Георгий Малков

 

Град-воин Изборск

 

I

 

В начале сентября этого года праздновалось 1150-летие Старого Изборска — небольшого псковского села, которое мы с полным правом можем считать одним из корневых, родовых истоков всей нашей Русской Земли.

Изборск упоминается уже в самом начале «Повести временных лет» монаха Киево-Печерского монастыря Нестора, окончательно сложившейся в первой четверти XII века, но восходящей еще к 1093 году.

Позднее — в «Степенной книге царского родословия», созданной в XVI столетии, — можно найти дополнительное подтверждение изначальной древности этого поселения: «Еще бо граду Пскову не суще, но бяше тогда начальный град во всей стране той зовомый  Избореск».

Судя по результатам проводившихся в этих местах археологических раскопок, Изборск существовал, по крайней мере, в VIII–IX веках. И поныне — с южной стороны одиноко возвышающейся здесь церквушки XVII столетия, некогда принадлежавшей небольшому Никольскому монастырьку, — стоит огромный, более двух метров, крест, вырубленный из местной известняковой плиты, по преданию, отмечающий место погребения князя Трувора… Впрочем, естественно, сам крест — не тех, еще, по сути, праизборских времен, а значительно более позднего времени — XIV–XV веков.

До второй половины XVI века, когда верст на двадцать западней, на самой границе с неизменно враждебной Ливонией, была возведена, не менее, пожалуй, неприступная монастырская Псково-Печерская крепость, Изборск оставался самым крайним северо-западным укреплением Руси.

Изборск почти на полвека старше Пскова. Городище, на котором было основано первое поселение в Изборске, называется Труворово. После 862 года Изборск упоминается в летописи только в 1233 и 1240 годах, в связи с захватом крепости немцами и псковским князем Ярославом, выступавшим в союзе с ними против Новгорода. Крепость на городище, скорее всего, так и оставалась деревянной, хотя некоторые исследователи, опираясь на результаты раскопок, полагают, что в XI веке тыловая часть крепости была защищена каменной стеной и имела, по крайней мере, одну башню, а может и две, воротные.

В XIV веке укрепления перенесли на соседнюю возвышенность — Жеравью гору, в полутора километрах от Труворова городища: «Поставлен бысть Изборск на новом месте», писано было в летописи в 1303 году. Сначала крепость была также деревянной, а в 1330 году «стену учиниша каменну и рвы изрыша под градом». Новый Изборск с 1323 по 1480 годы неоднократно подвергался осадам, но ни разу не был захвачен, оставаясь действующей крепостью в XVI веке, после присоединения Пскова к Москве.

Жеравья гора имеет крутые склоны на севере и востоке, и незащищенную опольную западную сторону, на которой самые мощные башни: Талавская, Вышка, Рябиновка и Темнушка (Темная). На южной стороне башни Колокольная и Плоская, основание которой открыли летом нынешнего года. Башня Луковка на восточной стороне. Стена, огибающая Луковку, закрывает одну из бойниц башни, выходящую в поле и не имеет перевязки с кладкой самой башни, но по своим пропорциям и архитектурным деталям Луковка не отличатся от остальных башен крепости, которые были построены, вероятно, позднее.

Все башни крепости имеют толщину более 3 м, значительную, до 19 метров, высоту и характерные бойницы с боевой камерой и амбразурой, предназначенной для размещения огнестрельного оружия.

Крепость имеет форму треугольника со скругленными углами. Протяженность стен более 620 метров, толщина приступной стены до четырех метров.

Въезды в крепость представляют собой захабы — узкие коридоры, соединяющие внешние крепостные ворота с внутренними воротами, ведущими внутрь крепости. Главный въезд — Никольский захаб в южной части крепости. Северный въезд через Талавский захаб. В башне Потайной выход в поле находился на южной стороне башни Вышка.

На стене выложены декоративные кресты, символ веры воинов.

Одновременно Изборск был и центром местной церковной жизни (недаром до нас дошли четыре изборских живописнейших храма — собор и три церкви, не говоря уж о нескольких часовнях), и некогда епископ древнего Пскова даже именовался архиепископом Псковским и Изборским!

