«Свiте тихий, краю милий…»

Будучи малорусским поэтом по форме и языку, Шевченко в то же время и поэт общерусский. Это именно оттого, что он — возвеститель народных дум, представитель народной воли, истолкователь народного чувства.

Судьба связала малорусский народ с великорусским неразрывными узами. Только легкомысленное скользание по поверхности политических событий может находить единственно государственную связь между этими народами, смотреть на Малороссию не более как на страну, присоединенную к Российской империи; но, с другой стороны, только насилующая централизация, убивающая всякую человеческую свободу и всякое духовное саморазвитие мыслящего существа, может, закрывши глаза, утверждать совершенное торжество русского народа. <…>

Ни великоруссы без малоруссов, ни последние без первых не могут совершать своего развития. Одни другим необходимы; одна народность дополняет другую; и чем стройнее, уравнительнее, взаимодейственнее будет совершаться такое дополнение, тем нормальнее пойдет русская жизнь. Шевченко, как поэт народный, чувствовал это и разумел, и оттого-то его понятия и чувства не были никогда, даже в самые тяжелые минуты жизни, осквернены ни узкою, грубою неприязнью к великорусской народности, ни донкихотскими мечтаниями о местной политической независимости: ни малейшей тени чего-нибудь подобного не проявилось в его поэтических произведениях. И это, между прочим, служит подтверждением высокого достоинства его таланта… Поэт истинно народный, он, естественно, должен был выражать то, что, будучи достоянием малорусского элемента, имело в то же время и общерусское значение. Оттого поэзия Шевченко понятна и родственна великоруссам.

Н.И.Костомаров <1861>

Село Кирилловка, в котором родился Т.Г.Шевченко, принадлежало к составу ольшанского имения, доставшегося племяннику светлейшего князя Г.А.Потемкина-Таврического, действительному тайному советнику Василию Васильевичу Энгельгардту. Последние годы своей жизни В.В.Энгельгардт провел в м. Ольшаной, где у него был большой деревянный дом с тенистым парком, псовая охота и оркестр <…> По смерти Василия Васильевича в 1830 г. ольшанское имение перешло к родной его сестре Александре Васильевне Браницкой, а Кирилловка, Моринцы и другие благоприобретенные села вместе с капиталами покойного составили собственность незаконнорожденных его сыновей, из коих полковник гвардии Павел Васильевич Энгельгардт стал владельцем Кирилловки и помещиком Тараса Шевченка.

П.Г.Лебединцев. Тарас Григорьевич Шевченко

Помещик его вышел в отставку и переехал на жительство в Петербург. Вместе с другими дворовыми людьми Тарас отправлен в столицу по этапу вслед за барином. <…>

«В 1832 году мне исполнилось 18 лет [писал позже Шевченко] и, так как надежды на мою лакейскую расторопность не оправдались, то он (помещик), вняв неотступной моей просьбе, законтрактовал меня на четыре года разных живописных дел цеховому мастеру, некоему Ширяеву. Ширяев соединял в себе все качества дьячка-спартанца, дьякона-маляра и другого дьяка-хиромантика; но, несмотря на весь гнет тройственного его гения, я в светлые весенние ночи бегал в Летний сад рисовать со статуй. В один из таких сеансов познакомился я с художником И.М.Сошенком». <…>

Сошенко рассказывает об этом иначе:

«Когда я был в “гипсовых головах” или нет, кажется, уже “в фигурах” (1835–1836), вместе со мною рисовал брат жены Ширяева. От него я узнал, что у его зятя в мальчиках служит мой земляк Шевченко, о котором я еще слыхал кое-что в Ольшаной, находясь у своего первого учителя С.С.Превлоцкого. Я убедительно просил родственника Ширяева, чтобы он прислал его ко мне на квартиру. Узнавши о моем желании познакомиться с земляком, Тарас на другой же день, в воскресенье, отыскал мою квартиру в 4-й линии и явился ко мне в таком виде: на нем был засаленный тиковый халат, рубаха и штаны толстого холста запачканы были в краску, босой, расхристанный и без шапки. Он был угрюм и застенчив. С первого же дня нашего с ним знакомства я в нем заметил сильное желание учиться живописи. <…>

В это время я был хорошо знаком с известным малороссийским писателем Е.Гребенкою. С ним-то я прежде всего посоветовался, каким образом помочь нашему земляку. Гребенка принял близко к сердцу мое предложение, стал часто приглашать Тараса к себе, давал ему для чтения книги, сообщал разные сведения и проч. Потом уже я представил Тараса конференц-секретарю Академии художеств В.И.Григоровичу с убедительной просьбой освободить его от жалкой участи.

С Гребенкой Тарас стал иногда бывать у придворного живописца Венецианова, который вместе с Григоровичем представил его В.А.Жуковскому. <…>

Состояние души Тараса было в это время ужасно. Узнав о том, что дело его освобождения, задуманное такими влиятельными людьми, как Венецианов, гр. Виельгорский, Жуковский, несмотря на все их влияние, все-таки вперед не подвигается, он однажды пришел ко мне в страшном волнении. Проклиная свою горькую долю, он не щадил и эгоиста-помещика, не выпускавшего его на волю. Наконец, погрозив ему ужасною местию, он ушел от меня. Не знаю, что бы он сделал, если бы дело о его выкупе не кончилось благополучно. По крайней мере, я сильно перетрусил за Тараса и ждал какой-нибудь беды».

«Сторговавшись предварительно с помещиком, — рассказывает сам Шевченко в своем письме, — Жуковский просил Брюллова написать портрет с целью разыграть его в лотерее. Великий Брюллов тотчас согласился, и вскоре портрет Жуковского был у него готов. Ценою этого портрета (2 500 руб. ассиг.) куплена была моя свобода, в 1838 г., апреля 22».

М.К.Чалый. Новые материалы для биографии Т.Г.Шевченка

Дело о выкупе Шевченка <…> было вот как.

