогой Сергей Павлович,
Грустное Ваше письмецо. Спасибо. Надеюсь, что Вы оправились после гриппа, что снова взялись за работу, что настроение — лучше. Может быть, удастся Вам Лидочку повидать. Она у Вас сейчас, в М<оскве>. Письма от нее еще не было, долго идут. Не пишу Вам длинного письма, не хочу утруждать. Ну, будьте здоровы. Да хранит Вас Бог.
Ваша Жоня.
7. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак
19 ноября 1967, Москва
19 ноября 1967
С.П.Бобров
Москва А 319, Черняховская, 4, 125.
Простите меня бога-ради, милая и дорогая Жонечка, за такое промедление с ответом. Извините. Но я в таком ужасно-дурном нервном состоянии, что усадить себя за письмо даже к такому милейшему человеку, как Вы, мне было ужасно трудно. Да и сейчас я стесняюсь Вам писать, я был — да и остался наверно — нервно-болен, все, что я делаю, мне кажется бессмысленными пустяками и самыми горестными ошибками. Ведь я уже дряхлый старик, на днях мне исполнилось 78 лет. Жизнь моя была нелегкой, но, как водится, никто в этом, кроме меня, не был виноват: такой уж уродский характер дала мне судьба моя.
Спасибо Вам великое и низкий Вам поклон за книжечку и добрейшее письмецо, которое меня очень-очень порадовало, а с другой стороны и напугало, ибо я чувствую, что я ничем этого от Вас не заслужил. Лиды я не видал, и она даже мне не позвонила, но ведь это естественно, ибо я очень резко поговорил с Женей, Вашим племянником, после того, как он напечатал новую «Автобиографию» Бори в «Новом Мире»1. Вы, дорогая и добрая моя Жонечка, сами хорошо знаете, как я безумно любил Борю еще в те времена, когда никто его и знать не хотел, как я старался изо всех сил выдвинуть его, показать его удивительные достоинства, которые теперь уже признаны всеми. А в этой «автобиографии» столько путаницы и нелепиц, что читать страшно: афериста и проходимца Кожебаткина2, пустившего в трубу злосчастный «Мусагет», он называет «издателем Мусагета», уверяет, что Горький сам правил его перевод Клейста, когда это делал сотрудник Горького, Суханов3, прославляет чету Анисимовых4, от которых мы трое (Боря, Асеев и я) бежали из нашего кружка «Лирика», ибо не верили в религ<иозно>-филос<офское> направление Белого и самого Мусагета в целом... и т.д., и т.д. Вы меня простите и извините за эти слова, но обо мне Боря говорит в своей «автобиографии» до того оскорбительным и презрительным тоном, что стыдно становится: вот что думал обо мне человек, которого я буквально обожал, — он это прекрасно знал и даже признаeтся в этом в той же самой «автобиографии»5. Наверно, я в разговоре по телефону с Женей был очень резок, т.е. недопустимо резок, забыл, как он дорожит памятью своего талантливейшего отца, ну — одним словом, Женя и Шура тоже, наверно, на меня сердятся и я сам опять-таки в этом виноват. Но мы разошлись с Борей по поводу его романа «Д-р Живаго», я не ждал от этого произведения ничего, кроме жесточайших неприятностей. Возможно, что я ошибался, но у нас здесь думают, что поддержка из-за границы обусловлена только политическими соображениями. Значение же Бори, как поэта, кажется, признают все. И зачем ему надо было разыгрывать из себя основателя чего-то вроде новой религии? Я не знаю. Но, быть может, я и в этом неправ — простите и за это. Так я плохо себя чувствую, до того не уверен в каждом своем слове, что не знаю и даже и верить себе боюсь. Так хотелось бы написать о истинной поэтической новелле Бори, которая совсем не такая, а глубоко-русская, как бы близкая Толстому и Чехову — это-то и отделяло его от символистов, около которых мы все начинали.
Милая Жонечка, умоляю Вас, не гневайтесь на меня. Мне совсем не хотелось обижать Женю, но я и сам-то уж очень глубоко был уязвлен. В наше страшное время хочется хоть что-нибудь удержать живое, дорогое, то, что с такими страшными усилиями пронес через всю свою несчастную неудачную жизнь.
Простите меня и Лидочку попросите простить меня. Ведь Вам оттуда не видно, как все у нас здесь сложно и трудно. Великий был переворот, велики и его последствия.
Целую умиленно Ваши ручки и еще раз умоляю Вас простить меня за все мои промахи и не сердиться на меня.
Сергей Бобров
19.XI.67.
1 Пастернак Б.Л. Люди и положения // Новый мир. 1967. №1.
2 Александр Мелентьевич Кожебаткин (1884–1942) — книгоиздатель. Работал в издательствах «Мусагет», «Альциона» и др.
3 Н.Суханов (Николай Николаевич Гиммер; 1882–1940) — публицист, сотрудник журнала «Современник», куда в 1915 г. был принят пастернаковский перевод пьесы Г.Клейста «Разбитый кувшин» и статья о Клейсте. Об этом см. пись-ма Пастернака к Суханову и в редакцию «Современника» (ПСС. Т.VII. C. 201-207). В то время Пастернак не знал (а Бобров так и не узнал, как видно из публ. письма), что именно Горький правил перевод. Позднее, в письме от 5 февраля 1921 г. Пастернак просил у Горького извинения за «ненужную и глупую историю о правке “Разбитого кувшина”» (ПСС. Т.VII. С.361).
4 Юлиан Павлович (1886–1940) и Вера Оскаровна (урожд. Станевич; 1890–1967) Анисимовы. В их доме собирался кружок «Сердарда», члены которого позднее участвовали также в «Лирике» и «Центрифуге». Об их отношениях с Пастернаком см.: Борис Пастернак и Сергей Бобров: Письма четырех десятилетий. С. 196-199, 207, 208.
5 О реакции Боброва на выход очерка «Люди и положения» см. в предисл. к переписке 1920-х гг.
8. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
6 декабря 1967, Оксфорд
Дорогой Сергей Павлович,
Спасибо за письмо! Но что же Вы так грустно пишете, дорогой мой, какая жалость, что так далеко мы друг от друга, конечно, никто никому по-настоящему помочь не может. Но все-таки — душу отвести можно. Ведь даже в психиатрии это один из способов лечения (испытала это дважды: повторяю, — это не радикальное лечение, но облегчает). Но письма? Это какие-то монологи, а нужны именно диалоги.
Я перечла Борино. Нет, по-моему ничего оскорбительного и презрительного там нет. Т.е., я чувствую, что Боря не хотел сказать ничего ни оскорбительного, ни презрительного. Но м<ожет> б<ыть>, это в Ваших ушах звучит так. Я по себе знаю, когда про папочку что-нибудь презрительное, а мне говорят: «Да ничего такого нет, и — тебе это кажется». И я Вас прекрасно понимаю и сочувствую. Милый Сергей Павлович, мне ли не знать, не помнить тех дней, Ваши отношения с Борей. Конечно, меня (и Лидочку) кое-что в Б<ориных> позднейших взглядах — ну не то что коробило, но не согласны мы были кое с чем. А что касается до д-ра Ж., то во многом Вы правы. Вторая часть — дивная симфония, но в первой — кое-какие неестественности, а иногда банальности, словно не сам Боря писал, а кто-то вел его руку. Лара крайне несимпатичное нечто и опять-таки: несимпатичная не качествами или поступками, а какой-то аффектированностью, неверность какая-то и, повторяю, банальная поверхностность в ее обрисовке. Впрочем, простите, что это я за разбор Ж<иваго> взялась! Нет, лучше возвращусь к Вашему письму. Ну, прежде всего: Лидочка в этот раз была короче, и главное время проводила с подругой и ее больным мужем и ее действ<ительно> дряхлыми матерью и теткой (93 и 89 лет) — а Вы о себе пишете «дряхлый» — 78 — ведь это — ребяческий возраст. Ну вот. Лидочку в Москве на части рвут, и уж если хотите знать, то Женичкина жена1, вроде как бы обижена, что почти ее не видела и не говорила с ней. Лидочка никому сама не звонила.
Кстати, в издательстве, кот<орое> собиралось издать папины воспоминания, перепутали главы моего манускрипта, потеряли несколько глав, — и Лидочке пришлось там поработать. Не знаю, писала ли Вам об этом, но я этим занималась — это приятный (поскольку читаю папины заметки, отрывки и т.д.) труд, но изнуряющий, с точки зрения этих монологов-писем, объяснительных в Москву и обратно. Не думаю, чтобы Женя или Шура на Вас рассердились, дорогой Сергей Павлович. Но, конечно, все это неприятно, — им, а Вам — больно (простите, карандаш не действует, ничего под рукой нет, кроме этого красного). Нет, Боря любил Вас, Сергей Павлович, и по-моему, и в своей этой новой автобиографии даже продолжал любить, и, м.б., неуклюже выразился, но хотел сказать, что Вы блюли чистоту литературных взглядов. А что касается ошибок, про Анисимовых, Кожеб<аткиных> и т.д., — то Вам, конечно, виднее.