…Пейзажи Изборска — одни из прекраснейших и привольнейших в северо-западной России. Глубокая озерная котловина тянется от него к северу, уходя далее к еще большему Мальскому озеру, в свою очередь соединяющемуся рекой Обдехом с Псковским озером, переходящим затем в Великое, или Чудское, откуда по водам другой реки — Наровы — уже рукой подать до Балтийского моря. Когда-то все здешние реки были гораздо полноводней, и по ним плыли с запада и севера на Русь многочисленные суда-«лόдьи».

Оба изборских озера — итог ледниковой деятельности, и даже поныне на их высоких берегах растительность несет на себе черты особой архаики — здесь немало трав и цветов, вовсе не встречающихся среди обычной русской природы и порой являющихся прямыми родственниками — удивительное дело! — альпийских лугов. Недаром Изборско-Мальская долина является уникальным — одновременно и историко-архитектурным, и природно-ландшафтным — заповедником общефедерального значения.

 

II

 

…Впервые в Старом Изборске я побывал в 1959 году — еще восемнадцатилетним студентом! Поначалу мы с приятелем — отправившись, как говаривали в старину, «по образу пешего хождения» вниз по берегу реки Великой — посетили древние псковские деревушки: Устье с ее тихо дремлющей приозерной церковью шестнадцатого века, Малые Видовичи и Печкú — с окружавшими их тогда болотами и голубыми полями льна (первые остались и поныне, вторые — увы…), побывали затем в Печорах с поразившим нас чудным Псково-Печерским монастырем и наконец добрались до еще более древнего Изборска.

Селение сразу же поразило нас своей привольной красотой — с необычайно тихими тогда улочками, изумительным ароматом местных, в ржавых пятнах мха, тополей с прятавшимися под ними часовенками, с широко раскинувшимися по Жеравьей горе пряслами тоже замшелых, но все еще мощных — по изначальному своему образу — крепостных стен Железного города (как вполне заслуженно и

Вверх, к крепости вела пропыленная Верóвская улица: так ее и называли всегда, хотя правильней — Вырусская, соименная Выру, городку в соседней Эстонии; и это неудивительно, поскольку в здешнем краю тогда в ту пору жило немало православных южных эстонцев-сету, крещеных еще во времена Грозного псково-печерским игуменом, преподобным Корнилием.

Слева в проулке виднелась голубая главка какой-то церквушки (как потом узнали, Рождества Богородицы — не раньше XVII столетия), а впереди, на правой, сияющей под утренним солнцем стороне подымался из-за домишек могучий склон Жеравьей горы с возвышающимся гребнем крепостной стены и мощной, возносящейся к лениво текущим редким облакам серовато-охристой башней…

Еще — два-три дома… Затем из кустов сирени показался небольшой, со звонничкой над главным фасадом, белостенный храмик — с остатками почти игрушечного по своим размерам кладбища у самых его стен. Впоследствии эта церковь (во имя преподобных Сергия Радонежского, фактически — москвича, и Никандра — изначального псковского инока), построенная в конце XVII века в качестве знака духовного единства Москвы и Пскова, долгое время оставалась — после «закрытия» ее большевиками — «филиалом» Изборского музея: при этом храмовый интерьер (с иконами, одновременными храму) сохранялся, но вдоль стен разместили музейные витрины с экспозицией преимущественно археологического характера. Сейчас положение, похоже, исправляется: музейные работники почувствовали все неприличие сложившейся ситуации — времена нынче уж не те… А тогда до такого музейского «духовного прозрения» было еще так далеко!

…Наконец поворот вправо вывел нас к полуразрушенному входу в самую крепость (теперь-то он более-менее восстановлен, правда, увы, выглядит — как и полагается заведомому «макету» — безжизненно и сухо).