В конце 1837 или в начале 1838 года какой-то генерал заказал Шевченку свой портрет масляными красками. Портрет вышел очень хорош и, главное, чрезвычайно похож. Его превосходительство был очень некрасив; художник в изображении нисколько не польстил. Это ли, или генералу не хотелось дорого, как ему казалось (хотя он был очень богат), платить за такую отвратительную физиономию, но он отказался взять портрет. Шевченко, закрасивши генеральские атрибуты и украшения, вместо которых навесил на шею полотенце и, добавив к этому бритвенные принадлежности, отдал портрет в цирюльню для вывески. Его превосходительство узнал себя, и вот возгорелся генеральский гнев, который надобно было утолить во что бы то ни стало… Узнавши, кто был Шевченко, генерал приступил к Энгельгардту, бывшему тогда в Петербурге, с предложением купить у него крестьянина. Пока они торговались, Шевченко узнал об этом и, воображая, что может ожидать его, бросился к Брюллову, умоляя спасти его. Брюллов сообщил об этом В.А.Жуковскому, а тот — императрице Александре Федоровне. Энгельгардту дано было знать, чтобы он приостановился с продажею Шевченка.

В непременное условие исполнения ходатайства за Шевченка императрица потребовала от Брюллова окончания портрета Жуковского, давно уже Брюлловым обещанного и даже начатого, но заброшенного, как это очень часто бывало с Брюлловым. Портрет вскоре был окончен и разыгран в лотерее между высокими лицами императорской фамилии. Энгельгардту внесены были деньги за Шевченка.

П.И.Мартос. Эпизоды из жизни Шевченка

В 1844 году я поступил в Академию художеств; тогда же Тарас Григорьевич за исполненную им программу «Мальчик с собачкою» получил звание художника. Я, подобно многим нашим землякам, стремящимся к художественному образованию, приехал в столицу с ничтожными денежными средствами. В таком положении обыкновенно сближаешься с подобными же себе товарищами и устраиваешь жизнь свою сообща, как можно проще, и вот, сойдясь с такими же тремя юношами — Карпом, Гудовским и Роговым, — мы заняли в доме Бема на Васильевском острове в 1-й линии весьма скромное помещение, состоящее из одной проходной комнаты с перегородкой. За перегородкой жили мы четверо, а налево, не доходя до перегородки, вела дверь в другую комнату, которую занимал Тарас Григорьевич. Это была уютная комнатка с одним окном, убранная заботливой женской рукою кисейными занавесками. Мы, как новички, только что поступившие в Академию, смотрели на Тараса Григорьевича с подобострастием; в наших глазах это был уже законченный художник и притом еще поэт, получивший уже среди малороссов известность. Случалось, что Тарас Григорьевич, когда, бывало, захочется отвести душу народной песней, выходил к нам за перегородку, садился на единственный стоявший в комнате деревянный диван и говаривал: «А нуте, хлопцы, заспиваем!» Карпо брал свою скрипку, Гудовский держал баса — и при помощи наших молодых тогда голосов песня лилась, и мы забывали нашу тяжелую нужду. Чаще всего при этом пели песню из сочинений Тараса Григорьевича: «Ой, повiй, вiтре, з великого лугу, та розвiй нашу тугу», эту песню он и сам пел с нами и руководил пением, и напев к ней был им же сочинен, пели, конечно, без нот. Тарас Григорьевич в то время был в дружественных отношениях с Брюлловым К.П., у которого часто собирались два брата Кукольника, вечера у них кончались не всегда благополучно. Брюллов наконец не выдержал и, разойдясь с Кукольниками, впоследствии говаривал: «Черт бы их побрал, я чуть не сделался через них горьким пьяницей».

В.В.Ковалев. Воспоминания о Т.Г.Шевченко

Это было в 1843 году. Находясь в годовом отпуске в Полтавской губернии, я ожидал отставки из военной службы с целью заняться изучением украинской народности, что было заветной моей мечтой. <…>

Мне очень памятен один случай. В уездном городке Лубны, не желая отстать от других, один господин пригласил Шевченка обедать. Мы пришли довольно еще рано. В передней слуга дремал на скамейке. К несчастию, хозяин выглянул в дверь и, увидев дремавшего слугу, разбудил его собственноручно по-своему… не стесняясь нашим присутствием… Тарас покраснел, надел шапку и ушел домой. Никакие просьбы не могли заставить его возвратиться. Господин не остался впоследствии в долгу: темная эта личность, действуя во мраке, приготовила немало горя нашему поэту…

Мысль о тогдашнем положении простолюдина постоянно мучила Шевченка и нередко отравляла лучшие минуты.

Тарас Григорьевич из иностранных языков знал один лишь польский и перечитал на нем много сочинений. Как нарочно в то время я сам прилежно занимался польской литературой, и у меня собралось довольно книг и журналов. В ненастную погоду Шевченко не встает, бывало, с постели, лежит и читает… К Мицкевичу чувствовал какое-то особенное влечение. Зная Байрона лишь по нескольким русским переводам, Тарас Григорьевич художническим чутьем угадывал великость мирового поэта; но, читая великолепные переводы Мицкевича из Байрона, он приходил всегда в восторг в особенности от «Доброй ночи» из «Чайльд Гарольда». <…>

Дивные вещи были у Шевченко. Из больших в особенности замечательны «Иоанн Гус», поэма, и мистерия без заглавия. В первой он возвысился, по моему мнению, до своего апогея, во второй, уступавшей «Гусу» по содержанию, он рассыпал множество цветов чистой украинской поэзии…

Шевченко рассказывал мне, что прочел все источники о гуситах и эпохе, им предшествовавшей, какие только можно было достать, а чтобы не наделать промахов против народности — не оставлял в покое ни одного чеха, встречавшегося в Киеве или других местах, у которых расспрашивал топографические и этнографические подробности.

Считаю обязанностью упомянуть об одном обстоятельстве, которое освещает с чрезвычайно важной стороны личность Шевченко. Напечатано было его русское стихотворение «Тризна». Он нашел его у меня и засмеялся своим симпатичным смехом.

— Ти читав? — спросил он и на утвердительный мой ответ прибавил: — От треба було вискочить як Пилип з конопель. Чому не писать, коли сверблять руки, а друкувать не годилось.