Еще Вы пишете: «В наше страшное время хочется хоть что-нибудь удержать живое, дорогое, то, что с такими страшными усилиями пронес через всю свою неудачную жизнь». Так вот, от имени Бори говорю: «Простите, и не думал я дурно говорить, простите, если сказал не так и не то». Я знаю, что Боря это Вам сейчас хочет сказать. И больно мне, что Вы про свою «неудачную жизнь» пишете. Могли бы и мы: и Женечка, и Шурочка, и я, и я сказать про неудавшееся, но не буду. Не хочу надоевших мне самой собственных монологов.
Благодарю Вас, от души благодарю за письмо, за чудную художественную карточку. Напишите, пожалуйста, опять. Лидочка кланяется. Если письмо пропутешествует долго, хотя идет воздушной почтой, то придет к Вам на Рождество. Поздравляю, желаю здоровья и спокойствия душевного в новом году.
С искренним дружеским приветом.
Ваша Жоня.
1 Жена Е.Б.Пастернака — Елена Владимировна.
9. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак
17 декабря 1967, Москва
С.П.БОБРОВ
Москва А 319,
Черняховская, 4, 125.
Милая Жонечка!
Большое Вам спасибо за Ваше письмецо. Однако я очень сокрушаюсь, что написал Вам предыдущее письмо: даже и на 79-ом году стыдно так хныкать и распускаться, как я сделал. Помочь ведь все равно никто не может.
Нынче летом я с ума сходил из-за книги моей ВОЛШЕБНЫЙ ДВУРОГ (второе издание), но теперь она уже вышла в свет — и п о с л а н а В а м в качестве новогоднего подарка! — и от души несколько отлегло. Оказалось, что она не так уж плоха, ученые пока не ругаются, а по магазинам ее раскупают быстро, невзирая на огромный ее тираж (75 тысяч экз.) Конечно, хотелось бы еще напечатать и стихи свои... ну — да что ж поделаешь!! Вы сами понимаете, что такие книги, как ДВУРОГ, требуют огромной усидчивости и трудов. Но зато приносят и пользу подросткам, которые интересуются математикой.
Что касается до Бори... то тут, конечно, нам с Вами столковаться трудно. Вы должны знать, что его Д-р Ж. никому здесь ничего, кроме бед, слез и несчастий не принес. И следы этих бедствий не стерлись и по сие время. И без того все не так-то просто, а тут еще начинается поддразниванье начальства — неизвестно зачем. Было впечатление, что он совсем с ума сошел от самовлюбленности и самообожания. Ведь он написал — при этом за границу, во Францию! — что он был тайно окрещен в отроческом возрасте своей нянькой — и это преглупое вранье перепечатано в книге некой Жакелины Де-Пруайяр (Париж, 1964, изд. Нув. рев. франс, Галлимар, вклейка между 32 и 33 стр.1) — причем как перепечатано!! ф а к с и м и л е! ну что это такое?? зачем это?? Ведь Боря в юности был совершенно равнодушен к религии, а тут он выставляет себя пламенным христианином и все такое, да еще бахвалится в своей автобиографии дружбой с Анисимовым и его супругой, когда те были правоверные теософы. Опять враки самые разудалые — а зачем?? Либо он хотел удивить весь мир полу-религиозным скандалом, либо на старости лет действительно с ума сошел и впал в мистическое отчаяние... Все это было очень невесело, а многих дурачков и хитрецов-модников ввело в заблуждение и в очень опасные положения, ибо у нас здесь такими вопросами н е ш у т я т. А Женя? он печатает всю эту абракадабру, т.е. вводит в заблуждение читателей — зачем? Опять только ради сенсации, ради маленького скандальчика… и снова делается очень п р о т и в н о. Сделайте милость, не сердитесь на меня, Жонечка! Заметьте, что Боря написал уж не одну «автобиографию» и они одна от другой очень сильно отличаются2. А что он меня «любил» — так в это уж позвольте не поверить! мне всю жизнь пришлось трудиться, не разгибая спины, а Боря прожил баловнем судьбы и не понимал — да и не хотел понимать! — каково другим приходится. Конечно, он был и останется блестящим русским поэтом — но отнюдь не прозаиком и не моралистом. Чепуха, которую он про меня писал в последней своей автобиографии, тоже чести ему не делает.
Ну, в общем, оставим все эти тяжелые темы! Нынче после выхода моей книги — да и время уж прошло и несколько меня излечило — нервы мои несколько успокоились. Но все равно живу на одних сплошных лекарствах (транквилизаторах), но, говорят, их весь мир глотает… Бессонница еще мучит. Занимаюсь понемногу теорией стиха, да еще немножко моей прозой. Старый стал — и все трудно.
Спасибо Вам за письмо. Пишите, пожалуйста. Я Вас всегда любил и теперь люблю искренно. Пусть тень Бориных сумасбродств и благоглупостей не стоит между нами. Забудем об этом!
Привет. Целую нежно Ваши ручки.
Сергей Бобров
17.XII. 67
1 Proyart J., de. Pasternak. Paris: Gallimard; NRF, 1964. На вкладке между с. 32 и 33 воспроизведено письмо Пастернака от 2 мая 1959 г. Русский перевод см.: ПСС. Т.X. С. 472-473.
2 Бобров имеет в виду некоторую разницу в описании Пастернаком его отношений с Бобровым, Маяковским, конфликтов между «кубофутуристами», т.е., условно говоря, группой Маяковского, и «центрифугистами» — группой Боброва, в «Охранной грамоте» и «Людях и положениях».
10. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак
20 декабря 1967, Москва
Милая и хорошая Жонечка!
Я ужасно боюсь, не обидел ли я Вас своим последним письмом? Бога ради, не сердитесь на меня! На старости лет так мало осталось людей, с которыми можно поговорить от души. Между прочим, в последнее время мне все чаще приходит в голову, что таков уж удел всех стариков и старух… перед своим неизбежным и очень невеселым концом припомнить о «боженьке», об «ином мире» — и этого не минуют иногда самые отъявленные афеи… Наверно, то же самое случилось и с нашим покойным другом, Борей, который к концу жизни стал вдруг (в стихах!!) упрекать женщин за сластолюбие1… То самое, которое его самого утешало и успокаивало всю жизнь! — курьезно, но — увы! — вполне правдоподобно. — Целую нежно Ваши ручки, умоляю не сердиться и писать. Как Вам понравилась моя книжка математическая? Вот я этим и занимаюсь уже без малого четверть века...
СБ
20/XII/67 Москва
1 Трудно сказать, что именно в поздних стихотворениях Пастернака могло вызвать такой упрек. Возможно, Бобров имеет в виду стихотворение «Ева» с его библейскими аллюзиями.
11. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву1
30 декабря 1967, Оксфорд
Дорогой Сергей Павлович,
Прежде всего, спасибо от всей души за чудесный подарок, за Вашу изумительную книгу «Волшебный двурог». Пришла она как раз до праздников, собралась окунуться в нее, но приехали дети и внуки, и тут уж о чтении или писании и думать нечего. Так пролетело время Святок, увы, им пришлось вернуться в Бельгию, где они временно поселились, разлука чувствительная и горькая. И вот снова берусь за прерванные дела, — письма и т.д. Вам — первое письмо, дорогой Сергей Павлович, — думала о Вас все эти дни. Постойте, про книгу. Ведь это именно то, о чем я мечтаю: математика в изложении, доступном «юным читателям», словно для меня написано! Правда, по возрасту, я, как читатель, прихожу к Вам с запозданием на 50 лет, но по разумению — это книга для меня: спасибо, спасибо, спасибо. Я прочла только первую главу и предвкушаю наслаждение от чтения и впитывания этой волшебной книги. За прелестный эстамп — сердечная благодарность, — очень красивый рисунок. А письма Ваши, милый Сергей Павлович: хочется ответить на них «по существу». Главное про Борю.
В Вашем втором письмеце (от 20?) Вы пишете: «не сердитесь» — об этом и речи быть не может, могу ли я сердиться на Вас! Такого преданного и искреннего друга Бори... Вы стараетесь извинить, оправдать Борю естественным на старости обращением, поворотом в сторону религии, чего, как Вы пишете, в юном Боре, мол, не было. Так ли это? Может быть, и тогда было, но он не показывал этого?2
Должна была прервать письмо, а теперь трудно сконцентрироваться. Мне больно, что Боря — не ведая — сделал Вам больно. Но Вы правы: на этот счет столковаться трудно. Помню, няня приносила нам просвиры из церкви, помню это, — я еще в постели, она пришла из церкви, дает мне освященный кусочек. И, конечно, много брала нас в церковь — в Юшковом пер., рядом с нашей квартирой на Мясницкой. Но крестить «тайно»? Вот это и Лидочке и мне кажется странным, невероятным. Неужели ни родители, ни Шурочка об этом ничего не знали? Между тем Боря пишет об этом в письме Proyart, не станет же он лгать. Это мне непонятно. Да и не важно. Я уверена, что в эти последние годы Боря совершенно искренне примкнул к христианству. Сергей Павлович! Ведь челов<еческая> душа сложная штука, Вам ли не знать этого! Тут и параллели, и перекрещивания и парадоксы, тут и «нет» и в то же время «да», не исключающие друг друга.