Мы вошли, и нам предстало все внутреннее пространство: удивительно мирная лужайка с выкрашенными весьма бодрою желтою краской избушками церковного причта (в ту пору антицерковных хрущевских гонений многие храмы именно Печерской окраины Псковской епархии властям закрыть так и не удалось!), с отдельными купами все тех же — замечательно ароматных, с вечно чуть рыжеватой листвой — тополей, с пышнолиственными, веселыми от утреннего солнца липами… Буйствовал сиренево-розовый Иван-чай, лениво жужжали шмели — все здесь дышало чистотой и покоем…

Но главное — чуть правее этого уютного приволья стоял, крепко вросши в крепостную скалу, как огромный гриб-боровик, коренастый воин-собор («Святой наш Никола» — так издревле величали собор изборяне) — с матово-серебристой, наподобие шлема, главой. Крытая в те времена простой оцинкованной белесою жестью без какой-либо покраски, она боевито сверкала над основною, золотисто-зеленою храмовой кровлей необыкновенно теплого тона, усиливая рождаемое мощным объемом этого — еще XIV столетия! — храма чувство некоей дружественной, охранительной и очень сродственной русскому человеку доброй силы…

Увы — все это в прошлом: несколько лет назад какой-то доброхот подарил местной епархии чуть ли не вагон ядовито-зеленого цвета краски, и вскоре многие главы псковских церквей (в том числе и вся кровля, вместе с главой, Никольского собора в Изборске, и кровли в Печерской обители, а в последнее время — даже и сам дом настоятеля! — оказались изуродованы этой предельно безвкусной финской «зеленкой»).

Войдя в собор, мы увидели типично провинциальный интерьер, очень по-домашнему простой и уютный, хотя и не без некоторой простоватости вкуса — с «розово-салатовыми» занавесочками и ленточками, с местами весьма аляповатыми резными завитушками киотов, давно уж утратившими первоначальную позолоту, а потому и смиренно замазанными краской «под бронзу». Но во всей этой незамысловатой «красоте» чувствовалась искренняя любовь прихожан к своему храму и его святыням. А они в ту пору имелись! И я, посещая собор, например, неизменно ставил свечу перед находившейся в иконостасе древней (не моложе середины XVII века) местной, по преданию, чудотворной иконой Божией Матери «Корсунской-Изборской».

Икона эта прославилась в 1657 году, когда, по свидетельству древней рукописи, «месяца марта 17 день пришедше нощию погании немцы к Печерской обители на посад и пожгоша весь посад той, и в той день много кровопролития сотвориша». И вот некая посадская вдовица Евдокия, у которой в доме находилась икона Пресвятой Богородицы, принесла образ в Изборск. «Того же марта 22 день, в неделю цветную (Ваий)», молясь пред иконой, та вдовица, вместе с дочерью Фотинией, «абие видеша знамение страшно и ужаса исполнено, — показашася от тоя иконы от образа Пречистыя Богоматере из обою очию слезы текуща». Эти богородичные «слезные потоки» видели потом прихожане в Никольском соборе, где икона и была выставлена. Тогда же молитвами Богородицы «град Избореск избавлен бысть от нашествия поганых…»

Икона была небольшая, но особо в Изборске, да и не только, известная, а потому именно ее и похитили в 1992 году так и не найденные доныне тати-разбойники. Сейчас же на ее месте находится весьма близкий первоначальному образу и по иконографии, и по художественному стилю список-копия…

Но все эти горести должны были состояться в далеком будущем, а тогда, в 50-60-х годах прошлого века, верующие изборяне, решительно отбившись от коммуно-советских попыток отнять любимый собор, задумчиво слушали в привычной молитвенной тишине звонкий голос «матушки» тогдашнего настоятеля, отца Виктора, бесстрастно уносивший «горέ» — ввысь, в розовато-золотистый вечерний кадильный дым! — поистине блаженные слова Шестопсалмия.

…Много раз бывая затем в Изборске и даже живя в нем из любви к здешним местам порой месяцами, я, однако, увы, никогда уже более не ощущал так остро его внутренней тишины и его прекрасного покоя — как в то первое посещение.

Но искренние восторги приходящих к нему ныне — чему часто бываешь свидетелем, — воскрешают порой и во мне те первые, еще юношеские мои чувства любви к этому заповедному краю России.

 

III

 

Через несколько лет я вновь посетил эти места с моими тогдашними приятелями — художником Фредынским-Архаровым и поэтом Сапгиром.