— Говоря правду, ты лучше пишешь по-нашему.

— От спасибi! А дехто хотiв одурить мене, зачепить, знаєш, авторське самолюбiє, так я ж i сам бачу. Швець знай своє шевство, а у кравецтво не мiшайся, — прибавил он с улыбкою.

А.С.Афанасьев-Чужбинский.

Воспоминания о Т.Г.Шевченко

Случайно познакомился я в Киеве с Тарасом Григорьевичем Шевченком. Это было в 1846 г. в квартире А-вых на Старом городе. Нас собралось тогда, как теперь помню, что-то много; вечер был такой теплый, влажный, благоуханный. После чаю все наше общество вышло в небольшой садик, с огромными, однако ж, фруктовыми деревьями, и расположилось, кто как мог. Тарас (я еще не знал его тогда) в нанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся на траве, взял гитару и, бренча на ней «не до ладу», запел: «Ой не шуми, луже». Я перестал болтать с одной из дочерей хозяйских и обратился весь в слух и внимание. Тарас пел неверно, даже дурно, чему много способствовал плохой аккомпаниман, но в каждом звуке слышалось что-то поющее, что-то ноющее, что-то задевавшее за душу.

— Кто это такой? — спросил я сидевшую подле меня девицу В.А-ву.

— Шевченко, — отвечала она.

— Шевченко? — почти вскрикнул я и в ту ж минуту встал и подошел поближе к любимому мною поэту, «Кобзаря» которого (в прескверном киевском издании) я знал почти наизусть. Опершись о дерево, я стоял и слушал; вероятно, заметив мое внимание, Шевченко вдруг ударил всей пятерней по струнам и запел визгливым голосом: «Черный цвет, мрачный цвет», пародируя провинциальных певиц, закатывающих глаза под лоб. Все захохотали, но мне стало грустно, даже досадно, что человек, на которого я глядел с таким уважением, спустился до роли балаганного комедианта. <…>

Мая 26 Тарас Григорьевич был в первый раз у меня с В.П. и Н.П. А-выми, из которых первый (уже покойник) был жандармским, а последний армейским офицером. Вместе с ним был, кажется, и А.С.Чужбинский с четками в руках, серьезный и неразговорчивый. Несмотря на это, все были, как говорится, в ударе. Тарас, с которым я успел уже сблизиться, читал разные свои стихотворения и между прочим отрывок из поэмы своей «Иоан Гус». Несколько стихов из нее доселе не вышли из моей памяти:

Народ сумує там в неволi
I на апостольскiм престолi
Чернець годований сидить:
Людською кровiю вiн шинкує,
У найми царство вiддає.
Великий боже! Суд твiй всує
I всує царствiє твоє… <…>

В июне (1846 г.), не помню, которого числа, зашел я к Шевченку в его квартиру на «Козьем болоте». Жара была нестерпимая. Тарас лежал на диване в одной рубашке. Сняв с себя верхнее платье, я повалился на кровать. Разговаривать не было никакой возможности: мы просто разварились. Отдохнув несколько, я принялся осматривать все окружавшее меня: бедность и неряшество просвечивались во всем. На большом столе, ничем не покрытом, валялись самые разнородные вещи: книги, бумаги, табак, окурки сигар, пепел табачный, разорванные перчатки, истертый галстук, носовые платки — чего-чего там не было! Между этим хламом разбросаны были медные и серебряные деньги и даже, к удивлению моему, полуимпериал. В эту пору подошел к окну слепой, загорелый нищий с поводырем. Я встал и взял какую-то медную монету, чтобы подать.

— Стойте, — сказал Тарас, — що це ви йому даєте?

Я сказал.

— Е, казна-що!

И в ту же минуту, встав с дивана, взял полуимпериал и подал его нищему. Слепец, ощупав монету и спросив о чем-то своего поводыря, протянул руку в окно с полученным полуимпериалом.

— Спасибi вам, пане, — сказал он, — але я такоп не вiзьму, нехай пй всячина! У старцiв таких грошей не буває. Вiзьмiть пп собi, а менi дайте шматок хлiба, чи що.

Тарас дал ему полтинник; нищий, постояв и подумав немного, пошел от окна, бормоча молитвы и разные благожелания.

— О, бачите! — сказал Тарас. — Що то значить бiдака! I грошей бопться великих, бо то панам тiльки можна мати пх. Жарко, паничу! — заключил он и опять повалился на диван.

В.И.Аскоченский. И мои воспоминания о Т.Г.Шевченке

Осенью 1846 года мы видались не так часто, как прежде, потому что я был сильно занят составлением читаемых мною в университете лекций, да и Тарас Григорьевич, поместившись где-то не близко от меня с одним своим товарищем, кажется, Сошенком, художником, был занят своей специальностию. Так было до зимних вакаций, когда прекращение университетских лекций дало мне временно более свободы от занятий. В первый день праздника Рождества Христова случилось событие, имевшее печальные последствия на судьбу мою и Шевченка. Вечером в этот день сошлись мы у одного нашего общего приятеля Николая Ивановича Гулака, молодого человека, очень образованного и необыкновенно симпатичного. Кроме нас, был у него еще один помещик Полтавской губернии, бывший когда-то воспитанник Харьковского университета, посетивший Киев проездом на пути в чужие края. Разговор у нас шел о делах славянского мира, высказывались надежды будущего соединения славянских народов в одну федерацию государственных обществ, и я при этом излагал мысль о том, как было бы хорошо существование ученого славянского общества, которое бы имело широкую цель установить взаимность между разрозненными и мало друг друга знающими славянскими племенами. Мысль эта, не раз уже повторяемая всеми нами, и в этот раз возбуждала у всех восторженное одобрение. Разговор наш об этом прекратился, и потом завелся новый — из истории Малороссии, особенно об эпохе Хмельниччины, которою я тогда занимался уже в продолжение многих лет сряду. Между тем за стеною квартиры Гулака была другая квартира, из которой через стену слушал наши беседы какой-то не известный мне господин и потом постарался написать и послать куда следует сообщение о нас, сбив чудовищным способом в одно целое наши разговоры о славянской взаимности и об истории Малороссии и выводя отсюда существование тайного политического общества. <…>

