Журнал "Наше Наследие" - Культура, История, Искусство
Культура, История, Искусство - http://nasledie-rus.ru
Интернет-журнал "Наше Наследие" создан при финансовой поддержке федерального агентства по печати и массовым коммуникациям
Печатная версия страницы

Редакционный портфель
Библиографический указатель
Подшивка журнала
Книжная лавка
Выставочный зал
Культура и бизнес
Проекты
Подписка
Контакты

При использовании материалов сайта "Наше Наследие" пожалуйста, указывайте ссылку на nasledie-rus.ru как первоисточник.


Сайту нужна ваша помощь!

 






Rambler's Top100

Музеи России - Museums of Russia - WWW.MUSEUM.RU
   

Книжная лавка ДИВАНОВ. Худший царь, или Полигон, или "Русь-тройка" по дороге к 2062 год I. Мелочи русской жизни II. Как дошли до жизни такой, или Бравое знакомство с новейшими и неновыми воззрениями III. Для чего была дана 1/6, или Награда вперед IV. Худший правитель V. Размышления у парадного подъезда, или Президент Пушкин

II.

Как дошли до жизни такой,

или

Бравое знакомство с новейшими и неновыми воззрениями

 

Россия — сфинкс… И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.

Ф.И.Тютчев вкупе с Александром Блоком

 

1.

«Страна наша обильна, порядка только нет». Такое в начале родной истории было слово. Призвали варягов, стали жить–поживать, врагов побивать. А с порядком неувязки продолжились.

1000–летие российской государственности отмечалось в 1862 году. В Новгороде Великом ввели специальное временное генерал–губернаторство, на пышное празднество прибыли император Александр II, августейшая семья, отборные гвардейские полки, с верой и правдой открыли знаменитый микешинский памятник… Торжества происходили на втором году Великой реформы, наконец–то упразднившей крепостное право. Страна начинала жить новым порядком. Оптимизм выливался в патриотизм.

(На самом-то деле начавшаяся тогда «перестройка» не вызывала оптимизма ни у освобожденных крестьян, ни у освобожденных от крестьян помещиков, а патриотизм подпитывался разве тем, что в Царстве Польском разворачивалась борьба за собственное освобождение. В начале 1862 года вспорхнуло словцо «нигилисты», затем появились бунтарские антиправительственные листовки, вспыхнули знаменитые петербургские пожары, в Варшаве после выстрела террориста чудом остался жив известный либерал великий князь Константин Николаевич. Решено было на время закрыть журнал «Современник», посадить в крепость Чернышевского; было предложено закрыть и столичный шахматный клуб. И вопреки всему этому известнейший впоследствии консерватор Катков, — тогда только что напечатавший в своем «Русском вестнике» тургеневский бестселлер «Отцы и дети», — убежденно призывал: «В настоящее время особенно чувствуется потребность ввести в нашу государственную организацию участие живых общественных сил, чтобы восстановить равновесие между движением, которое может стать бесплодным и даже разрушительным, и самоохранительным инстинктом жизни. Пора канцелярских преобразований и кабинетного прогресса сменяется новой, когда живые силы общества должны развить свое действие в устройстве нашего быта, наших хозяйственных отношений, в системе нашего просвещения, которому иначе грозит конечная гибель, в настроении общественного мнения, которое не имеет теперь никакой внутренней силы и отдано на произвол случайных влияний. Общественная свобода должна послужить нам на утверждение всего того, чем скрепляется наше единство. Тогда только коренные начала народной жизни займут в наших понятиях то самое место, которое имеют они поистине в самой действительности…»

Увы, и до сей поры не случилось того в России).

Спустя сто лет Россия, точнее Советский Союз, был на вершине своей истории. Шел второй (точнее, пятый) год славной космической эры, порядок был невиданный, патриотизм сливался с оптимизмом. Летом 1962 года на околоземную орбиту, вслед за Юрием Гагариным и Германом Титовым, поднялся Космонавт–3 чуваш Андриян Николаев. А месяцем раньше, на юге, в Новочеркасске произошли рабочие волнения. На 45–м году советской власти, несмотря на все предоставленные «завоевания Октября», люди вышли на улицы протестовать против повышения государственных розничных цен на продукты питания. Было это при Хрущеве, через шесть лет после ХХ съезда партии. (Понятно, что такого не могло случиться при Сталине, — при нем цены только снижались). 23 человека оказались убитыми, семерых казнили. Немногим позже, осенью, в журнале «Новый мир» № 11 напечатали солженицынский «Один день Ивана Денисовича», — по прямому разрешению Хрущева. Стало возможным понять, благодаря чему цены раньше снижались, а теперь им предстояло только расти.