Любопытно было наблюдать их живейшую реакцию — если даже не некое их потрясение — на все здесь увиденное... Первый как бы постоянно прицеливался натренированным взглядом, выискивая среди окружающих изборских чудес наиболее выразительные сюжеты и картинные ракурсы (он всегда был более склонен к живописи пейзажной); Генрих же, обычно любивший поболтать — и часто не без свойственной ему язвительности и юморка, — все больше задумчиво молчал и при том был явно всем видимым чрезвычайно доволен.

Жизнь Сапгира (поэта, добротного в литературе для детей, и весьма незаурядного — в стихах «для взрослых») была всегда нелегка, но тогда, по относительной еще его молодости, особо волнительна и суетлива — и вследствие причастности к беспокойному московскому «андерграунду» самого начала 1960-х (а отсюда — и из-за надоедливых наездов КГБ), и из-за просто общей в те времена житейской нашей неприкаянности, и из-за постоянной склонности его характера к творчески направленному «критиканству». И вот такой «изборский отрыв» от всей этой столичной суеты оказался замечательной и целительной для него отдушиной — так что недаром я затащил его в ту пору в псковские земли!

Мы побывали и в Пскове, и в Псково-Печерском монастыре, где незабвенный монастырский наместник (и тоже художник), отец Алипий, лазая с нами по монастырским башням, торжественно показывал немыслимо пылающий псковский майский закат (и кто бы мог подумать: ведь именно у него я через несколько лет, часто посещая с тех пор обитель, порой и келейничал, и секретарствовал, а почти уже в нынешние времена публиковал посвященные ему мемуары).

…Прогуливаясь спустя время вдоль ручья вверх по Веровской, мы вдруг услышали во дворе дома, почти у поворота в крепость, чье-то недовольное ворчанье, болезненное кряхтенье и почти что стенанья… «Уж не плохо ли кому?» — предположили и завернули во двор.

Вдоль подоконника раскрытого окна раскладывал совершенно прожженное мокрое одеяло старик в сером выцветшем подряснике и с явно клерикальной косицей. Мы поздоровались. Старичок, впрочем, еще довольно-таки крепковатый, оказался, как выяснилось, священником, настоятелем храма Рождества Богородицы в соседнем проулке. Но в ту минуту митрофорный протоиерей Иоанн Панов (замечу попутно — дед впоследствии первого директора Изборского музея-заповедника, энтузиаста изучения и сохранения Изборска и его старины — Леонида Панова), был предельно далек от церковно-амвонной своей величественности. И потому лишь горестно воскликнул: «Вот беда-то, вот беда! Пропало, совсем пропало одеяло!» Естественно, поинтересовавшись причиной бедствия, мы услышали:

— Свободы, ребята, свободы старому дураку захотелось! — и, видя наше недоумение, продолжил. — Да я вчера уж и спать вовсе собрался, да, как на грех, решил на сон грядущий радио послушать — «Свободу» американскую… И, представляете, только это я пристроился, как во всем Изборске ночь наступила, все спать легли да свет-то и повыключали… И вот, верно, все их электричесто в мое радио и влетело… Оно — и не выдержало, загорелось! Я малость, правда, задремал, но — трезвый, и не курю я вовсе… Да только вдруг чувствую — жар... Отчего бы? Глаза открыл, а приемник и вокруг уже все — пылает. Вскочил, куда бежать? Что делать? И вода к вечеру кончилась, поленился — не принес. Ну, схватил с лежанки одеяло, да и накрыл. Загасил, слава Богу, загасил! Да только вот что с одеялом-то делать теперь? Сушу — дырищу эту… Вот она, свобода-то, каким боком нам выходит!

Через полчаса (достав из наших путевых запасов необходимое утешение) мы мирно сидели с батюшкой за столом, расспрашивая старика о здешнем житье-бытье. Он оказался добродушным и приветливым собеседником, живо рассказывавшим нам и о последних местных новостях, и о прежней жизни изборян — в составе Эстонии, и о приходе «Советов», и о борьбе против начальственных атеистов «за Церковь».