Устроенный под нами подкоп произвел свое действие. 31 марта 1847 года меня отправили в Петербург. Через несколько дней после того Шевченко возвращался в Киев со своей поездки в Черниговскую губернию и едва вступил на паром, ходивший под Киевом по Днепру во время разлива от одного берега до другого, вдруг неожиданно задержал его полицейский чиновник. <…>

Во все время производства следствия Тарас Григорьевич был неизменно бодр, казался спокойным и даже веселым. Перед допросом какой-то жандармский офицер сказал ему: «Бог милостив, Тарас Григорьевич: вы оправдаетесь, и вот тогда-то запоет ваша муза». Шевченко отвечал по-малорусски: «Не який чорт нас усiх сюди занiс, коли не ся бiсова муза!» (Не какой черт нас всех сюда занес, как не эта проклятая муза!) После допроса, возвращаясь в свой нумер и идя рядом со мною, Тарас Григорьевич произнес мне по-малорусски: «Не журися, Миколо, доведеться ще нам укупi жити». (Не унывай, Николай, еще доведется нам жить вместе.) Эти последние слова, слышанные тогда от Шевченка, оказались впоследствии по отношению к нам обоим пророческими. Через несколько дней, именно 30 мая, взглянувши в окно моего нумера, я увидал, как вывели Шевченка и посадили в экипаж: его отправляли для передачи в военное ведомство. Увидя меня, он улыбнулся, снял картуз и приветливо кланялся. Тарас Григорьевич был отправлен в Оренбургские линейные баталионы рядовым, с воспрещением писать и рисовать.

Н.И.Костомаров. Письмо к издателю-редактору «Русской старины» М.И.Семевскому

Тарас прибыл в Оренбург летом 1847 года, с приказанием назначить его на службу в одну из отдаленных крепостей; выбрали крепость Орскую, куда он тотчас же отправился. Первый сообщил мне об этом полусумасшедший наш начальник штаба Прибытков, у которого, по болезни его, я занимался. «Вообразите себе, Карл Иванович, какого господина к нам сегодня прислали: ему запрещено и петь, и говорить, и еще что-то такое! Ну как же ему при этих условиях можно жить?»

Хотя я впоследствии узнал, что запрещение касалось вовсе не пения, но, сознавая, что жить действительно ему будет трудно, отправился к добрейшему бригадному генералу, Лонгину Ивановичу Федяеву, и вместе с ним настрочили послание к командиру батальона, в который назначен был Тарас, майору Мешкову, прося его, чтобы он обратил особенное внимание на несчастного сосланного и помогал ему, в чем может.

Мешков понял просьбу нашу по-своему: принялся самолично, по нескольку часов в день, мучить бедного Тараса солдатскою выправкой, учебным шагом в три приема и другими тонкостями строевой науки, выбиваясь из сил, чтобы образовать из него хорошего фронтовика. Пытка эта продолжалась до весны 1848 года, в которую доброму Алексею Ивановичу Бутакову удалось прикомандировать Тараса к команде, назначенной для плавания по Аральскому морю.

Пробывши в экспедиции этой без малого три года, Тарас привез с собой множество эскизов, снятых им во время пути степью и во время плавания по морю, частью карандашом, частью же слегка тронуты акварельными красками, где понадобилось выразить особенности степного колорита. Он воротился уже не в Орскую, а прямо в Оренбург; жил сначала вместе с Бутаковым, а по отъезде Бутакова в Петербург перешел жить ко мне.

Что за чэдная душа у этого Тараса!

Живя у меня, он много рисовал, в особенности портреты, и сделал несколько превосходных пейзажей акварелью из привезенных с Аральского моря эскизов; начал масляными красками писать портрет мой и жены моей. В числе посетителей его довольно часто навещал Левицкий, с которым они в два голоса пели малороссийские песни. Кажется, брат ваш Федор тоже принимал иногда участие в этих импровизированных концертах; но я не слыхал ничего восхитительнее этого пения.

Не долго утешались мы: опять подула на бедного Тараса невзгода! Какой-то подлый человек написал губернатору донос о том, что Тарас рисует. Предупрежденный друзьями, он успел скрыть следы рисования, причем мой несчастный портрет был сожжен; но донос этот имел два бедственных последствия: найдено было письмо Левицкого, писанное в весьма неосторожных выражениях, по которому бедный впоследствии сильно пострадал, и самого Тараса опять перевели на Сырдарью, а потом в Новопетровское укрепление на Мангышлаке. Много он тут перенес горя и скуки!.. Сначала напуганное начальство строго смотрело за тем, чтобы он не писал и не рисовал; но потом строгости эти смягчились и, как мы узнали, он успел несколько превосходных акварельных и рисованных сепией картин переслать в Малороссию, откуда, по горячему сочувствию преданных друзей, притекали к нему и средства к жизни. Он, впрочем, жил постоянно так скромно, что ему немного было надобно.

К.И.Герн. Т.Г.Шевченко

Первое облегчение ссыльной жизни Шевченка выразилось тем, что комендант Усков, с вступлением своим в должность, не потребовал уже от него несения службы со всею строгостью, которую налагала на рядового военная дисциплина, и просил появления его в строю лишь в самых необходимых случаях, когда манкирование службой могло повлечь за собой неприятности.

Жил Тарас Григорьевич не в казармах, как то требовалось, а с кем-нибудь из офицеров в зимнее время, а летом в комендантском саду. Очередных дежурств не нес, нанимая, когда приходила такая очередь, за себя какого-нибудь рядового. Обедал в семье Ускова зимою и летом ежедневно.

