Галерея журнала «Наше наследие»
Ольга Яблонская
Миражи памяти
Там девочка в платье из кружев
Серебряной бабочкой кружит,
А мальчик в бумажной пилотке
Плывет на бумажной лодке.
Откуда? В какие края?
О, как он похож на меня!
Е.Ревяков
В литературе (и, соответственно, в литературоведении) существует явление и понятие исповедальной прозы (исповедальной лирики). В искусствоведческом словаре
такого понятия, кажется, нет. Но это вовсе не значит, что в изобразительном искусстве не существует такого явления. Оно существует. И живопись московского
художника Евгения Ревякова — живое и яркое тому доказательство.
Начинал Ревяков как книжный график. Иллюстрировал сюрреалистические лимерики Эдварда Лира, авторские и народные сказки, фольклорные песенки-потешки.
Интересно, однако, что, несмотря на заведомую фантазийность выбранного литературного материала, собственную свою фантазию художник не то что ограничивает,
но все же адаптирует ее к образным задачам, продиктованным текстом. В книжной графике он образно точен, пластически внятен и дисциплинирован. В карикатуре,
которой также одно время занимался — саркастичен, язвителен и совсем не лиричен — вплоть до черного юмора. В станковой живописи, которая стала основным его
занятием, художник дает полную волю и своей фантазии, и личной памяти, и индивидуальной рефлексии, и всему, что, по собственным его словам, его радует и
печалит.
Именно на памяти автора, на личных его печалях и радостях строится своеобразие живописи Евгения Ревякова — созерцателя, наблюдателя, философа. Отображая
видимый ему мир, он не допускает случайных кадров, но предельно честен в постановочных. Не стоит искать в исповедальных холстах Ревякова линейного сюжета —
его там нет. Но в каждой отдельной картине, так же, как и в их совокупности, ощутима сюжетная логика, неуловимая и неумолимая, вроде той, что скрепляет и
сцепляет в загадочное, но единое нарративное целое разрозненные фрагменты сновидения. В графике Евгений Ревяков лаконичен. В живописи он немногословен, но
многослоен и многоделен, внимателен к детали, к знаку, к сквозному мотиву. Сквозные мотивы (как и сквозные персонажи) здесь не только путешествуют, как им
и положено, из картины в картину, но и проступают сквозь красочный слой, то проявляясь под тонкими лессировками, то пропадая в подкрасочных глубинах, то
возникая, то снова теряясь в сложном плетении композиционного рисунка. Художник тщательно избегает открытого слова, открытого цвета, жесткого контура.
Пластически, да, пожалуй, и концептуально живопись Ревякова отсылает к «миражам и туманам» русских символистов-голуборозовцев, где многое сказано, но ничто
не досказано, где все значимо, но ничто не однозначно, где выплывает на первый план иллюзорно-умозрительное и тонет в глубинах фона предметно-узнаваемое.
Картины Евгения Ревякова предназначены к тщательному и неторопливому рассматриванию. Внимательный зритель непременно разглядит за прозрачно-акварельной
красотой поверхности каждой картины насыщенную и многонаселенную глубину ее пространства. В этом пространстве существуют на равных
художественно-документальных и метафорических правах — увиденное, придуманное и домысленное; существующее здесь и сейчас, живущее в воображении или с
легкостью выхваченное из глубин прошлого, где «мальчик в бумажной пилотке плывет на бумажной лодке». Мальчик в треугольной шапочке — автопортрет художника
в детстве, бумажные кораблики — метафора драгоценной живой памяти — и сейчас непринужденно живут и в картине мира художника, и в его искусстве.
Тщательность памяти, живость воображения и точность отображения — это и есть те реальности, которые так органично и артистично соединились в исповедальной
живописи Евгения Ревякова.