Диалоги — некоторые диалоги в Д-ре Ж. — бледны, неубедительны, — и: словно говорит одно и то же лицо, а не разные люди. Но есть очень поэтические места, и — ах, но не будем говорить об этом, ведь Вы там на месте, больше знаете, чем мы. Начиная со второй части (даже с тифа в I ч.) — роман (но, в общем, эта книга не роман — а нечто вроде музыкальной композиции) на иной высоте, чем начало его — нет, не стану говорить о Ж<иваго>3.
А что Вы такой грустный — грустно. Годы? Да, это конечно — пугает, сжимается иногда от этого сердце. Как примириться? Но в то же время это доказывает, что любишь жизнь, что не хочешь расстаться с ней. Значит, не так уж она дурна, неудачна.
Ну, простите, и еще раз от всего сердца благодарю Вас за все. Книгу буду читать медленно, постараюсь вникнуть в математические детали и, конечно, буду наслаждаться литературной ее стороной.
Поздравляю еще раз с Новым годом, желаю здоровья Вам и Вашим, успеха, исполнения Ваших желаний. И от Лидочки сердечный привет.
Да хранит Вас Бог.
Ваша Жоня.
Послала Вам — с опозданием — простите! — поздр<авительную> карточку (на днях).
1 Опубл. в: Пастернак Е.Б. и Е.В., Поливанов К.М., Рашковская М.А. Письмо Сергея Боброва к Жозефине и Лидии Пастернак: Еще раз к вопросу о Борисе Пастернаке и христианстве. С. 600-601; с некоторыми изменениями: Пастернаковский сборник. Статьи, публикации и воспоминания. [Вып.] II. С. 213-215.
2 Прямым подтверждением этих слов Жозефины Леонидовны можно счесть стихотворение Пастернака 1915 г.: «Не как люди, не еженедельно, / Не всегда, в столетье раза два / Я молил Тебя: членораздельно / Повтори творящие слова…» (Поверх барьеров. См.: ПСС. Т.I. С.85). Можно сказать, что вера поэта всегда была очень интимна, он не выставлял ее напоказ.
3 К этому времени уже было написано (по-английски) Жозефиной Леонидовной эссе памяти брата «Patior» (опубл. в: London Magazine. 1964. September). Приведу небольшой отрывок из него: «Простота и четкость стиля, драматизм и полное слияние с читателем в отдельные моменты позволяют мне сравнивать “Доктора Живаго” с произведениями эпическими. Хотя, как сказал бы Пруст, это приближение аналитическое, “прямолинейное”. Оно не соответствует неотразимой непосредственности романа, сравнимой с одной только музыкой» (цит. по: Пастернак Ж. Хождение по канату. М., 2010. С.494. Перевод Е.Ф.Куниной).
12. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак
21 января 1968, Москва
С.П.БОБРОВ
Москва А 319, Черняховская, 4, 125.
Милая добрая Жонечка!
Спасибо Вам сердечное за Ваше милое, теплое и утешительное письмо. Радуюсь от души, что книжка моя все-таки как-то поздравила Вас с Новым Годом. Невзирая на ее картонажно-сказочный характер, она стоила мне (и многим, кто мне помогал) очень больших трудов. Первое ее издание вышло лет 20 тому назад, но и тогда были взрослые люди, которые меня за нее благодарили: один художник, которого я удивленно спросил, за что же он собственно меня «благодарит»? ответил мне: «за то, что Вы прочли те книги, которых я сам не могу прочитать...» — и я, признаться, был рад это услышать. Так уж сложилась судьба моя, что наука чисел оказалась мне подмогой (суровой, конечно, но все-таки подмогой) на моем жизненном пути. Многие усердные читатели первого издания теперь уже стали учеными — и малая лепта и моя в этом есть.
Наверно, я не так все Вам написал в прошлом письме. Извините и отпустите мне это. Нервы мои в неважном состоянии. Что говорить о людях, которые уже прошли свой путь? Они — достояние истории и не мы будем их судить. Дарования стихотворные всего Вашего семейства (судя по «Координатам» и Лидочкиным переводам) были недюжинными, иногда просто замечательными... ну а судьба, характеры, обстоятельства, эпоха... это все уж лежит далеко-далеко за пределами суждений бедных современников. Скажу прямо — я был несказанно растроган Вашим невероятно-добрым и просто каким-то родным письмом. Вы сделали доброе дело — низко Вам за это кланяюсь и благодарю, дорогая моя Жонечка!
Мне бы очень хотелось еще чем-нибудь Вас порадовать, но у нас не любят, когда что-либо ненапечатанное здесь едет за наши рубежи — а то бы я Вам послал какие ни на есть стишки мои, потому что в них теплые чувства слышатся теплее и живее.
Еще раз Вам сердечное спасибо. Будет у Вас время, пишите пожалуйста. И Лидочке мой искренний привет.
Искренне Ваш
Сергей Бобров
21.1.68.
13. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак
2 марта 1968, Москва
С.П.БОБРОВ
Москва А319, Черняховская, 4, 125.
Милая и хорошая моя Жонечка!
Спасибо Вам еще раз за письмо. Мне нечем особенно отблагодарить Вас и я посылаю Вам к о п и и Бориных надписей на его первых книгах, выпущенных при моем участии. Я переписывал старательно, а все же кое-где наврал, — конечно, Боря писал «Тихия Горы» а не «Тихие», как у меня написано по новой орфографии1. Если сумеете у Вас достать, раздобудьте I выпуск журнала «Иностранная Литература», где есть прекрасная статья Вознесенского о Боре2.
Привет. Целую почтительно Ваши ручки!
А я все еще здорово нездоров.
Сергей Бобров
2.III.68
1 В Музее В.В.Маяковского хранится книга Б.Л.Пастернака «Поверх барьеров» с дарственной надписью: «Дорогому Сергею дружески и любовно и, колером дьявольских расписок, именем вдохновения, ему и нашей Центрифуге. Борис Пастернак. Тихие горы. 14/II-17» (опубл. А.Сердитовой и Е.Погорельской в ст. «От крепко любящего Пастернака…», см.: Литературная Россия. 1988. 9 декабря. №49). Приношу благодарность за это указание Д.В.Карпову.
2 Вознесенский А.А. Небо Бориса Пастернака // Иностранная литература. 1968. №1. С. 199-203.
14. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
12 мая 1968, Оксфорд
Милый дорогой Сергей Павлович,
Прочла Вашу волшебную книгу, да, маг и волшебник! Прочла, наконец. Начала, как велите, с карандашом и бумагой, — но в семье были болезни, операции, потом наступили пасхальные праздники, приехали дети и внуки, и не то, что с карандашом, а вообще книгу серьезную читать, сконцентрироваться стало невозможно. А недели две назад снова взялась и залпом прочла. Многое по тупоумию постигнуть не могла: Уникурсал Уникурсалович, топография. Я в общем матем<атику> теперь лучше понимаю, чем в юности, но за топографию бралась неск<олько> раз, и — рвется нить связи — и следовать уже не могу. Но сколько, сколько всего в Вашей книге. Какие все милые: Мнимий Радиксович и его папаша, и сам Илюша и тот же Уникурсал, именно милые. Как приятно слушать их разговоры! Удивительно Вам это удалось. Книга написана с такой любовью. Да, в каждой строчке любовь, даже нежность, нигде, нигде нет намека на злобу — на кого бы то ни было. Редкая книга, редкое сочетание юмора и любви. Спасибо. Спасибо. Когда дошла до более алгебраического конца, и анализа, и интегр<алов> и дифференциалов и вообще координатных фигур, — как радостная встреча, — как-то мне это понятнее, чем теории чисел, хотя они и очаровывают своими чудесами... Как Вы, дорогой Сергей Павлович, поживаете, как Ваше здоровье? Надеюсь, что полоса уныния прошла, что Вы снова жизнерадостны. Устаешь от жизни, что и говорить, иногда рукой двинуть тяжело, как свинцовая она. Но проблески радости прекрасны. Спасибо за копии Бориных надписей на «Близнеце» и «Поверх барьеров». Тихие Горы… Все это было. Напишите философский трактат. Ах, многое, многое, о чем хотелось бы поговорить с Вами. Многое, о чем хотелось бы писать. Про то, что никакой логики нет, а есть только математика, и кое-что из математики этот Универсал Универсалович Универсальный (Магазин) Аристотель — заглядевшись с одной стороны на математику, а с другой на Платона, вздумал перенести на мышление — получилось нечто вроде Прокрустова ложа. Ну, простите, что неуважительно отзываюсь об Аристотеле, — но он, ей-Богу не больше, чем Универсальный Магазин. Куда мне. Две тысячи лет верили в логику, и самые наиформальнейшие модные формалисты продолжают доказывать ее положения ее же собственными выводами. Какова «логика» этих логиков! Ну, простите. И стихи писать, и воспоминания хочется. Но когда, как, дорогой Сергей Павлович, простите, благодарю за все, черкните про себя.
