In memoriam

Последний энциклопедист

1 марта после тяжелой болезни умер Юрий Яковлевич Герчук.

Очень трудно говорить о нем в прошедшем времени. И очень трудно представить себе московский художественный ландшафт без него — он присутствовал в нем, кажется, всегда. Присутствовал непосредственно — ходил (хочется сказать — бегал) на все выставки, даже те, чей состав был ему заведомо чужд, но, тем не менее, интересен. И, естественно, присутствовал — и продолжает присутствовать — своими текстами, поразительно разнообразными.

Последний энциклопедист, редкая птица в отечественной гуманитарной науке, тяготеющей к узкой специализации, — возможно, поэтому так и не озаботившийся получением ученой степени, — Герчук писал об искусстве книги (от «эпохи политипажей» до книги современной), об истории натюрморта и истории орнамента, составлял учебники для студентов; в его профессиональный «домен» входили архитектура и графика, он одинаково свободно ориентировался в культурных сюжетах XVIII века и в реалиях живого сегодняшнего процесса (многие его определения, такие как «тихая графика» или «негравюрное время», — вошли в искусствоведческий обиход в качестве базовых характеристик). Его тексты легко узнаются по интонации — одновременно обстоятельной и разговорно-свободной: слова складываются в понятный порядок, их смысл прозрачен, о самом сложном говорится просто, и эта простота не исключает интеллектуального артистизма — можно сказать, что автор всегда был по-просветительски учтив по отношению к своему читателю. Даже фотограмма, которой он занимался как художник, — в своем роде предельно «вежливое», ненасильственное искусство, где вещам как бы позволено увидеть самих себя, а фотограф всегда готов удивиться их поведению под воздействием света, — так что выбор техники тоже не был случаен.

Все, что делал Герчук, было на него похоже, ему соответствовало — за всем стояло очень сильное излучение его личности. Притом что сам он как раз последовательно избегал акцентированных жестов. Пожалуй, главным его качеством, ощущаемым всеми, кто имел счастье с ним общаться, было благородство — абсолютное, но негромкое, совсем не аффектированное и почти себя не осознающее. В его биографии случались — и не раз — вполне героические эпизоды, связанные, в частности, с диссидентским движением, в котором он косвенно участвовал, — косвенно, потому что и здесь, будучи в предельной степени «человеком наособицу», он избегал коллективных волеизъявлений. Например, письмо в защиту Синявского и Даниэля, собственноручно им написанное, а не подписанное (подписать было проще и менее чревато последствиями), — казалось бы, можно было данным обстоятельством гордиться и, как флагом, им «потрясать», — но нет, он говорил об этом нехотя и на вопросы отвечал в тональности несколько недоуменной — «ведь это были мои друзья, как же иначе?»

В нем поразительно отсутствовала всякая поза — желание вставать на котурны, демонстрировать статус и форсировать голос (вспоминается по этому поводу история, когда он оказался на выставке некой художницы, не знающей кого к ней привели, — после короткой беседы художница воскликнула: «Юрий Яковлевич, вам же писать надо», — на что Герчук доброжелательно сообщил: «Так я и пишу»). Но в этом всегда ровном тоне ощущалась и некая отчужденность — или, скорее, постоянная задумчивость: словно бы какая-то мерцательная аура, что сопровождает человека, пребывающего здесь и вместе с тем не вполне здесь. Было в нем что-то от инопланетянина, особенно предупредительного и деликатного по отношению к существам не вполне одной с собой природы — даже во внешности: не по-здешнему устроенная красота — смуглость, тонкость, голубая седина (домашнее прозвище «Фаюм» очень ему подходило). Если считать, что нам дается то лицо, которого мы заслуживаем, — вот и это он заслужил.

И еще одно — он был отважным и мужественным. В том, как он болел и уходил, это особенно ощущалось: и в готовности бороться с болезнью, и в смирении признать неизбежное — все понимая, но никак в разговорах это понимание не обнаруживая, чтобы не обеспокоить собеседника. Кстати, он и работал до последних дней — пока были силы попасть пальцами по клавиатуре компьютера. Теперь мы остались без него — и нас очень жалко.

Г.Ельшевская