Н.Н.Булич

К столетней памяти Ломоносова

<…> Нам нужно было пережить многое, чтобы дожить даже до Ломоносовского праздника в настоящем году. Что бы ни примешивалось к этому празднику, во всяком случае, он составляет замечательное явление в нашей жизни. Ломоносов один из нашего скудного духовного запаса личностей понятен почти каждому. Его типическая жизнь и ее обстоятельства усваиваются нами с детства. Он один определенно выступает из того тумана, которым покрыты имена русских духовных деятелей. Все они неясны, все они вызывают противоречие; достоинство их оспаривается. Печальный факт этот оправдывается ходом русской истории, в которой было много грубой и черной работы, вызываемой и природой, и обстоятельствами. Мы не можем похвалиться давностью нашей духовной аристократии. С грубым порывом измученного работника, не в мысли ищем мы отдыха и наслаждения. Часто доходят до нас известия с Запада о празднуемых там юбилеях в честь поэтов, мыслителей, художников, бросивших в наследство своим соотечественникам богатство ума, фантазии и образов. В самое это время, далеко от нас, на Юге Европы, память о глубоко-народном имени поэта, мыслителя и патриота собирает вокруг себя целую страну. В долгой и многострадальной истории Италии, она только в великом имени Данте, в его стихах — видела и утешение, и надежду, и призыв к патриотической деятельности. Такого всенародного имени, подымающегося впереди нации как хоругвь, за которою все идут, — нет у нас в области нашей духовной истории.

Тем не менее, однако ж, русская жизнь выросла до того, что имя Ломоносова, через сто лет после его смерти, не даром звучит между нами. Оно уже известно каждому грамотному русскому; оно дорого нам, как народное достояние; оно собирает русских людей. <…>

Несмотря на то, что до сих пор, к стыду нашему, мы не имеем сколько-нибудь сносной биографии Ломоносова, несмотря на то, что сочинения его изданы самым жалким образом, кое-как, что неизвестна вполне его научная и служебная деятельность, что только теперь он выходит наружу из подспуда, — имя Ломоносова не есть звук пустой. Каждый грамотный русский привык к этому имени и дорожит им. Оно не вызывает спора о достоинстве, отдаленное от нас столетием. Не одни люди, которым дороги мысль и слово по призванию, а люди всех сословий общества повторяли имя Ломоносова; не в одних стенах университетов оно поминалось. Чем шире и торжественнее было это воспоминание, чем большее число русских принимало в нем участие, тем больше чести для страны, тем, значит, сознательнее ее жизнь, тем сильнее в ней вера в народное значение. Юбилейные восторги видят в Ломоносове типического представителя русской земли; в силе и энергии его борьбы видят силу народа, из которого он вышел. <…>

Жизнь Ломоносова с его жаждою знания и с любовью к науке, человека полного силы духовной и воли представляет нам поучительное зрелище. Точно стоит он в дремучем лесу, где ему приходится одному, без помощи и сочувствия, напряженно прокладывать дорогу к свету. Жизнь требует от него самой усиленной и разнообразной деятельности, требует борьбы с ее волнениями, и ему некогда успокоиться, некогда отдаться по свободному выбору одному какому-либо труду, которому бы он мог посвятить себя всецело, не развлекаясь ничем другим. Ломоносов вносит в науку свой страстный характер, смело берясь разом за многое, не удовлетворяясь ничем и вечно порываясь вперед по мере того, как в душе его подымались вопросы за вопросами. Любопытно послушать в этом отношении собственные его признания. «По разным наукам, говорит он, у меня столько дела, что я отказался от всех компаний»… В другом месте он так определяет свою деятельность: «Ежели кто по своей профессии и должности читает лекции, делает опыты новые, говорит публично речи и диссертации, и вне оной сочиняет разные стихи и проекты к торжественным изъявлениям радости, составляет правила к красноречию на своем языке и историю своего отечества, и должен еще на срок поставить, от того я ничего больше требовать не имею»… «Голова моя много зачинает, да руки одни», — жаловался он. Иногда увлеченный одним делом более прочего, он как бы забывает прежнюю работу и смотрит на нее, как на что-то второстепенное. Занятый особенно сочинением русской истории, на опасение покровителя своего Шувалова, чтоб она не отвлекла его от главного дела, Ломоносов отвечает ему следующим образом: «Что ж до других моих в физике и химии упражнений касается, чтобы их вовсе покинуть, то нет в том ни нужды ниже возможности. Всяк человек требует себе от трудов успокоения: для того, оставив настоящее дело, ищет себе с гостьми или домашними препровождения времени, картами, шашками и другими забавами, а иные и табачным дымом; от чего я уже давно отказался, за тем, что не нашел в них ничего, кроме скуки. И так уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собрание и на сочинение Российской истории и на украшение Российского слова полагаю, позволено будет в день несколько часов времени, чтобы их вместо бильяру употребить на физические и химические опыты, которые мне не токмо отменою материи вместо забавы, но и движением вместо лекарства служить имеют и сверх сего пользу и честь отечеству конечно принести могут, едва ли меньше первой»¹.