Суровый, неприветливый, с мешковатой походкой, Шевченко производил первое впечатление неблагоприятное, но по мере дальнейшего с ним знакомства каждый незаметно привязывался к нему, и в Новопетровском укреплении мало было людей, которые относились к Тарасу Григорьевичу недоброжелательно. Однако ж были и такие люди. Некоторых офицеров, по их неразвитости, весьма шокировало пребывание рядового Шевченка в их обществе и доме коменданта как гостя; явное предпочтение, оказываемое иногда ему и сделанные ему Усковым облегчения, которые выразились и тем, что Тарасу Григорьевичу не препятствовали более читать, писать и рисовать, а даже помогали. Все это приводило в негодование недоброжелателей Шевченка, вооружало их против коменданта и дало повод к доносу на Ускова главному начальнику края графу Перовскому. Однако донос этот графом принят не был. Подробности этого дела уже изложены в воспоминаниях о Шевченке И.С.Тургенева.

В Новопетровском укреплении Тарас Григорьевич был душою общества. Редкий пикник, редкая прогулка совершались без его участия, и в часы хорошего расположения духа не было конца его шуткам и остротам.

Если какая-нибудь дама, шутя над тяжеловатостью Шевченка в движениях, его мешковатостью и неповоротливостью, заявляла, что в него нелегко влюбиться, Тарас Григорьевич в ответ напевал с улыбкой русскую песню «Ходит ветер у ворот», особенно сильно налегая на последний ее куплет:

Дунул ветер, и Авдей
Полюбился снова ей,
Дунет ветер еще раз —
И полюбится Тарас.

Н.С.Зарянко. Воспоминания Н.И.Усковой о Т.Г.Шевченко

…10 февраля 1858 года последовало всемилостивейшее соизволение на проживание отставному рядовому Шевченку в Петербурге и на посещение классов Академии для усовершенствования в искусстве, с тем, однако, чтобы он подвергнут был строгому полицейскому надзору и чтобы начальство Академии художеств имело за ним должное наблюдение, дабы не обращал во зло своего таланта. <…>

Гравировальным классом в Академии художеств руководили тогда заслуженный 80-летний профессор Н.И.Уткин и автор гравюры с Рафаэлева «Преображения Господня» и хранитель эстампов в императорском Эрмитаже Ф.И.Иордан. Учениками Иордана были Ефимов, Пожалостин и Александров, у Уткина — один Д.Лебедев. 3 мая 1858 года Шевченко в Эрмитаже встретился и познакомился с Иорданом. Больше трех часов ходили они по эрмитажным залам, долго останавливались перед разными известными картинами и эстампами. В заключение Иордан предложил Шевченку бывать у него и пользоваться советами. «Итак, — замечает Шевченко, — с Божиею и Иордановою помощью принимаюсь за опыты». С этого же времени он стал подбирать кой-какую коллекцию эстампов и хлопотать о мастерской в Академии. Перед выездом из Новопетровского укрепления поэт думал исключительно заняться гравюрой. «Для этого, — писал он в своем дневнике, — достаточно будет двух лет. Потом уеду на дешевый хлеб в мою милую Малороссию и примусь за исполнение эстампов, и первым эстампом моим будет “Казарма” с картины Теньера… Из всех изящных искусств теперь мне более всего нравится гравюра… сколько прекрасных произведений, доступных только богатым, коптилось бы в мрачных галереях без гравюры! Кроме копий с великих мастеров, я думаю со временем выпустить в свет и собственное чадо: “Притчу о блудном сыне”, приноровленную к современным нравам купеческого сословия». С другой стороны, некоторые из друзей советовали ему и в гравюре придерживаться сюжетов из истории и современного быта Малороссии. Шевченко, взявшись за гравюру, видимо, интересовался великим в офорте и живописи Рембрандтом; начал рисовать и гравировать копии с офортов этого знаменитого голландского мастера, стремился воспроизводить картины русской живописной школы, являлся и портретистом. Из всех видов гравирования ему полюбилось больше всех гравирование на меди крепкой водкой (а l’eau forte). Почти все его гравюры 1858–1861 гг. исполнены этим способом. <…>

Из художников Тарас Григорьевич ближе всех был к Микешину и часто засиживался у него в мастерской, где тогда исполнялся памятник тысячелетия России. Случалось, что и сам Шевченко устраивал попойки для художников и друзей. Однажды он получил с родины малороссийское сало, и по этому случаю устроил дружескую вечеринку. Гости собрались в нижнем скульптурном классе, и когда Тарас Григорьевич подвыпил, они сняли с постамента фигуру Юпитера — работы Пименова — и посадили его туда. Сидя на месте Юпитера, Шевченко занимал своих друзей рассказами, воспоминаниями. Это было за полночь. Гости с живейшим вниманием слушали его. Но вот неожиданно отворилась дверь — и показалась фигура профессора Пименова. Шевченко соскочил со своей кафедры и чрез окно спрыгнул в сад. Пименов тем же путем погнался за ним, но безуспешно. Кстати заметим, что Шевченко особенно умел занимать женщин и пользовался их расположением. После же неудачи в любви к простой украинской дивчине Лукерье он начал вообще недружелюбно относиться к ним.

В последние годы, как и всегда, Тарас Григорьевич нуждался в деньгах и за бесценок продавал свои рисунки. Незадолго перед смертью он, например, продал одной помещице, Сухановой, за 75 рублей четыре большие рисунка (сепии), воспроизводившие казарменные сцены, пережитые в Новопетровском укреплении.

Получив звание назначенного академика, Шевченко осмелился осуществить свою любимую мечту — посетить родные места — и 5 мая 1859 года подал в правление Академии художеств прошение «о выдаче ему вида на проезд в губернии Киевскую, Черниговскую и Полтавскую, сроком на 5 месяцев, для поправления здоровья и рисования этюдов с натуры».

А.А.Благовещенский. Шевченко в Петербурге

Вечером была на чтении в пользу воскресных школ, в Пассаже. Читали: Бенедиктов, Полонский, Майков, Писемский, Достоевский и Шевченко.

Вот, век изучай и все не поймешь то, что называют публикой. Шевченко она так приняла, точно он гений, сошедший в залу Пассажа прямо с небес. Едва он успел войти, как начали хлопать, топать, кричать. Бедный певец совсем растерялся.