Ваша Жоня.
Лидочка кланяется.
12. 5. 68
15. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
19 октября 1968, Оксфорд
19. 10. 68
Дорогой Сергей Павлович,
Давно от Вас не было вестей. Надеюсь, что Вы здоровы, работаете. У нас в семье в этом году было много болезней, но теперь — лучше. Получили ли Вы мое письмо (в начале лета)?
Я часто о Вас думаю, — радуюсь, когда узнаю, что Вас здесь знают и ценят. Спрашивали Ваш адрес, но я без Вашего разрешения его давать не хочу. Вот 2 конкретные случая: заведующий Русской библиотекой при Оксфордском университете хотел бы списаться с Вами, с целью обмена книг — английских и советских (т.е. Ваших). А вдруг случай: немецкая литературоведка, пишущая что-то о Боре, хотела бы Вам написать, спросить кое-что о временах Центрифуги! Дорогой Сергей Павлович, напишите, как живется Вам, будьте здоровы, милый Сергей Павлович.
Ваша Ж.Пастернак.
16. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак
31 октября 1968, Москва
С.П.Бобров
Москва А 319, Черняховская, 4, 125.
Дорогая моя Жонечка!
Сегодня получил Ваше милое письмецо от 19-го октября. Спасибо за память. Конечно, я у Вас в долгу, потому что еще летом получил от Вас письмо и... не собрался ответить.
Почему?... да так... с нервами у меня очень плохо, глаза плохи, работоспособность близка к нулю. А последнее для меня очень непривычно и тяжело.
Как-то тут звонил к нам Женя, Борин сын, но я с ним не говорил, разговаривала жена моя, Мария Павловна. Он предлагал мне написать возражение на Борину «автобиографию», где обо мне говорится в крайне пренебрежительном тоне и нарассказана масса всяких побасенок... так вот не хочу ли я на все это возражать, а он, дескать, примет меры к опубликованию подобной полемики с покойным его отцом. Жена за меня отказалась от этой чести! зачем это мне, зачем подымать все былое, которое было, прошло и уже забывается?1 Ведь никто из нас — в частности ни Боря, ни я — не представлял себе страшных масштабов испытаний, которыми грозило нам будущее, т.е. мы были просто детьми в этом роковом вопросе. Стоит ли теперь признаваться в нашем детском непонимании страшного мирового исторического процесса? Мне просто тяжело об этом и подумать-то... а кроме того, нервы мои в таком печальном положении, что уж лучше их не перенапрягать. И без этого невесело... мне, по крайней мере. Через полторы недели мне стукнет 79 лет, где уж тут полемизировать! да и зачем. Сейчас, когда вспоминаешь нашу молодость, то думаешь — конечно, мы ощущали, что что-то н а д в и г а е т с я, и что это «что-то» поистине о г р о м н о, но что это такое было, мы себе не представляли. Вы знаете, как я любил Борю и его поэзию... а за что? потому что я верил в ее жизнеспособность в литературном плане, это было что-то более п о д л и н н о р у с с к о е, чем символизм, исходившее от Анненского, Случевского, Тютчева. Но эта микроскопическая разница меж этой поэзией и стихоплетством эпигонов символистов, их бонбоньерками п р о ш л а н е з а м е ч е н н о й после революции. Новому племени ни символизм, ни Борина поэзия оказались не нужны... Что же об этом сейчас болтать? только горе горькое горевать... а стоит ли?
Если кто-нибудь из Англии собирается мне писать, спрашивать меня о чем-то — пожалуйста, я готов отвечать, но не думаю, что мои ответы принесли бы кому-нибудь радость или пользу. Думается, что мои скромные труды по научно-популярной линии были более полезны для нашего многотрудного времени, чем все стихи на свете, сколь бы они хороши ни были. Но это, разумеется, мое личное мнение и я никому его навязывать не собираюсь.
Недавно ко мне привели гостя: молодой человек сын калмыка и русской, он специализировался по французскому роману, знает французский и немецкий, превосходно разбирается в вопросах литературоведения — вот это новый человек, выросший в новой обстановке. И такими новеллами мы можем гордиться. А наше время прошло безвозвратно!
Спасибо Вам, милая Жонечка, за память! нежно целую Ваши добрые ручки и благодарю ото всего сердца. Передайте мой низкий поклон и милой Лидочке.
Сердечно Ваш
Сергей Бобров
31.Х.68.
1 Такими ответами на обидевшие Сергея Павловича страницы «Людей и положений» можно счесть черновые фрагментарные тексты воспоминаний о Пастернаке в «Лирике» и «Руконоге» в форме письма к Е.Б.Пастернаку 1964–1965 гг. и 1969–1970 (?) гг. (РГАЛИ. Ф.2554. Оп. 2. Ед.хр. 265, 268).
17. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак
2 ноября 1968, Москва
С.П.БОБРОВ
Москва А 319, Черняховская, 4, 125.
Милая добрая Жонечка!
Вчера я послал Вам горькое и унылое письмо. Простите ради бога великодушно. Все дело в том, что я болею и одряхлел. Болею нервами уже второй год. Все нехорошо: страхи бесконечные и утеря работоспособности. Ужасно угнетенное состояние. Мучает застарелый колит (заработанный еще на той войне двумя дизентериями...), плохо со зрением, один глаз уже не работает. Отсюда безысходная тоска.
А вообще — вся жизнь была неудачной. И на машинке, как видите, пишу плохо. А кругом кончины сверстников и болезни. Жуткая бессонница. Был и в нервной клинике. «Надо взять себя в руки», — говорят врачи. Чувствуешь, что это справедливо, а сил на это нет.
В «Иностранной литературе» за нынешний год в январском выпуске была статья Вознесенского о переводах Бори. С удивлением я заметил, что этот автор, — которого я не очень ценил, — чувствует и понимает, что такое поэзия. Весь загорелся и написал в редакцию жаркое письмо, на которое получил даже ответ в две любезных строки. Вот, наконец-то, подумал я, о Боре пишут так, как он этого заслуживает, он, м<ожет> б<ыть>, единственный настоящий поэт в Европе за весь век. Прав я был или нет? Не знаю. Но развития все это никакого не получило, скорее — наоборот. Мы — неудачники, мы мелюзга перед грандиозными событиями современности. А главное — не могу работать, все стало какое-то бесцветное и неинтересное. Наверно, это жестокая месть старости, а может быть, и хуже — месть судьбы за слишком большое доверие своим способностям и надеждам. Около меня есть люди, которых судьба наказывала еще жесточее меня — и они трудятся, работают с увлечением и результатами... а у меня не выходит. Единственное, что я сделал за этот год — перевел маленький (но очень хороший) рассказ Ал. Камю (напечатан в № 9-ом той же «Иностр<анной> лит<ерату>ры1), рассказ сухой, горький, но очень хороший, бьющий современника не в бровь, а в самый глаз. Если попадется Вам этот журнал, посмотрите.
С Борей мы совершенно разошлись в 1956 году, когда я в самых мягких тонах высказал ему мое отрицательное мнение о «Д-ре Ж.». A он в это время не терпел никаких возражений, уверенный, что делает «великое дело». Вот на этой почве и расхождение, отсюда и крайне пренебрежительный, уничижительный тон его в автобиографии, там, где дело касается меня. Стоит ли на это «обижаться» или «огорчаться»? не знаю. Но я так любил его в юности, так верил в его дарование, в его будущее. А в его биографии я оказался чем-то вроде типографского «метранпажа». А мне и без этого туго, судьба скрутила меня — и дальше переводов, да научно-популярных книжек я пойти не мог. А ведь как все это было трудно. Все приходилось брать самоучкой, умолять людей о помощи. Да и это было связано с тысячей затруднений и неудач.
Простите меня, если я Вас чем-нибудь задел — поверьте, я не хотел этого. Я помню юность, помню Ваше милое семейство и Ваше ангельское личико, которое с такой нежностью воспроизводил волшебный карандаш дорогого Леонида Осиповича. А ведь он не верил в поэтический талант Бори, и я — мальчишка перед ним — брал на себя смелость з а с т у п а т ь с я и уверять этого маститого художника, что он ошибается, что сыну его суждена блестящая будущность в поэзии. Однако все вышло совсем не так, как мы думали. Все в мире перевернулось, а мы оказались маленькими щепочками в этой грандиозной буре. Когда-то Леонид Осипович слушал мои робкие и страстные речи — и заметно было, что ему очень х о ч е т с я мне поверить, а поверить он не решается. Ах, как все это было давно и теперь уж кажется просто невероятным.