Как потом узнал, отец Иоанн не был уж таким простецом. Будучи, однако, по натуре открытым, добрым и искренним человеком, он пользовался неизменным уважением прихожан, интересовался историей (в первую очередь, разумеется, родного Изборска), писал исторические очерки и статьи. Все это, впрочем, происходило в основном в досоветский период местной жизни — когда после Тартусского мирного договора 1920 года между большевицкой «Россией» и обретшей независимость Эстонией весь Печерский край отошел к «буржуям». И фактически до лета 1944 года изборяне продолжали жить своей привычной «дореволюционной» жизнью. Здесь существовала прекрасная школа, имелся самодеятельный народный театр, народный же струнный оркестр, отличный хор, участвовавший в хоровых праздниках Печерского края и русского Причудья Эстонии, активно действовало Изборское культурно-просветительное общество.

В то время и отец Иоанн, судя по его рассказам, принимал самое живейшее участие в культурных начинаниях: в работе Общества, играл «на театре»…

Мы спросили его, как изборяне пережили приход «Советов», и он с грустью, но и не без некоторого «народного» юмора отвечал: «Ну, как? Обычно… Сначала не трогали — еще тогда не до нас, недорезанных буржуев, было, война продолжалась… Солдатики красные пришли… те, правда, поворовывали, но так, по мелочи — ну, курицу там сопрут или медку. А у меня ульи как раз под пригором в саду стояли — вон у выхода с тайного лаза крепостного, сейчас-то там давно все осыпалось — одни гадюки живут… Так вот, ребятки повадились по ночам ульи мои ковырять. Я стыдил, но нет, бесполезно. И ведь днем, бывало, угощал, а ночью все равно опять лезут. Не особо-то начальство их кормило… Хоть и жалко их, но не оставаться же вовсе без меду! Я тогда и придумал: взял баночек, простите, с говнецом да по всем ульям-то, по крышкам, к ночи и расставил… Видно, не понравилось, как они опрокидываться-то начали. Так я ульи свои и спас…»

Налили еще по одной.

Отец Иоанн продолжал: «А с 1946-го брать начали… Купцов, которые остались, крестьян — побогаче. Немало люду пострадало. Дурачки — думали, что обойдется… А как с эстонскими эшелонами в Сибирь и наш кое-какой народ увезли, так тут-то сразу и колхозы начали устраивать. А то все больше по хуторам жили. Да и потом их еще немало оставалось».

И я, действительно, помню, как еще и во второй половине 1960-х, в приизборских и печерских полях можно было вдруг наткнуться на хутор с глубокими уже стариками, так и доживавшими свой век вдали от всяких колхозов…

Более того, порой даже и при мне, часто жившем тогда в Печерском крае, завершались человеческие трагедии: из подвалов выходили порой отдельные местные жители, сидевшие там еще с 1944-го года — и никак не желавшие подчиняться большевикам. Даже и партизан, прятавшихся с того лихого времени от НКВД-КГБ по двое, по трое в местных глухих лесах, находили еще в середине шестидесятых!

Недаром я писал в поэме об Изборске — этом исконном граде Псковской земли, как называли ее в древности сами псковичи, Земли Святой Троицы:

…Нам родство — все поминки да кровные,
вековые разборки с утра:
прячут рублики, прячут в укромные
уголки мужички-фраера
(я люблю, я люблю тебя, родина!),
ну а там мужички-блатари
уж везут по изборским угодиям
их на казнь — от зари до зари…
Брали их (бестолковый народец-то!)
прямо тепленькими со двора:
Мать Корсунская, Богородица,
глянь — как капает с топора!
Были — Троицы, стали — «тройки» им
черных ангелов ГПУ:
где вы, холмики — новостройки их —
на каком, брат, скудельном юру?..

 

Впрочем с 1920-го по 1940-й год, с которого здесь и начались оккупационные времена, изборяне еще пожили по-человечески, а вот родного брата отца Иоанна — Леонида Дмитриевича Панова, священника, служившего на территории Великолукского уезда, «подмандатного» большевицкой власти, расстреляли в 1938-м, во время сталинских репрессий году… Кстати, именно в память о нем и был назван Леонид Николаевич Панов, упомянутый мной первый директор Изборского заповедника, чья жизнь, увы, оборвалась в 2002 году. 