С Шевченком даже вышло совсем удивительно. Он нагнул голову и не мог вымолвить слова. Стоял, стоял и вдруг повернулся и вышел, не раскрыв рта. Шум смолк, и водворилась тишина недоумения. Вдруг из двери, через которую выходили на эстраду чтецы, кто-то выскочил и схватил стоящие на кафедре графин воды и стакан. Оказалось, что Шевченку дурно. Через несколько минут он, однако, вошел снова. И ему снова, было, стали хлопать, но, вероятно, щадя нервы его, раздалось несколько шиканий. Он стал читать, останавливаясь на каждом слове; дотянул, однако, благополучно все три стихотворения. Последнее даже шло уже как следует, и им закончился сегодняшний литературный вечер.

Е.А.Штакеншнейдер. Т.Г.Шевченко

на литературном чтении в Пассаже

Несмотря на некоторую мешковатость и тяжеловатость в движениях, Шевченко вовсе не казался человеком, забитым судьбой: он был прост и свободен в отношениях и никогда не конфузился, как конфузятся обыкновенно личности, обиженные фортуной и в то же время одержимые бесом постоянно их грызущего самолюбия. Говорят, что хитрость — характерная черта малороссиян; Шевченко в таком случае составил бы резкое исключение из их общего типа, так как он был человек в высшей степени бесхитростный, запальчиво-откровенный и даже бесстрашный в том смысле слова, что неумеренные речи его частенько заставляли других бояться за него или затыкать уши и убегать.

Шевченко, как мне кажется, не был ни говоруном, ни веселым собеседником. Умный от природы, он в то же время не был ни учен, ни начитан: он жил стремлениями и тем казацким духом, который воодушевлял его. В минуты сильного душевного настроения он мог бы оттолкнуть любого франта дикими проявлениями своей страстной ненависти ко всему тому, что испортило жизнь его.

У него на антресолях в низенькой комнатке я был только один раз, видел овчинный тулуп на кровати, беспорядок на столе и штоф выпитой водки: Шевченко в Петербурге жил на походную ногу и не мечтал ни о каком комфорте. Говорили мне, что в это время он уже был в связи с какою-то бедной молоденькой мещаночкой, был к ней привязан всей душой и ворковал, как голубь, когда она приходила к нему на свидание — в худых башмаках, в одном платке и дрожа от холода в морозные ночи. Только таких и мог любить Шевченко: я бы и вообразить себе не мог его влюбленным в какую-нибудь светскую барышню. Казалось, старая закоренелая вражда ко всему господскому до такой степени жила в нем, что самое знакомство с барынями он считал как бы некоторым с его стороны снисхождением. Он был демократ не по теории, не по своим взглядам на жизнь, но, так сказать, демократ по натуре. В своем демократизме он точно так же не мог бы дать себе отчета, как и в том невольном проникновении в дух народных украинских дум и песен, которое составляло характеристическую черту его музы. Короче сказать, — это был человек вполне непосредственный.

Я.П.Полонский. Воспоминания о Шевченко

Здесь кстати будет упомянуть о знакомстве двух замечательных личностей, гениального трагика Айры Олдриджа и Шевченко, которому я был свидетелем. Вскоре по прибытии в Петербург, после блестящего дебюта в «Отелло», трагик появился в гостиной Толстых, где и окружен был самыми горячими знаками восхищения всего общества к его таланту. Не видел я первых минут знакомства Тараса Григорьевича с Олдриджем, потому что явился к Толстым час спустя после его прибытия туда и застал их, то есть нашего поэта с трагиком, уже в самых трогательных отношениях дружбы: они сидели в углу на диванчике или ходили по зале обнявшись; дочери графа — две девочки — наперерыв служили толмачами, быстро переводя на английский и русский языки их беглый разговор. С этого вечера Олдридж вполне завладел всем вниманием Шевченка. Не лишено было комизма это знакомство, потому что Тарас Григорьевич ни слова не знал по-английски, Олдридж тоже не говорил ни на каком европейском языке, кроме английского; между тем они бывали друг у друга, и когда Тарас ждал в свою убогую комнатку* трагика, то я заставал его в больших хлопотах: он тщательно «прибирал» у себя на столе, где обыкновенно находился целый ворох невообразимо разнообразных предметов: банок и пузырьков со всякими едкими кислотами для аквафорты, которою Тарас Григорьевич с большою любовью, терпением и успехом занимался, каких-то коробок, малороссийских монист, свиного сала в развернутой бумаге и т.п. В такие торжественные моменты Тарас Григорьевич даже дозволял подметать пол прислуживавшему у него отставному академическому солдату и убирать постель, которая без того всегда оставалась разверстою, с валявшеюся на ней «вiдлогою». Пучки барвинка, засохшей руты и других степных цветов и трав украинского месторождения, по всей вероятности служившие для вдохновения поэта, при этом злорадно выбрасывались солдатом. Являлся трагик — и они оставались в уединении и заперти. Бог их знает, как и о чем они там говорили. Шевченко делал с Олдриджа — посредстом травления — портрет; и действительно, вскоре на вечере у Толстых появились отпечатки этого портрета, походившего скорее на черта, чем на Олдриджа*.

Бедный Тарас Григорьевич оправдывался в несходстве портрета тем, что вот тут-то и там-то «треба б ще пiдтравити»… Так и остался, кажется, портрет не «пiдтравленим». Олдридж же, увидев у меня оригинал того портрета Тараса Григорьевича, который я нарисовал для «Кобзаря», пожелал иметь его, и я с удовольствием сделал ему этот подарок.

С новыми дебютами в шекспировских ролях петербургская слава трагика росла и росла.

Вот сижу я раз в Мариинском театре ни жив ни мертв; Олдридж изображал короля Лира и кончил. Театр молчал от избытка впечатления. Не помня себя от жалости, сдавившей мне сердце и горло, не знаю, как очутился я на сцене, за кулисами, и открыл двери уборной трагика.