Простите меня еще раз, милая и дорогая Жонечка! Все ведь не так просто, как Вам из-за моря кажется. Выросли целые поколения новых людей — совсем непохожих на тех, с которыми жили и росли мы — вот отсюда-то и великие трудности.
Поверьте мне в мое искреннее и добрейшее отношение к Вам и к Лидочке — и н е с е р д и т е с ь на меня.
Ваш
Сергей Бобров
2.XI.68.
1 В №9 журнала «Иностранная литература» за 1968 г. были напечатаны роман А.Камю «Посторонний» в переводе Н.Галь и рассказ «Гость» в переводе Боброва.
18. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак
3 ноября 1968, Москва
С.П.БОБРОВ
Москва А 319, Черняховская, 4, 125.
Дорогая моя — добрая и хорошая Жонечка!
извините меня ради бога! я пишу вам третье письмо в ответ на милое Ваше письмецо от 19-го окт. Но дело в том, что я 1) написал первое письмо очень сухо и горько, а 2) на второе письмо совершенно забыл наклеить добавочную марку, которую полагается наклеивать на заграничные письма! и из-за этого опасаюсь, что второе письмо мое до Вас не доберется. Вот из-за этого-то я и взялся писать Вам т р е т ь е письмо, как это ни трудно, при плохом моем зрении.
Понимаете ли Вы, дорогая Жонечка, как трудно мне объясняться с Вами? наверно нет! ведь Ваш покойный брат, мой бывший — в юности далекой — самый близкий и самый драгоценный друг, чей талант я ценил и любил до обожания — в Ваших глазах самая настоящая «знаменитость» на весь белый свет, ибо он Нобелевский лауреат и все такое. Но ведь это — т а м, т.е. у Вас, за рубежом, а здесь все это выглядит совсем иначе. Вы ведь сами понимаете хорошо, что объективных критериев для произведений искусства нет — быть не может! а у нас — тем паче. Здесь ценится непосредственная полезность, скажем культуртрегерского типа... и не более того. Та великая д у ш е в н а я ценность поэзии у нас не то, что не ценится или презирается, но она — на втором, если не на третьем плане. Если поэт может чем-нибудь помочь великой реформе коммунизма и перестройке всей страны в новом направлении — он хорош, а если нет (или даже, если просто покажется, что «нет»!) — то все гибнет и ему нет спасения. Ну а сверх того — тысячи трудностей тактического характера, разные разности вроде толчеи писателей возле казенного сладкого пирога — удачи и неудачи — и все такое.
Вы понимаете, что я — неудачник. Может быть, менее чем другие, ибо другим посолоней пришлось, а Боря как будто был удачник, но и то не совсем. И тему в своем «Д-ре Ж.» выбрал с т р а ш н у ю, ибо решился спорить с современностью. А этого делать нельзя, ибо только полное единство всех и вся может нас спасти. Мы должны стоять друг за друга и не отклоняться от этого. Лично я решил давно уж, что поэзия (моя, по крайней мере) этому помочь не может — и взялся за переводы и за научно-популярную литературу. Да и это было очень трудно, крайне трудно. Теперь на старости лет, почти что на краю могилы, думаешь — а так ли ты поступал, как нужно? И не можешь найти на этот роковой вопрос правильного ответа.
Сейчас надо ответить — верно ли мы поступали? и склоняешься к тому, что — нет, н е в е р н о, потому что не понимали, к чему идет страшный меняющийся мир. Какие невероятные катаклизмы, какие неслыханные перевороты! где уж тут маленьким людишкам-поэтикам судить да рядить! Простите меня, Вам все это наверно покажется полным малодушием... что делать? Я таков, или таким меня сделала несладкая судьба. Но на это можно ответить — а у кого она в наш грозный век сладкая? Конечно, это верно…
Припоминаю молодость и все Ваше милое семейство — и Ваше ангельское личико — которое с таким нежным прилежанием воссоздавал талантливый карандаш незабвенного Леонида Осиповича... А ведь он не верил в Борин исключительный поэтический талант, и я, мальчишка по сравнению с ним, с маститым живописцем — осмелился спорить с ним и уверять его, что Боря должен прославить свое имя.
Ну, — простите, больше мне писать-то, собственно, нечего. Да Вы и сами, дорогая Жонечка, понимаете — какая все это для меня тяжкая и угрюмая трагедия.
Пожалуйста, передайте милой Лидочке мой искренний привет. А Вам — великое спасибо за то, что Вы меня не забываете. Ведь существуешь в таком страшном стихийном одиночестве. Помните, как писал когда-то Тютчев об «обломках старых поколений»1, которые пережили свой век? Вот это оно самое и есть.
Искренно Ваш
Сергей Бобров
3.XI.68.
1 Из стихотворения Ф.И.Тютчева «Как птичка, раннею зарей…» (1835?): «Обломки старых поколений, / Вы, пережившие свой век! / Как ваших жалоб, ваших пеней / Неправый праведен упрек!.. / Как грустно полусонной тенью, / С изнеможением в кости, / Навстречу солнцу и движенью / За новым племенем брести!..»
19. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
20 ноября 1968, Оксфорд
Милый дорогой Сергей Павлович,
Какие грустные Ваши письма, — они пришли, благодарю от всего сердца, — пришли все 3, и оттого ли, что сразу три, но как-то особенно близко и живо почувствовала Вас. В них столько всего, что отвечать невозможно. А просто буду писать..., чтобы, — да, вот это-то и ужасно, что так далеко мы друг от друга, и что писать трудно, а м.б. и невозможно. Ведь многого по разным причинам сказать нельзя. Дорогой С.П., у меня два раза была нервная болезнь, я знаю, что это значит. А если врачи говорят Вам, что «надо взять себя в руки», то они, видно, проспали несколько десятилетий. Ведь в том-то и состоит нервная болезнь, что не можешь «взять себя в руки». Какая насмешка! Но это, конечно, фазы. Фазы, которые проходят. Увидите, и Вы опять сможете улыбаться. То же, что Вы пишете о неудачной жизни… Господи, это, конечно, Вам виднее. Но сколько на свете удачных жизней? Как послушаешь, — разных людей, — и близких, и родных, и знакомых, — иногда они открываются, мне-то видно, что всякий считает свою жизнь неудачей. О настоящих трагедиях уж и не говорю. Да что, мало кто скажет: «Я своей жизнью доволен», — но есть и такие, — редко, но есть. В Вас: слишком бурное начало было? Как бы хотелось поговорить с Вами — с глазу на глаз. Или вот Ваше: «Кому стишки нужны!». И это мне понятно, скажу прямо: это особенно резко чувствовалось во время моей первой болезни, — 40 лет назад. И про Борю, Вы думаете, я не понимаю, не ощущаю — всей бездны Вашей — ну что? горечи недоумения? Сочувствую, как сочувствую Вам! Боря. Нет, я не думаю, чтоб он когда-либо мог о Вас говорить с пренебрежением, как Вы пишете. Расхождение? Да. Пересмотр позиций, как говорится? Да. Несогласие не только с Вами, но и с собой. Ведь Вы знаете, что он, так сказать, «себя отверг» в последние годы1. И этим актом и Вас, ведь Вы были очень едины; значит, это логично, что, отрицая себя, он и Вас включил в это отрицание? Милый дорогой Сергей Павлович, почему же Вы говорите об обиде, когда дело только в отрицании. Но я понимаю, что Вы иначе переживаете это. Но, конечно, Вы правы, что не начали «полемики». А какая неудачная Женичкина2 жизнь. Я только недавно узнала, сколько горечи было в его жизни, хотя всегда чувствовала это. А брат Шура?! Сколько неудач, разбитых надежд. Но, да возблагодарим Бога. Болезни, грусть, кончины близких, — это, действительно, ужасно. У меня тоже такой год был. Много концов друзей. И становится страшно. А что касается старости: мой муж старше Вас на 10 лет. Сергей Павлович, как хорошо Вы пишете про «микроскопическую разницу» «этой» (настоящей) поэзии и стихоплетства эпигонов символистов (их «бонбоньерок»). И про то, что новому племени ни символизм, ни Борина поэзия оказались не нужны. И кончаете: «Только горе горькое горевать… а стоит ли?»
Да, ужасы творились, творятся, и до стишков ли. И все же они существуют, существуете Вы, — их представитель, Вы — поэт.
Вы воспринимаете удрученность свою, болезни, неработоспособность, как «месть старости», или даже «судьбы, — за слишком большое доверие своим способностям и надеждам»? О мести, конечно, говорить не приходится, но что-то похожее на месть, одним словом, реакция. Но не за то, что слишком себе верили, наоборот: за то, что недостаточно себе верили; что вытесняли свое, поэтическое; что думали, что Вы — поэт, можете заменить ее, вдохновение, — утилитаризмом. Да, утилитаризм теперь важнее «стишков», но Вы-то просто не утилитарист, Ваша ли вина в этом. Ради Бога, выздоравливайте скорее. Постараюсь достать номер «Иностранной литературы» с Вашим переводом. Вознесенского статью читала весной. Кто-то из Москвы прислал. Замечательная статья. Реагировала на нее, так же как Вы.
