Сергей Сафонов

Тандем единомышленников

Показ работ молодых авторов в выставочном зале редакции журнала «Наше наследие» — на первый взгляд, случай почти необъяснимый и воспринимающийся чрезвычайным авансом примерно тридцатилетним экспонентам. Особенно если учесть, имена каких мастеров самых разных десятилетий ХХ века, а то и постарше, неплохо знакомы этим стенам. Однако все становится на места, если воспринимать живописное творчество Евгении Буравлевой и Егора Плотникова не автономно, как часто случается с современными художниками, а в логике определенной традиции. Можно смело сказать, что многое они именно что «унаследовали» от своих педагогов.

И наиболее очевидно в холстах Евгении и Егора проступает «чеширская улыбка» некогда художника-шестидесятника, а нынче — просто значительного мастера и нашего современника, живописца Павла Федоровича Никонова.

Всякое сравнение, как известно, хромает. Не стоило бы говорить о недавних воспитанниках мэтра только на том основании, что они его бывшие ученики, после завершения в 2006-м учебы в столичном Суриковском институте ступившие на путь самостоятельного творчества. Многие мастера нашей культуры оставили след в творческой педагогике, хотя бы потому, что преподавание — довольно гармоничный способ трудоустройства в рамках профессии.

Но, например, в числе учеников другого большого художника, Александра Шевченко, в 1920-е преподававшего во Вхутемасе, а в более поздние годы — во Всесоюзной академии архитектуры, МИПИДИ и Московском текстильном институте, были и безукоризненно усвоивший его уроки Валерий Каптерев, и Андрей Гончаров, оставивший дневниковые записи о бесполезности собственного обучения у Шевченко…

Случай Буравлевой и Плотникова — не такой; он очевидно ближе к позиции Каптерева. Что, кстати, вовсе не отменяет и поисков самостоятельного пути, и даже некоторого творческого противостояния авторитетному и любимому педагогу. Наблюдая на протяжении послевузовских лет эволюцию живописи Евгении и Егора, могу сказать об их колоссальном продвижении по пути индивидуализации собственного языка, по-своему заметного в произведениях каждого из участников тандема, который сложился еще в 1990-е, в период учебы в художественном училище родного

Кирова-Вятки. Язык обоих авторов доказал, что способен меняться во времени, однако главное и неизменное для их творчества, воспринятое от Никонова и других учителей, — преданность профессии, осознание границ допустимого в поле творческой эволюции, вне зависимости от конъюнктуры. Честность по отношению к собственным занятиям живописью, даже случающимся временами метаниям и заблуждениям. Желание понять себя.

Главным жанром для Евгении Буравлевой — не декларативно, а по факту — является пейзаж. Чаще всего городской, географически индивидуально окрашенный. Ею последовательно не забыты российская провинция, Берлин и Дрезден, Париж и Москва. Особая глава — Лондон; британская столица пока очевидно доминирует в «будущем наследии» художника. То ли это связано с графиком творческой эволюции и календарем зарубежных поездок, то ли автор изначально стремился найти персональный подход к портретированию каждого из перечисленных городов — только такой подход у Буравлевой действительно нашелся. Ее Германия угловата и экспрессивна, Лондон — текуч и многоцветен, Москва — стремительна… В какой-то момент Евгению увлекло создание чрезвычайно детализированных, как бы литературно очевидных и оттого особенно пригодных для разглядывания внимательным зрителем мини-сюжетов, встроенных, запрятанных в недра холстов, которые написаны размашисто и свободно. Но и без всех этих дотошных «проверок документов», прогуливающихся человечков и нимф, бегущих к пруду, ее живопись имеет все основания претендовать на зрительское внимание, без скидок на возраст автора.

Егор Плотников — другой. В пору окончания учебы он заметно ближе стоял к Никонову, чем сейчас; даже некоторые «фирменные» мотивы никоновско-андроновской вузовской мастерской, вроде затемненного сельского интерьера с крестовиной окна на просвет или человека с вязанкой дров, безмерно одинокого в монохромном российском пейзаже, оказывались визуализацией творческой преемственности в картинах Егора. Сегодняшний Плотников, хотя по-прежнему верен пейзажу, стремится осознать круг собственных мотивов и тем, и многое на этом пути уже сделано. Например, его так называемая «детская серия» успела примерить самые разные форматы, от кабинетного, показанного в стенах «Нашего наследия», до монументального. Она даже шагнула в третье измерение: в последнее время Егор много экспериментирует на стыке живописи и скульптуры, работая над пространственными композициями, персонажи которых попеременно оказываются то как бы вышедшими на авансцену холстов участниками живописного представления, а то вдруг — занимают позицию зрителя по отношению к экспрессивной живописи собственного автора. Такой синтез — не самый традиционный ход в эволюции художника, особенно если учесть вечные цеховые разногласия скульпторов и живописцев. Но в искусстве ХХI века вряд ли необходимо так уж следовать чистоте жанров; главное, чтобы художнику было что сказать своему зрителю.

Первые реплики Плотникова и Буравлевой не только заготовлены, но уже произнесены.