 

IV

 

Топографически в Изборске я был связан более всего с двумя улицами — Веровской и Одесской.

По Одесской бродила тень «дедушки Ленина». В этом проулке он проживал в 1900 году в качестве временного губернского статистика. Причем толком неизвестно было —  в каком, собственно, из здешних домов он квартировал. Или вообще тот давно снесен, или на его месте стоит какой-то иной? Более–менее ясно вырисовывалось, что с одним из трех ближайших к часовне Флора и Лавра жильем Ильич когда-то был связан. А ведь в одном-то из них как раз живал и я!

И потому, скажу я вам, замечательная, префантастическая рождалась картина: полупрозрачная (как на рентгеновском снимке!) вековечная тень неприкаянно бродила у изборской среднестатистической желтой часовни — с неизменным хороводом ее тополей, я же в «его» доме все пил и пил после бани холодное пиво, сдувая пену прямо на замызганный пол, а хозяин домишки Алексей (уже с процессом покончив) просовывал сквозь герани голову в июльский вечер и под визгливые трели Битлов (радио — рядом, на этажерке) и переругивался с поддатым прохожим, который упорно жаждал военного столкновения с «Ляксеем», а тот же лишь лениво цедил из своей амбразуры: «Топай, топай, змей!» и добавлял для острастки: «Ща как до ж…-то расколю — а дальше и сам развалишься»…

О, тот (или лучше «сей»?) незабвенный изборский вечер! О, блаженство Одесской улицы! О, дивное чудо исторической диалектики на Одесской!

…Веровская улица была преимущественно улицей художников. Здесь и поныне в глаза сразу бросается «дом Макаровских». С 1909 года он принадлежал Иоанну Макаровскому, второму священнику Никольского собора (в доме этом с 1919 года постоянно поселился и его сын Александр (1888–1958) — известнейший местный учитель).

Но ранее, а именно в 1903 году, тут вместе с женой жил Николай Рерих, написавший в начальный период своего творчества немало этюдов и картин на «изборскую тему».

Жизнь же Александра Ивановича Макаровского была связана с этим милым домом в течение всех 1920-х, 30-х и значительной части 40-х годов, в конце которых (уже выйдя на пенсию) он стал преподавателем-профессором истории Церкви в Ленинградской духовной академии. В 1953 году его арестовали, но помогла смерть Сталина: просидев в тюрьме чуть более полугода, он был реабилитирован и вышел на свободу — режим становился уже не столь злобесным…

Александр Макаровский был не только учителем-практиком (в том числе — и учителем рисования), но и блестящим педагогом-теоретиком, и церковным историком, и богословом, и историком-краеведом, и музейным работником, и писателем-очеркистом (хорошо известна его статья о Печерском крае и его старине, написанная и изданная им еще в 1930-е годы). В эти же годы по его учебникам изучали историю ученики 4-6 классов. Скончался он в тогдашнем Ленинграде, но завещал похоронить в родном Изборске. Его могилу на Княжем местном кладбище в один из визитов посетил благодарный его ученик — Святейший Патриарх Алексий II.

В культурном отношении непосредственным его учеником стал известный изборский художник-самоучка Павел Дмитриевич Мельников, живший чуть ниже по улице на противоположной ее стороне. Я был хорошо с ним знаком; у меня есть и несколько подаренных им образцов его самобытного творчества. Это был человек замечательно тонкой, можно даже сказать, нежной души, предельной доброты и, одновременно, практической, жизненной рассудительности.

Лунные-зимние и летние-солнечные пейзажи, широкие панорамы крепости и всего Изборска, Городищенское озеро — вот содержание его полотен; внутренний же смысл их — сосредоточенное созерцание красоты Божьего мира. Павел Дмитриевич и сам постоянно пребывал как бы в некоей задумчивости — не от постоянного ли чувства его удивления перед этой красотой? Полки у него были заставлены Гоголем, Достоевским, Чеховым, Алдановым; здесь были и исторические романы, и русская классическая поэзия; он часто сам читал стихи вслух… Неплохо играл на мандолине... С ним всегда приятно было пообщаться, всегда можно было услышать что-нибудь новое из местной истории или же меткие, яркие и точные характеристики отдельных изборян.