Перечла свое письмо. Какой ужас, беспорядочные фразы, простите, писем писать не умею совсем.
Не отвечайте, знаю, какая мука, письма писать, каким это кажется несносным трудом.
Но знать, как поживаете, все-таки хочется, — несколько строк лишь. Вам напишут из Оксфордской университетской библиотеки (Вы позволили?). Да хранит Вас и всех Ваших Бог.
20. XI. 68.
Простите.
Ваша Жоня. Лидочка кланяется.
1 Имеются в виду неоднократные поздние высказывания Б.Л.Пастернака о его недовольстве своей поэзией до 1940 г., т.е. до стихотворений книги «На ранних поездах»; см., например, в письме к В.Т.Шаламову от 9 июля 1952 г. (ПСС. Т.IX. С.685). Об этом же он писал в «Людях и положениях» (ПСС. Т.III. С.327).
2 Т.е. Евгения Борисовича Пастернака (1923–2012).
20. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
Декабрь 1968, Оксфорд
Дорогой Сергей Павлович,
Вам и всем Вашим от всего сердца желаем здоровья, радости, душевного спокойствия в Новом Году.
Надеюсь, что чувствуете себя лучше, что снова взялись за работу, — последние Ваши письма были грустные, писала Вам около месяца назад.
Всего, всего Вам хорошего, с сердечным и искренним приветом,
Ваши Лида и Жоня.
Простите за дурную репродукцию1, но англичане не немцы, и цветные их фотографии не Бог весть какие.
1 Письмо на открытке с фотографией Тринити-колледжа в Оксфорде. Почтовый штемпель 20 декабря 1968 г.
21. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак
10 января 19701, Москва
С.П.БОБРОВ Москва А319, Чернях<овского>, 4, 125.
Милая добрая Жонечка!
На днях мы получили Ваше славное письмецо с поздравлением и картинкой Мантеньи, чем и были очень живо тронуты. Спасибо Вам! Мы со своей стороны тоже поздравляем Вас и всю семью Вашу с Новым Годом и ото всей души желаем Вам всего хорошего, а самое главное здоровья, а кстати уж и хорошего настроения.
Это правда, что я Вам очень долго не писал, но это объясняется тем, что я болел очень внушительно, да и сейчас еще болею, хотя последнее время мне несколько полегчало. Вы сами это когда-то испытали.... а на старости лет все это много труднее. Как-то месяца два тому назад я послал Симмонсу2 оттиск моего перевода одного замечательного китайского поэта (умер в начале 8-го века н.э.), мне было бы очень приятно, если бы Вы посмотрели на эту мою работу, я сам ее очень люблю3. Может быть, мне удастся в будущем напечатать и еще кое-что из моих поэтических произведений. Не видали ли Вы книгу некоего В.Маркова4 из Калифорнийского университета по истории русского футуризма? Там о нашей ЦЕНТРИФУГЕ целая глава, я думаю, Вам будет интересно.
Хныкать и жаловаться нет охоты, но — увы! у меня еще крупные неприятности со зрением (катаракта). Милую мою Марию Павловну я замучил болезнью и... соответственными ахами и охами да и... капризами (невольного характера). Трудностей, одним словом, много, а работоспособность крайне низкая.
Ну — целую на прощание Ваши добрые ручки, посылаю особый привет Лидочке. И покорнейше просим нас не забывать!
Всего доброго — Ваш
Сергей Бобров
10.I.69
Мария Павловна просит передать сердечный привет и поздравления.
1 Дата в конце письма, очевидно, ошибочная; дата получения, проставленная Ж.Л.Пастернак: 20. I. 70.
2 Известный английский славист Джон Саймон Габриэль Симмонс (1915–2005).
3 Над поэтическим переложением «Поэмы о поэте» Сыкун Ту по прозаическому переводу М.В.Алексеева С.П.Бобров работал с 1932 г. Опубликовано в журнале «Народы Азии и Африки» (1969. №1. С. 161-175).
4 Владимир Федорович Марков (1920–2013) — филолог, эмигрант второй волны. Имеется в виду его книга «Russian Futu-rism: A History» (Berkeley: University of California Press, 1968).
22. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
22 января 19701, Оксфорд
Дорогой Сергей Павлович,
как я обрадовалась Вашему письмецу! Спасибо. Тотчас же позвонила Симмонсу, он обещал прислать переводы и достать книгу Маркова о футуризме. Болезни. Да, и у нас были болезни. Мой муж (а ему скоро 90 будет) упал, сломал кисть руки: больница, операция, осложнения внутренние. Ну, слава Богу, давно снова дома, ему гораздо лучше.
Только что получила Ваши стихи от Симмонса. Что за переводы! Как чувствуется Ваше чуткое вслушиванье в китайского поэта, и какая нежность, какое предельное благородство в Вашей передаче! Читая и перечитывая стансы, нахожу все новые красоты и глубины, — спасибо, что подумали обо мне и посоветовали попросить С<иммонса> прислать мне стихи.
О чем писать, милый, дорогой Сергей Павлович. Невозможно. Ведь начнешь, — и получается нечто вроде начала Книги — а писать ни времени ни сил, ни даже охоты. А иногда жаль, — острая боль — всего пропущенного. И как-то: «завтрашний» день застает врасплох. Но как Вы пишете, «хныкать нет охоты». Ах, вот вспомнила: Лидочка (которая шлет сердечный привет) просила спросить Вас и милую Марию Павловну: не нужно ли чего отсюда? Она, в пребывание свое в М<оскве>, спрашивала М.П. по телефону, и М.П. ответила: вот разве лекарство. Так вот, лекарство ли или что другое, пожалуйста, дорогие Марья Павловна и Сергей Павлович, сообщите, чтоб было готово, если кто-нибудь поедет в Ваши края.
Еще раз благодарю за наслаждение, доставленное Вашими стихами. Да хранит Бог Вас и Ваших.
Ваша Ж.Пастернак.
1 Датируется по штемпелю на конверте.
23. С.П. Бобров — Ж.Л. Пастернак
4 февраля 1970, Москва
С.П.БОБРОВ — Москва А 319,
Чернях<овского>, 4, 125.
Милая и добрая Жонечка!
Вы очень меня порадовали Вашим добреньким и выше головы лестным для меня письмецом. Действительно, я никак не ожидал, чтобы мой китаец так Вас растрогал. Но это действительно некое маленькое литературное чудо (которое пролежало у меня в столе ровно 34 годика...).
И это поистине самая подлинная поэзия — к тому же совершенно своеобразная. Радуюсь от души, что она до Вашего сердца дошла — живая и невредимая.
А насчет того, чтобы что-нибудь у Вас попросить, так даже и не пойму, как к этому приступить. Недугую, и довольно основательно... и лекарства, конечно, нужны... так называемые а н т и – д е п р е с с а н- т ы вроде ТОФРАНИЛА или НОЗИНАНА, но есть ли они у Вас? — сверх того, это штука довольно дорогая. И это французские лекарства. Прилагаю название, взятое из Тофранильной коробочки. Найдете, пришлете — буду за Вас бога молить, но, конечно, Вы особенно не старайтесь — кстати сказать, по почте не принимают, надо с оказией.
А вообще Вы — умница и милочка, не знаю, как и сказать о Вас! А книжка Маркова, достали Вы ее?
Напишите как-нибудь еще — да кланяйтесь от меня и от жены Лидочке и Симмонсу.
Привет!
Сергей Бобров
4.II.70.
Tofranil
Thymoleptique
Chlorhydrate de N — (Y-dimethylamino-propyl) imi-nodibenzyle
Ampoules а 25 mg.
Drageеs а 25 mg.
М.П. шлет Вам с Лидочкой сердечный привет. Нежно целую Вашу ручку, сочинившую это славное письмецо!
24. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
5 апреля 19701, Оксфорд
Дорогой Сергей Павлович,
Спасибо за Ваше милое письмо (февраль?). Я бы давно ответила, но… «Но» в общем просто страшная депрессия, какое-то органическое отчаяние (от полета времени?). Вы сами это знаете. Федя (мой муж) болел, т.е., это — хроническое (моч<евой> пузырь, от старости, верно), но, в общем, слава Богу.
Тоскую по русской зиме: снег как-то меня успокаивает, придерживает время, — душевный отдых — эта белизна и тишина. А тут пойдет — и растает, и серость, и сырость, и ветер, и раздражение. Ну, грех мне — ныть, у нас все — слава Богу. «Антидепрессанты» удалось достать, — на одном лекарстве имя другое (но химически точно соответствует французскому, так мне и в аптеке сказали, и наш доктор — нужно, чтоб доктор это подписал, т.е. прописал, а то в аптеке не дают). Ну вот, надеюсь, что оба лекарства хорошо до Вас доехали, надеюсь, что Шурочка Вас известил об их (для Вас) прибытии. Напишите снова, дорогой Сергей Павлович. Сердечный привет дорогой М.П. от Лидочки и меня.