Следующая картина поразила меня: в широком кресле, развалясь от усталости, полулежал «король Лир», а на нем — буквально на нем — находился Тарас Григорьевич; слезы градом сыпались из его глаз, отрывочные, страстные слова ругани и ласки сдавленным громким шепотом произносил он, покрывая поцелуями раскрашенное масляною краскою лицо, руки и плечи великого актера…

Находя себя тут лишним, я торопливо притворил двери, не преминув и сам хорошенько выплакаться, став за темные кулисы…

М.О.Микешин. Воспоминания о Шевченко

Из петербургских газет, я думаю, всем уже известно, что Т.Г.Шевченко прихварывал еще с прошлой осени, а в конце января этого года он уже почти не оставлял своей квартиры в доме Академии художеств. Квартира эта, отведенная ему после возвращения его в Петербург, состояла из одной очень узкой комнаты, с одним окном, перед которым Шевченко-художник обыкновенно работал за мольбертом. Кроме стола с книгами и эстампами, мольберта и небольшого диванчика, обитого простою пестрой клеенкой, двух очень простых стульев и бедной ширмы, отгораживавшей входную дверь от мастерской художника, в этой комнате не было никакого убранства. Из-за ширмы узкая дверь вела по узкой же спиральной лестнице на антресоли, состоящие из такой же комнаты, как и внизу, с одним квадратным окном до пола: здесь была спальня и литературный кабинет Шевченко-поэта. Меблировка этой комнаты была еще скуднее. Направо в углу стоял небольшой стол, на котором обыкновенно писал Шевченко; кровать, с весьма незатейливой постелью, и в ногах кровати другой, самый простой столик, на котором обыкновенно стоял графин с водой, рукомойник и скромный чайный прибор. <…>

Весть о его смерти 26 февраля меня поразила, как громовой удар. Утром 27 февраля я с другим моим земляком и знакомым покойника, А.И.Ничипоренко, отправились в Академию. Дверь Шевченко была заперта и запечатана; мы догадались и пошли в академическую церковь. Там в притворе стояла белая гробовая крышка, а перед амвоном на черном катафалке виднелся гроб, обитый белым глазетом. У изголовья маленький человечек читал очень медленно и очень тихо. Я вспомнил, как год тому назад поэт хлопотал об издании псалмов, переложенных им на малороссийский язык, и всегда озабоченный заходил ко мне по дороге из Александро-Невской лавры на Васильевский остров. Теперь же ему читали один из переложенных им псалмов. Красные шторы у церковных окон, против которых стоял гроб, были спущены и бросали красноватый свет на спокойное лицо мертвеца, хранившее на себе печать тех благородных дум, которые не оставляли его при жизни. Три художника с бумагою и карандашами в руках стояли по левую сторону гроба и рисовали; две женщины с типами петербургских кухарок толковали, что и из хохлов тоже бывают умные люди и что покойник — вот майорского чина дослужился, а братья его так еще «помещицкие». Я вспомнил г. Флиорковского, законного помещика семьи умершего поэта… Вскочил какой-то кавалерист, в мундире приятного цвета, звеня шпорами и саблей, но, пройдя несколько шагов по церкви, взял саблю в руки и, приподняв каблуки, пошел на цыпочках — весь шум, производимый оружием, прекратился. В церкви опять водворилась благоговейная тишина, и раздавался только слабый голос маленького господина, читавшего над малороссийским поэтом воздыхания библейского поэта-царя.

28 февраля по совершении в Академической церкви заупокойной обедни по рабе божием Тарасии и после отпевания по уставам церковным ближние покойника почтили его надгробным словом. Всех речей, если не ошибаюсь, было произнесено девять, — из них семь в церкви и две на кладбище. Общий смысл этих речей легко себе представить, и я не считаю нужным о них распространяться, потому что стенографировать их не было никакой возможности, а излагать их вкратце — значит портить их. Могу только сказать, что особенно сильно отозвалось в душе слушателей слово любимого нашего профессора Н.И.Костомарова и г. Курочкина, которому сдерживаемые слезы мешали произнесть короткое слово, дышавшее сердечной простотой и искренностью. Могилу для Шевченко вырыли за колокольнею кладбищенской церкви, к стороне взморья: до времени он самый крайний жилец Смоленского кладбища, и за его могильной насыпью расстилается белая снежная равнина, как бы слабое напоминание о той широкой степи, о которой он пел и которую измерил еще «малыми ногами». В могилу был опущен дощатый ящик, выстланный в середине свинцом, но так дурно запаянный в дне, что вода набралась в него прежде, чем гроб принесли на кладбище. И на третий день лицо поэта оставалось удивительно благообразным. Огромный лавровый венок окружал его благородное чело, — в руках у многих тоже были цветочные венки. Дам было очень немного, однако женская слеза из глаз г-жи Белозерской и старушки Костомаровой не обошла могилы Шевченко. Многие очень жалели, что нет семьи Толстых, которые любили поэта и не забывали его в самые тяжелые минуты его многострадальной жизни.

Когда крышка ящика, в который поставили гроб, была запаяна, провожавшая покойника толпа стала расходиться. Снег повалил довольно большими хлопьями, какой-то господин с папкою в руках юлил между проходящими, предлагая литографированные портреты мертвого Шевченки, старухи из богадельни канючили на упокой душеньки — на душе становилось тяжче и тяжче. Давно ли Россия схоронила Хомякова, Аксакова, и вот опять новая могила…

Но как поэтическая деятельность Шевченко останется в числе лучших страниц малороссийской словесности, так и самый день его погребения навсегда останется знаменательным в истории украинской письменности и гражданственности. Любимейшая мечта поэта сбылась и громко заявила свое существование. Малороссийское слово приобрело право гражданства, раздавшись впервые в форме ораторской речи над гробом Шевченко. Из девяти напутствований, сказанных над могилою поэта, шесть были произнесены на малороссийском языке. Из остальных трех речей две были произнесены по-русски и одна по-польски, как бы в значение общего горя славян, пришедших отдать последний долг малороссийскому поэту-страдальцу…

Н.С.Лесков. Последняя встреча и последняя разлука с Шевченко

Не предавайтесь особой унылости:
Случай предвиденный, чуть не желательный.
Так погибает по Божией милости
Русской земли человек замечательный
С давнего времени: молодость трудная,
Полная страсти, надежд, увлечения,
Смелые речи, борьба безрассудная,
Вслед за тем долгие дни заточения.
Всё он изведал: тюрьму петербургскую,
Справки, допросы, жандармов любезности,
Всё — и раздольную степь Оренбургскую,
И ее крепость. В нужде, в неизвестности
Там, оскорбляемый каждым невеждою,
Жил он солдатом с солдатами жалкими,
Мог умереть он, конечно, под палками,
Может, и жил-то он этой надеждою.
Но, сократить не желая страдания,
Поберегло его в годы изгнания
Русских людей провиденье игривое.
Кончилось время его несчастливое,
Всё, чего с юности ранней не видывал,
Милое сердцу, ему улыбалося.
Тут ему Бог позавидовал:
Жизнь оборвалася.