Жизнь его была нелегка — сказывались фронтовые раны… Да и вообще уцелел он в самом начале войны, по сути, чудом. Когда в 1940 году «Советы», оккупировав Эстонию, пришли в Печерский край, часть молодежи мобилизовали в Красную армию. Там оказался и Мельников, отправленный в эстонскую столицу. Когда же Таллин вот-вот должен был пасть, Павел попал на один из последних катеров, уходивших в Ленинград. Едва выйдя в море, катер потопили, и Мельников с собратом по несчастью оказался на каком-то плотике среди холодного моря (дело происходило около 1 сентября 1941 года). В предрассветном тумане они услышали рокот проходящего рядом катера (чей: свой или немецкий?), и — их заметили! Катер оказался «своим», пробиравшимся к Ленинграду. А затем он оказался на фронте, получил два тяжелых ранения и к концу войны демобилизовался, оставшись, по существу, инвалидом. Павел Дмитриевич Мельников был одним из тысяч и тысяч русских людей, вставших в тяжелую годину на защиту родной земли.

 

V

 

Град-крепость, град-воин Изборск отмечает свое 1150-летие в год, когда этот же юбилей отмечает Российское государство. На народном празднике, прошедшем в Изборске, об этом говорил Метрополит Псковский и Великолукский Евсей, осветивший в Изборске часовню Державной иконы Божией Матери: «2012 год — год многих великих славных исторических юбилеев как для нашей страны, так и для нас, псковичей. 1150 лет со дня образования Российского государства. 1150 лет со дня основания нашего юбиляра — Изборска. 200 лет Отечественной войны 1812 года, 770 лет со дня победы благоверного князя Александра Невского над шведами. 200 лет со дня сретения иконы Божией матери Владимирская. Сегодня прославление нашей чудотворной иконы Псково-Покровской, ее возвращение в 2001 году из германского плена. Сегодня же и 200 лет со дня установления празднования чудотворного образа Псково-Печерской иконы Божией Матери «Умиление» в память избавления Пскова от нашествия французов в 1812 году… Праздновать юбилеи, праздновать победы над нашим врагом — всегда праздник. Праздник побед — это радость нашего народа. Освобождение от захватчиков — это торжество нашей силы, нашей мощи и нашей свободы …>

Сейчас мы стоим у святого Креста и у часовни в честь Державной иконы Божией Матери, олицетворяющих для нас два пути. Один — путь крестный, многотрудный, мучительный, путь Христа через предательство Иуды, через распятие на Кресте и страдания, но ведущий к воскресению. Другой путь победы — торжества нашей свободы, счастья и радости с помощью Державной Богоматери. Именно таково предназначение от Бога нашей Родины России: всем людям помогать и от всех терпеть угрозы, разрушения и клевету… Но Русь наша жива, крепка. 1150 лет она закалялась, как сталь в горниле различных испытаний: то от своих изменников и предателей, то от чужих иноверцев и завоевателей. И все-таки она славна и прекрасна, наша родная Русь! Сегодня мы празднуем 1150 лет со дня образования нашей Российской государственности. Как счастливы мы с вами, что у истоков основания нашей Родины стоят наши с вами земляки: благоверный великий князь Владимир, креститель Руси, и великая равноапостольная княгиня Ольга, светлая заря для нашей России, и совсем близкий к нам основатель Изборска князь Трувор…

Наши предки создавали великую Россию. Берегли, ценили ее дороже собственной жизни. Они были гонимы, мучимы, но геройски умирали за нашу Родину Россию. Вся наша история — это подвиг славной борьбы за русскую землю. Это их подвиг на полях сражений, в воздушном пространстве, на морях и океанах, где сложили свои головы, отдали свои жизни тысячи, миллионы наших русских людей, наших отцов и матерей, защищая нашу Русь. А те, кто покидали родную нашу землю, уходя за пределы своей Родины, брали горсть родной земли и, прижимая ее к своему сердцу, уносили на чужбину, и с ней оставались до гробовой доски, завещая посыпать свой бездыханный прах хранимой ими горстью родной Русской земли…»