Целую Вас, да хранит Вас Господь.
Ваша Ж.Пастернак.
1 Датируется по штемпелю на конверте.
25. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак
16 апреля 1970, Москва
С.П.Бобров
Москва А 319, Чернях<овского>, 4, 125.
Милая — добрая — дорогая Жонечка!
Вчера к нам позвонил, а затем и появился у нас некоторый почти совершенно бестелесный англичанин — и привез нам от Вас с Лидочкой лекарства, за которые уж не знаю, как и благодарить, ибо наш Тофранил подходил к самому концу и мы терялись в печальных догадках. И вдруг Ваш посланец! Он почти совершенно заел меня многообразными вопросами о нашей лит<ературно>-худ<ожественной> юности, на многие из которых я не знал, что отвечать — и отделывался туманными общими рассуждениями о своеобразии эпохи и проч. Говорит он по-русски очень хорошо, но что ему в сущности от меня надо было, я так и не понял, хотя очень старался. А сегодня пришло еще Ваше милое и мягкое письмецо от 5-го апр<еля>, которое меня растрогало очень и очень. У Вас снегу мало, но зато у нас его было в избытке. Живу я все так же, т.е. день ничего, а два дня отвратительно..., в общем, не больно-то весело. Если бы не моя бесценная Мария Павловна, то вряд ли бы на сей день от меня что-нибудь осталось. Страшные Ф о б и и не оставляют меня, и как от них отделаться — не поймешь. Мы желаем, я и М.П., и Вам и Лидочке всего наилучшего и низко кланяемся за скорый и такой замечательный отклик (про второе лекарство мы еще не знаем, но надеемся все узнать от врачей — это ведь заменитель Нозинана, не так ли? Нa коробочке довольно откровенная надпись: «яд» — ну что же тут поделаешь!). Завтра должен появиться наш врач, у которого дома произошло бедствие, и он давно не был. Пытаюсь что-то читать… читал здесь воспоминания о Тургеневе целой массы лиц и был всем этим горячо тронут: жаль, что память уж очень плоха! — Привет Вам сердечный и громаднейшее СПАСИБО!
Ваш
Сергей Бобров
16.IV.70
М.П. сама собирается Вам написать, но уж очень у нее много обязанностей — и пока она шлет Вам сердечный привет и великое спасибо!
P.S. — Послал Вам с этим юношеское Борино письмо с его ответом о моих бедных стихах1.
С.Б.
16.IV.70
1 Приложен конверт с машинописной копией письма Пастернака к Боброву от 13/14 февраля 1917 г. с надписью Боброва: «Милой и дорогой Жозефине от Сергея Боброва. Борино письмо ко мне в самом начале 1917 г.». В этом письме Пастернак перечисляет понравившиеся ему стихотворения из книги Боброва «Алмазные леса» (М.: Центрифуга, 1917). Письмо опубликовано в: Борис Пастернак и Сергей Бобров: Письма четырех десятилетий. С. 273-276. В правом верхнем углу копии текст: «И-во Центрифуга получено 25.II.917. Вх. но. 16 / исп. исх. но. 223».
26. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
6 июня 19701, Оксфорд
6/6
Дорогой Сергей Павлович,
Спасибо за апрельское письмецо, не отвечала до сих пор, т.к. до сих пор ждала, что тот англичанин передаст письмо: но он до сих пор не появился и письма не переслал. Может быть, хочет передать мне его лично, когда будет в Оксфорде. Вот и лето, чудное лето, с сиренью и славословием птиц. Сергей Павлович, ни на одном языке нет слова, соответствующего языку певчих птиц. Ведь это не пенье (поют и люди), это их язык, как назвать его? Овцы блеют, собаки лают, а птицы — ? Не думайте, что я это «с жиру», что мне не о чем другом думать… Фобии, Вы пишете о фобиях, я от них страдала всю жизнь (и теперь). Не знаю, писала ли я Вам о Феде (муже), что ему 90 лет, — слава Богу, еще ежедневно гуляет, но с мочевым пузырем неладно. Ну, вот мне кажется, конечно, что и мне 90, — значит Вы гораздо моложе меня.
Целую Вас и дорогую Марью Павловну, да хранит Вас Бог.
От Лидочки привет.
Ваша Жоня.
1 Датируется по штемпелю на конверте.
27. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
25 июля 1970, Оксфорд
25. 7. 70
Милый дорогой Сергей Павлович,
Г<осподи>н Симмонс дал мне фотокопию статей о Вас в «Науке и жизни»1, — Боже мой, как я обрадовалась им! Видите, видите, дорогой мой, Вас ценят, любят, знают, а Вы в таком сумрачном настроении. Но гл<авным> образом меня заинтересовала Ваша поэма о Делакруа и надеюсь, что Вы пришлете мне ее, когда будет напечатана. Конечно, у Вас есть причины негодовать, что Вас недостаточно печатали, знали, Вы держались в стороне, скромно («без труб и барабанов»), а публике, а главное, критикам (этому страшному злу, язве на теле искусства) нужна реклама. Поздравляю, — как прекрасно пишет о Вас Шкловский, очень это меня тронуло, и как мило Виногр<адова>. Хочется написать, почему особенно заинтересовала меня поэма о Д<елакруа>2, — но об этом в другой раз — а пока: обнимаю, поздравляю, желаю здоровья, сил, исполнения надежд. Самый сердечный привет милой М.П.
Ваша Жоня.
1 В №5 журнала «Наука и жизнь» за 1970 г. были напечатаны статьи В.Б.Шкловского «Скрепы горизонтов» (с. 133-135) и И.А.Виноградовой «О книге старой, но не устаревшей» (с. 131-132), посвященные разным сторонам творчества Боброва — его поэзии и переводам (Шкловский) и кн. «Волшебный двурог» (Виноградова).
2 В письме от 27 июня 1970 г., не включенном в настоящую подборку, М.П.Богословская (см. о ней также в предисл. к переписке 1920-х гг.) послала Ж.Л.Пастернак отрывок из поэмы С.П.Боброва «Евгений Делакруа — живописец» (издана в 1971 г.).
28. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
15 августа 1970, Москва
Милые, дорогие Марья Павловна и Сергей Павлович,
Боже мой, как Вы обрадовали меня присылкой отрывка из Делакруа. Постойте! Ведь как раз на днях я писала Вам, поздравляла с прекрасными статьями о Вас (получила их от Симмонса), и еще пишу: очень хотелось бы знать, что это за поэма о Д<елакруа>? Надеюсь, что пришлете и т.д. И через несколько дней этот радостный сюрприз, а ведь радостные сюрпризы в наших жизнях редки... Плакала, читая этот отрывок, не только в первый, но и во второй и третий раз. Какая красота, какое благородство, какое изящество, т.е.: соединение легкости с силой выражения, — да что говорить: мастерство. Теперь подумайте, какое совпадение. Конечно, я и не думаю сравнивать себя с Вами, — Вы — мастер, я дилетант. Но все же какой страшный случайный параллелизм. Ведь Вы никогда длинных описательных поэм не писали? Не писала и я. И вдруг: прет из меня «поэма» о моей матери, об этой гениальной пьянистке, пожертвовавшей собою = (музыкой) для семьи, мужа, детей… Хочется воссоздать ее образ, ее внутреннюю борьбу, ее странную жизнь, в которой искусство было залито волной обыденности, ее страдания, ее крест. И дохожу до места ее переживания, ее Шопена, и через 3 недели получаю от Вас Шопена — переживаемого Евгением Делакруа. Не странно ли. Но это не все. Когда я бывала в Лувре, то после осмотра картин в этом огромном музее, доходила до зал 19-го века уже уставшая: смотрела на полотна Д<елакруа> и думала: ну, этот слишком яркий, слишком натуралистичный, слишком много всего наворочено в картинах (ведь и у Тинторетто групповые портреты, тоже «слишком много», но какое у Тинторетто благородство сдержанности — всегда меня приводило в восторг). И вдруг в папочкиных записях: о Дел<акруа> папочка говорит с такой любовью, с таким восхищением, преклонением, — считает его одним из главных художников 19 столетия, — называет его родоначальником европейского современного (19-й, 20-й век) искусства. Не стану распространяться на этот счет, — из пап<очкиных> записок удалось мне составить целую главу, посвященную Делакруа.
И вот Вы создаете нечто, в чем сливается для меня самое дорогое, самое близкое: Делакруа моего отца, Шопен моей матери. Теперь Вы поймете, как взволновала, каким блаженством наполнила меня эта Ваша работа. Спасибо. Спасибо за это — для меня — чудо исполнения, чудо реализации мечты. Потому что: не в ужасном ли состоянии теперь искусство, чистота поэзии, тишина и глубина музыки. Не страдаем ли мы, — как страдаем — от поругания тишины и глубины, от невежества, от всего не настоящего. И вот Вы и Ваше настоящее.
Да хранит Вас Бог, целую,
Ваша Жоня.