Труд по заказу, а не по свободному выбору составляет другую невыгодную сторону научной деятельности Ломоносова, и по внешней воле он переходит от одного дела к другому. За границею готовится он быть горным практиком и металлургом; по возвращении на родину, он получает в академии кафедру химии. Он химик, заваленный работою в лаборатории, кроме упражнений для лекций, по поводу присылок из разных ведомств, обращиков то руд, то минералов, а между тем Штатс-Контора только ему одному считает возможным заказывать постоянно стихи на иллюминации, которые любил тогда двор. Ломоносов обязан, согласно господствовавшему тогда обычаю в академии, доставить к каждому высокоторжественному дню оду и он ставит их трем императрицам и двум императорам. В те же празднества, он один является оратором в академии. Меценаты, которым он кланяется, рвут на части Ломоносова. Воронцов требует от него мозаичных картин; Разумовский — эмпирических опытов и публичных лекций по физике, Шувалов — русской истории и проекта Московского университета. В то время как у него множество работы в академии, он получает Высочайшее повеление поставить в срок для императорского театра две трагедии. Ломоносов печатает грамматику и металлургию, риторику и физику, переводит Анакреона и пишет глубокие замечания о нравственном и физическом состоянии народа, быт которого ему вполне известен. Трудно представить, чтоб посреди этих странных контрастов, из которых сложилась деятельность Ломоносова, он мог создать что-либо долговечное, спокойно задуманное и спокойно выполненное. Честь и слава ему, если, несмотря на перекрестные требования, он сохранил в трудах своих и ум, и гениальные способности.

<…> Ломоносов не представлял собою ученого, который постоянно и спокойно работает в одной избранной им области научной, когда рядом с ним работают также и другие, посвящая силы отдельному труду и сознавая, что последний имеет связь с целым, что общими усилиями создается наука и цивилизация целой страны. Ломоносов был, к сожалению, один: вокруг него были или враги, или бездарные завистники, или своекорыстные и равнодушные покровители. В стране не было ничего приготовлено для свободной научной деятельности, и Ломоносов сам должен был взяться за черную работу, в то время, когда мысль его работала над общими представлениями, бралась за разрешение самых спорных вопросов науки, над которыми давно ломали голову европейские ученые, и создавала смелые теории. Можно было успеть в чем-нибудь одном, но разом браться за оба дела, за труд синтеза в науке и за аналитическую разработку подробностей — едва ли можно было с успехом. А между тем, Ломоносов был поставлен в это невыгодное, двойное отношение к научной деятельности, и на его трудах должны были отразиться следствия его невыгодного положения. <…>

Но он не бросал энергии и до конца жизни не терял надежды достичь осуществления того или другого проекта. Он верил в силу регламентации, которая могла расшевелить инерцию, влить жизнь в мертвое общество, его окружавшее, двинуть науку и науку русскую, о какой он мечтал. Надобно удивляться той энергии и силе убеждений, незнакомой уже людям последующих поколений, подорванным напрасными усилиями, невозможной для них, у которых исторические опыты заменили энергию — холодным отрицанием и бесплодным неверием. Посреди той деятельной жизни, Ломоносов совершенно верно говорил о себе:

«Мой покоя дух не знает».

Но, поминая с глубоким уважением и энергию, и деятельность Ломоносова в науке, исследователь невольно спрашивает себя о том, какие плоды остались для его соотечественников от всей этой деятельности, какое содержание и какой смысл и для истории науки, и для современности имеют научные труды Ломоносова? Ответ на эти вопросы должны, разумеется, дать представители тех наук, которые разрабатывал в нашем отечестве первый Ломоносов. <…> Они все высоко ставят научные заслуги Ломоносова. Не говоря о том, что отзывы их большею частью согласны с отзывом Эйлера, свидетельствовавшего еще в XVIII столетии о необыкновенных, гениальных способностях Ломоносова, которые давали ему возможность «открывать связь между отдельными и отрывочными фактами и приводить таким образом к блестящим обобщениям, которые мы привыкли считать плодом современной науки»², даже в специальных вопросах науки, они отдают полную справедливость трудам Ломоносова. <…>