Н.А.Некрасов. На смерть Шевченко

В самый день смерти поэта, все, бывшие вечером на панихиде, собрались к другу его и душеприказчику М.М.Лазаревскому, где тогда же было приступлено к подписке на увековечение памяти Шевченка и положено:

1. Перевезти тело его на Украину, согласно его поэтическому завещанию.
2. Поставить на могиле его памятник.
3. Основать народную школу имени Шевченка.
4. Содержать одного или нескольких стипендиантов в университетах: Киевском, Харьковском, в Одесском лицее и в Академии художеств.
5. Издать наилучшим образом его сочинения.
6. Назначить премию за лучшее жизнеописание поэта на украинском языке и лучший критический разбор его сочинений.
7. Помогать его родным.
8. Посещать ежегодно кому-нибудь из ближайших друзей покойника его могилу.

Все эти прекрасные намерения близких Шевченку лиц, по недостатку материальных средств, остались без осуществления и едва ли когда-нибудь осуществятся.

Казалось, что, при дружном участии всех знавших поэта, увековечить его память не составит большого труда, собрав более или менее крупную сумму; но вот прошло уже более 20 лет, и над одинокой могилой Тараса догнивает деревянный крест…

В сороковой день кончины поэта, перед отправлением гроба в Украину, земляки вновь собрались на могилу проститься; после панихиды опять говорились речи.

Все приспособления к этому далекому и последнему путешествию Тараса на родину были сделаны заботливым другом его М.М.Лазаревским. Гроб выкопан из земли, вложен в другой — свинцовый и поставлен на особые рессорные дроги. <…>

Порешив, согласно поэтическому завещанию покойника, перевезти тело его на родину, петербургская громада все-таки окончательно не решила вопроса, где именно предать земле его многострадальные кости? Со дня похорон поэта на Смоленском кладбище и до отправления гроба на Украину, об этом нерешенном вопросе шла оживленная переписка между петербургскими и киевскими друзьями поэта: одни настаивали на том, что нашему славному Кобзарю приличнее всего лежать в метрополии украинских городов — в Киеве, причем местом погребения указывали то Аскольдову могилу, то Щекавицу — над самым обрывом святых гор киевских, в виду Днепра-Славуты и всего Заднепровья. На могиле поэта предполагали временно поставить высоченный дубовый крест, чтобы виден он был издалече всем идущим и едущим из-за Днепра богомольцам и чтобы, при взгляде на крест, молились они за душу Тарасову. Другие, вероятно, для вящего почета, желали похоронить «мужичьего поэта» на кладбище Выдубецкого монастыря, между генералами и именитыми купцами с их дородными супружницами. Иные, наконец, согласно завещанию, энергически отстаивали мысль предать земле тело Шевченка в Каневе, на том самом месте, которое избрано поэтом при жизни для постройки дома — на Чернечей горе, в трех верстах от города. Присутствовавший при последних минутах жизни поэта Грицько Честаховский заявил, что на предложенный им умирающему вопрос: где похоронить его? — он ответил: «В Каневi». <…>

Погребальное шествие, в сопровождении великой толпы народа, потянулось по шоссе к Цепному мосту, за которым, по случаю сильного разлива Днепра, стояли тогда пароходы; на одном из них и совершил свое плавание наш Тарас к тихому пристанищу…

Гроб, для должного порядка, сопровождаем был чинами полиции. Шествие часто останавливалось для произнесения речей, которых, впрочем, по причине небольшой ширины шоссе, почти никто не слыхал, кроме студентов и гимназистов, везших на себе гроб. Лучшие из надгробных речей, к сожалению, не сохранившиеся, произнесены были у крепостного форта на мосту студентами: Стояновым, Антоновичем и Драгомановым. Затем, в виду парохода, с разведенными уже парами, на возвышенном берегу Днепра, погребальный кортеж остановился в последний раз. На дроги взошел инспектор 2-й гимназии М.К.Чалый и произнес надгробную речь*:

«…Слава этого имени не умрет в потомстве. Оно будет жить в народе долго-долго и исчезнет разве только с последним звуком малороссийской песни, а народная песнь не умирает. Не умрут вместе с нею и произведения нашего народного поэта! В них, как в фокусе, соединились, с одной стороны, все красоты, вся сила и все богатство украинского языка, а с другой — глубокое чувство и энергия характера, свойственные малорусскому племени; в них — безыскусственная прелесть и простота народных песен — рядом с высокою художественностью произведений, принадлежащих периоду высшей цивилизации». <…>

Отслужив панихиду в день прибытия гроба, друзья поэта отправились на Чернечу гору выбирать место для могилы. Обратились было к каневским мещанам за помощью — вырыть яму, но они, по наущению поляка М-ского, запросили такую непомерную плату, что распорядители похорон решили сами, с помощью студентов, вырыть яму своему славному Кобзарю. Под дождем и нависшими тучами благородные юноши принялись за дело с увлечением, и яма была готова.

10 мая, при многочисленном стечении народа из городских предместий и окрестных сел, была отслужена заупокойная обедня протоиереем Мацкевичем соборне. После панихиды им же произнесено надгробное слово…

М.К.Чалый. Похороны Т.Г.Шевченко на Украине