29. С.П.Бобров — Ж.Л.Пастернак
25 августа 1970, Москва
СПБ — Москва А319, Чернях<овского>, 4, 125.
Милая, добрая, ненаглядная Жонечка!
Вчера вечером от Вас письмо, а сегодня утром еще одно!! Не жизнь, а малина, читай, умиляйся и радуйся. Спасибище огромадное! Просто до слез трогательно, что Вам понравился этот маленький отрывочек из моей длиннющей поэмы. Редакторы приехали к нам, поговорили-поговорили, а потом, сделав самые казенные лица, сказали вдвоем басом: «Ну, уж как хотите, дело Ваше, а больше 200 строк никак нельзя...» Вот и пришлось кроить, клеить и заниматься самооскоплением. Но, судя по Вашим тройственным слезкам, все-таки что-то осталось? не так ли? вот и другие то же говорят...
Впрочем, подождите, я сперва должен Вам рассказать, какой я был в позапрошлом году дурак (сейчас еще хуже, но не в этом дело). Мы попали тогда в подмосковный санаторий по имени «Десна». М.П. была очень занята переводом Фолкнера1, и я болтался вокруг этого канадского вигвама в одиночестве. И вдруг я увидал, что кроме меня так же гуляет некоторый человек, прельстивший меня старинной красотой незаметных манер. Мы стали ходить вместе и подружились. Он кончил Археологич<еский> ин<ститу>т, но тут пришла война, и ему сказали: «Хочешь копать, археолог, копай окопы» и вывели его довольно скоро чуть не в генералы. В Москве знакомство продолжалось, и вот «во едину от суббот»2 входит он к нам и говорит: «Я с покорнейшей просьбишкой, ну, разумеется, и с приносом!» Вытаскивает из портфеля мою п е р в у ю книжку стихов (1913!)3 и просит сделать дарственную надпись. «Да откуда же она у Вас?» — «Как увидал, так и купил в год выхода, а вот и принос...» Разворачивает газету и что же я вижу? портрет миленькой Жонечки, сделанный пером ее батюшки — в чудном багете... и подает мне! и вот тут-то и выяснилось, какой я дурак!! я застеснялся... и не взял. А он придумал мне месть — взял да потихоньку и помер от неоперабельного рака. На этом портрете Вам лет 15-16... прелесть, что за девочка. Ведь надо же быть таким дураком. Тут у нас в гостях была Лидочка, которая, какая была, такая и осталась, а на Ваших карточках ясно, что совсем недавно (этак лет 30 что ли) Вы были писаной красавицей.
Ну а теперь к делу. Статья Шкловского, конечно, довольно милая. А Виноградова это один из тех людей, кого мой ВОЛШ<ЕБНЫЙ> ДВУРОГ рассмешил, растормошил и сунул на математический факультет!4 И таких людей не так уж мало. И кое-кто из них выходит (даже уж и вышел) в серьезные ученые.
Что до поэмы — то строчите ее, не отрываясь. Так и надо! Если бы я знал в юности, что Вы грешите стишками, я бы Вас тут же выучил бы этому ремеслу — судя по Вашей книжечке, все возможности у Вас для этого были.
Совпадениям в жизнях нет конца (отсюда ремесло цыганок!) — моя мать была крохотная писательница, все это пошло кувырком, ко всем чертям (но ее стихи почитывал Фет и кое-что похваливал) — а затем замужество, пятеро детей и вместо стихов — сапоги всмятку. Ну, кое-что Вы знаете из «Мальчика»; ее малюсенькое дарованьице, попади оно в добрые руки, могло бы развиться... если бы, и т.д. Это Вы думаете, что я мастер, a многие другие иного мнения... Нет, насчет поэм я немного грешен: перевел «Песню о Роланде» для подростков, а потом, кроме «Делакруа», у меня есть другая (огромная!) поэма под названием «Сентиментальное путешествие»... но она несколько ф у т у р о в а т а (по стиху гл<авным> обр<азом>) и поэтому ей еще много лет лежать — а в ней около четырех тыс<яч> стихов. Это очень хорошо, что Вы пишете о своей матери с нежностью. Моя мать была безумно озлоблена неудачами, муж был игрок, бабник и во гневе — лютый зверь... Вы бы мне хоть две-три цитаты из соображений Л. О-ча прислали о Делакруа. Очень интересно!
Целую тщательно со всей возможной нежностью Ваши дорогие ручки! Желаю всего доброго.
Эх! а под конец не удержишься от просьбы. Лидочка привезла мне баночку Тофранила — но та же самая фирма выпустила усовершенствованное средство: АНАФРАНИЛ — случайно одна наша писательская семья привезла мне немножко: это в тысячу раз лучше Тофранила... Вот если бы когда-нибудь, где-нибудь и так далее, я б Вам в ножки поклонился.
Горячий привет и спасибо за милейшие Ваши письма! Еще раз целую Ваши ручки. Лидочка хотела прийти к нам с фотоаппаратом, чтобы Вам показать нас... не знаю уж, выйдет у нее или нет. М.П. обнимает Вас, целует и желает всего самого хорошего.
Ваш Сергей Бобров
25/VIII/70
Получил письмо от Симмонса: протелефоньте ему, что каталог я получил и много благодарен. Какая-то путаница у него с адресами??? я ничего понять не мог!
М<ожет> б<ыть>, английский обычай велит служащим жить в том же доме??? так или нет.
1 Роман У.Фолкнера «Осквернитель праха» был напечатан в №№ 1, 2 «Иностранной литературы» за 1968 г.
2 Т.е. в первый день после субботы (цсл.).
3 Бобров С. Вертоградари над лозами / Рис. Наталии Гончаровой. М.: Лирика, 1913. 162 с., [10] л. цв. ил.
4 Ирина Андреевна Виноградова — математик, преподаватель МГУ.
30. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
19 сентября 1970, Оксфорд
19. 9. 70
Дорогие Марья Павловна и Сергей Павлович, какие чудные фотографии Лидочка привезла от Вас! Вот спасибо! Она очень жалела, что не пришлось ей к Вам еще раз прийти, а она уже все приготовила, чтобы Вас снять (даже цветной фильм), когда М.П. позвонила, что это Вам будет неудобно. Она рассказала мне, какие Вы оба милые, и теперь, глядя на Вашу фотогр<афию>, Марья Павловна, понимаю, почему этот англичанин, кот<орый> был у Вас, говорил мне, что влюбился в Вас. Спасибо и за интересное, сердечное письмо Ваше, Сергей Павлович, — слава Богу, что Вам, по-видимому, лучше. Но знаю по себе, что эти нервные недомогания довольно-таки мучительны — то гораздо лучше, то снова полоса уныния. Между прочим, у Лидочки ведь есть Ваш рецепт, и как только представится возможность, она Вам пришлет желаемое.
Ну, дорогие, целую Вас, и от всего сердца желаю здоровья и сил. Да хранит Вас Бог,
Ваша Жоня.
Лидочка шлет привет.
31. Ж.Л.Пастернак — С.П.Боброву
8 декабря 1970, Оксфорд
8. 12. 70
Дорогие друзья.
Поздравляю с Праздником, желаю здоровья, сил, успехов в Новом году.
Надеюсь, что здоровье Ваше, дорогой Сергей Павлович, в удовл<етворительном> состояньи.
У нас тоже все — слава Богу. Чего же еще желать? Усталость, недостаток времени, «перегрузка», как говорят в канцеляриях, но с этим ведь можно мириться. Лидочка шлет привет и фотогр<афии>, кот<орые> она Вам обещала дать.
Ну, будьте здоровы, черкните неск<олько> слов. Как Ваша работа (Делакруа)?
Ваша Жоня.
32. М.П.Боброва — Ж.Л. и Л.Л. Пастернак
3 февраля 19711, Москва
Дорогие Жозефина Леонидовна и Лидия Леонидовна,
Сергей Павлович умер 1 февраля в Боткинской б<ольни>це у меня на глазах после 3-дневных мучений от острой коронарной недостаточности.
Я Вам послала его стихи, напечатанные впервые за полстолетия в Алма-Атинском ж<урна>ле «Простор»2. Там несколько опечаток, но это неважно.
Ваша М.Б.
3 февраля
1 Датируется по штемпелю на конверте.
2 Публикация 13 стихотворений Боброва («Рояль», «Дождик, братик золотой…», «Ветер уносит селенье…», «Гофман и Глюк» и др.) предварялась заметкой об авторе Л.А.Озерова. См.: Простор. 1970. №12. С. 112-114.
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Печатная версия страницы
![С.П.Бобров. [1950-е годы]. РГАЛИ](../img/1130000/1131412s.jpg)
![Страницы рукописи романа Б.Л.Пастернака «Доктор Живаго». [1954–1955]. РГАЛИ. 1. Часть десятая. «На большой дороге» 2. Часть шестнадцатая. Эпилог](../img/1130000/1131415s.jpg)
![Титульный лист рукописи второй книги романа «Доктор Живаго». [1954–1955]. РГАЛИ](../img/1130000/1131421s.jpg)