Все они видят в Ломоносове гениального ученого, ставят его рядом с Гумбольдтом и другими европейскими учеными, приобретшими себе знаменитое имя. Мы не имеем никаких оснований не доверять этому общему голосу, заподозрить в нем понятое увлечение славою великого русского человека и видеть в словах этих, как это часто случалось, одни условные фразы, которые забываются по миновании надобности. Самое достоинство науки требовало здесь голоса правды и убеждения, и мы ничего другого не видим в словах их. Русская жизнь, если юбилей Ломоносова не есть минутное и праздное увлечение общества, приобретает в нем таким образом великого ученого, которым мы имеем полное право гордиться, как нашею народною славою, ученого, опередившего свой век и Европу, самостоятельного творца в науке. Если, по общему историческому закону, его не поняли современники, то нам потомкам приходится воздать ему по заслугам.

Нельзя, однако ж, не задуматься над этою странною судьбою научных сочинений Ломоносова, которые прошли незамеченными современниками его, не принесли никакой пользы нашему научному развитию, не легли в него плодотворными семенами, и только через сто лет после его смерти, как бы по заказу, являются перед нами. Где им место? Принадлежит ли им историческое значение в общем ходе умственного развития человечества? Почему современная европейская наука не воспользовалась его гениальными открытиями, опередившими ее несколькими десятилетиями, и шла своим, привычным путем развития, где не было скачков, медленно, но терпеливо успевая в своем деле? Почему русские ученые, шедшие по одной дороге с Ломоносовым, не обратили внимания на труды его, изучение которых разом дало бы им здравые понятия в науке и избавило бы от тяжелой и ненужной необходимости изучать плохие зады Европы? <…>

Исторический смысл труда Ломоносова надобно искать в историческом положении нашей науки. Русское просвещение и русская наука имеют чрезвычайно оригинальную судьбу; впрочем, она составляет свойство почти всех народностей, поздно вступивших в связь с народами историческими, поздно ставших принимать участие в интересах общечеловеческих. О каком бы другом европейском просвещении ни заговорили мы — исторический и постепенный ход этого просвещения ясен всякому. Француз или немец, англичанин или итальянец, очень определенно сознают весь ход своего духовного развития; имена представителей его — ему дороги и понятны: они доходят до него длинною цепью предания. В нашем просвещении нет исторических преданий; одно поколение, сменяя другое, разбивает старое здание до почвы, не доверяя даже и фундаменту, и выводит свое, столь же недолговечное, как и предшествовавшее, а потому ни в одном народе нет таких недоразумений между сменяющимися поколениями, как у нас; ни в одном нет такой вражды между ними, такого грубого непонимания друг друга. Наша наука, наши образованные понятия развивались под чужими влияниями и развивались, к сожалению, чрезвычайно случайно, а потому они не дороги у нас никому. По большей части образование условливалось у нас не действительною внутреннею потребностью общества, а внешнею регламентацией, которая сама и ставила формы, сама и наполняла их. Один факт редко вытекал из другого, и все зависело от того, с какой стороны дует ветер, из какой европейской земли идет влияние, какое направление господствует в высших правительственных сферах. При таких условиях понятно, что в нашем образовании не было ничего прочного. Как волны на глубоком озере, сменялись одно другим влияния чужих теорий, занесенных случайным ветром, а глубина по- прежнему оставалась невозмутимою и спокойною. Масса народа никогда не участвовала в нашем образовании, которое началось подчинением чужим формам Европы. Она не воспользовалась ничем от этих вывозных плодов, кроме разве случайно заброшенных в бедную жизнь ярких, но бесполезных игрушек.

Исторический фатализм привел и Ломоносова к тому же учению в европейских школах, которое сделалось неизбежным для всех русских, но он, как мы говорили уже, без раздумья подчинился своему призванию, указанному ему реформой. Он верил и в науку, и в свои силы, и особенное отношение его к науке заключается в том, что он искал ее непосредственного применения к жизни, обходил науку бесполезную и брался за ту, которая может принести пользу его народу. Но, согласно общему характеру нашей науки, и его труды были случайны, условливались всегда внешними обстоятельствами и не оставили прочных следов в нашей научной деятельности. Пусть будет правда, что Ломоносов в физике, химии и минералогии опередил европейские теории несколькими десятилетиями, но эти открытия остались без влияния и без значения. Ими не воспользовались ни европейские ученые, которым не было надобности отрываться от дела, чтоб изучать смелые предположения ученого, принадлежащего к народу, никогда не принимавшему участия в умственной жизни Европы; они не послушались даже голоса Эйлера; они верили в себя и в свою науку и действительно дошли очень скоро до тех же результатов, которые предполагал и Ломоносов, даже опередили его. Русским ученым и профессорам химии, физики и минералогии также некогда было изучать Ломоносова; у них было свое дело — догонять европейскую науку, шедшую не случайно, не скачками, а неизбежным историческим ходом развития, медленно, но верно; им нужно было учиться в Европе, а не у Ломоносова. Это был единственно возможный способ приобретения сведений и при том — необходимый. Случайному обстоятельству недавнего юбилея мы обязаны поздним признанием научных заслуг Ломоносова, но справедливость и обстоятельства дела приводят нас к тому в высшей степени печальному и крайне-обидному заключению, что научные труды Ломоносова не имели и не могли иметь никакого исторического значения. Его гениальные выводы были блестящею страницею в науке, но страницею, вырванною из целого сочинения, и ни при его жизни, ни через сто лет после его смерти — никто не может указать где надлежащее место этой блестящей страницы. <…>

В одном из своих писем к Шувалову, Ломоносов перечисляет следующие записки, совершенно практического содержания, написанные им «к действительному поправлению российского света»: 1) о размножении и поправлении российского народа; 2) о истреблении праздности; 3) о исправлении нравов и о бóльшем народа просвещении; 4) о исправлении и размножении ремесленных дел и художеств; 5) о лучших пользах купечества; 6) о лучшей государственной экономии; 7) о сохранении военного искусства во время долговременного мира.

Из одного перечисления заглавий записок Ломоносова, видно, как обширно должно было быть их содержание, захватывавшее почти все стороны и государственного и народного быта; последний особенно хорошо был известен Ломоносову, самому вышедшему из народа. Вопросы, поставленные им, и теперь имеют свое значение, и теперь требуют настоятельно разрешения. Для этого разрешения, для развития нравственного и экономического быта народа, Ломоносов хотел употребить свою науку и применить идеи, вынесенные им из наблюдения того, что он видел в чужих странах, особенно в Германии, нравственный и экономический быт которой он ставил очень высоко. К сожалению, из восьми перечисленных самим Ломоносовым записок этих, с обширным практическим содержанием, мы знакомы с одною только первою запискою: «о размножении и сохранении российского народа»³, но из нее уже видно, что Ломоносов стоял с своею наукою на действительной почве, что он искренно любил свой народ и желал ему счастья, понимая в чем оно состоит.

<…> За одно это живое отношение науки Ломоносова к народной жизни, за эту сознательную любовь к народу — он стоит юбилеев, и празднование его памяти должно возбуждать в участвующих сознание единственно возможного у нас пока значения науки — практического. Без своего отношения к жизни, наука Ломоносова, как наука, не имеет абсолютного и исторического значения. Ей нет места в общих усилиях человеческого ума. И здесь в народном содержании науки, Ломоносов является первым начинателем, как явился он первым русским поэтом. Значение Ломоносова в русской поэзии, которая началась им — действительно историческое, и слава поэта должна остаться за ним как бы ни колебалось в мнениях русского общества значение поэзии вообще. <…>

То же самое следует сказать и об ораторских речах Ломоносова, достоинство которых очень высоко ставилось в XVIII веке. <…> Из двух похвальных слов его: Петру Великому и дочери его Елисавете Петровне, одно проникнуто неподдельным восторгом, который всегда внушал Ломоносову царь-преобразователь, другое — полно любовью к науке и уверенностью, что новое царствование, начавшееся вслед за долгим и тяжелым для русских гнетом немецкого владычества, будет благодетельно для нашего отечества и не допустит погибнуть «начинаниям» Петра. В то время ожила русская партия, к которой принадлежал Ломоносов. На нее стали смотреть благосклоннее. Панегирики Ломоносова были таким образом теми же одами его, только переложенными в прозу. В них также одно существенное содержание, которое всегда вспомнит историк русской литературы: похвала науке, определение значения ее для молодого русского просвещения и искреннее желание, чтоб эта наука была русскою, т.е. имела применение к потребностям России.

В этом, кажется нам, заключается главное и существенное значение Ломоносова в истории нашего образования. <…>

¹ Сочинения Л-ва, издание Смирдина, Т. III. стр. 661-662.

² Г. <н>Бекетов Памяти Л-ва. стр. 58. (Речь идет о соч. харьковского профессора Н.Н.Бекетова.— М.С.)

³ Сочинения Л-ва, изд. Смирдина. Т.1. стр. 631-654.

Публикация и вступительная заметка М.Сидоровой