О 1100-летии русской истории, о судьбах самодержавия, о заслугах проклятого царизма тогда никто и вспомнить не мог.

Сегодня, за пять лет до очередной круглой даты Российского государства, вопрос с порядком в стране остается, увы, как и раньше, актуальным, хотя он опять переменился кардинально. Но все помнят, что несколько лет назад было еще куда как хуже.

Оглядываясь на многовековый, неразрывно мучительный и блистательный, путь, пройденный Отечеством, необходимо учитывать существеннейшее обстоятельство.

Все–таки мы действительно, слава Богу (Аллаху и др.), очень молодая нация. Очень поздно дано было русским начать свою историю. Позже нас на мировую арену вышли только нынешние Соединенные Штаты Америки да Америка Латинская.

А взять для примера старую добрую Англию. Их, бриттов, еще древние римляне открыли, целых четыреста (!) лет под своим игом держали, — современные британцы им немало благодарны за это. Потом бриттов и кельтов веками завоевывали англы и саксы, так что все они перемешались друг с другом. Потом норманны, со своим «разбойничьим варяжским менталитетом», веками вносили свой вклад в судьбы англичан. Понадобилось 1200 (!) лет, чтобы британцы доросли до идеи гражданского общества и подписали Великую хартию вольностей, — а потом еще сколько столетий к ней приноравливались, а заодно сами колонизировали и цивилизовывали, не многим лучше тех же норманнов образом, совершенно не относящиеся к Британским островам территории и народы, извлекая из этого занятия гигантские для себя выгоды…

Выходит, по большому счету, нам целых пятьдесят лет можно еще устраивать «великую заметню» — или ускоренно искать цивилизованные отношения власти и народа.

Понятно, однако, что имеются большие резоны вести счет, большой и малый, иначе.

 

2.

И за учителей своих
Заздравный кубок поднимаем.

 

К тому времени, когда средневековая Киевская Русь приобщалась к православию и достигла размеров и веса крупнейшего европейского государства, средневековый Запад после предшествовавшего пятистолетнего варварства достиг значительно большего.

«В это время в Западной Европе отмечался небывалый с момента падения Римской империи взлет народной культуры и возрастание сложности самоорганизации социума… В силу народности религии ее организации — ордена — возникали большей частью стихийно и, что чрезвычайно важно, были ориентированы на решение практических задач…

На западе появились не в единичных случаях, как, к примеру Новгород, но как массовое явление первые независимые города со свободным, все более ориентированным на промышленное производство населением…

В Западной Европе произошла консолидация феодальной власти, способствующая упорядочению социально–политических и социально–экономических отношений, в Восточной — деконсолидация.

В Западной Европе имел место переход от полной безграмотности к довольно высокому уровню грамотности, в Восточной не было такого рывка в городах, а поток крестьянской колонизации в леса не способствовал развитию культуры в целом и грамотности, в частности».

Такую ситуацию констатирует Э.Кульпин. Привычное для сегодняшнего дискурса название его работы: «Золотая Орда. Проблемы генезиса Российского государства» (М., 2006) — важный вектор русской истории.

А.Ахиезер, И.Клямкин, И.Яковенко, авторы труда «История России: конец или новое начало?» (М., 2005), — название многозначительное, но малооптимистичное, — причиной вышеотмеченных различий справедливо полагают «историческую среду, где доминировала архаично–коллективистская, родоплеменная, доличностная культура», откуда выводят удручающую обреченность своей страны: «…Россия шла по пути, проложенному до нее другими. Но уже одно то, что она ступила на него позже других и вынуждена была заимствовать их опыт в готовом виде, обусловило уникальную зигзагообразность ее движения по этому пути. Вопрос о взаимоотношениях верховной власти, элиты и населения всегда решался в стране болезненно, а порой с чистого листа, что сопровождалось насильственным устранением прежней элиты и ее заменой выходцами из народных низов. Говоря иначе, государство использовало ресурсы догосударственной культуры для своего собственного обновления и укрепления, что свидетельствует о несамодостаточности культуры государственной и стратегической непрочности базового консенсуса».

Безусловно, нельзя не согласиться, — российское государство не только приспосабливалось к догосударственным жизненным укладам, но и старалось на них опереться, заимствуя при этом имевшийся налицо чужой опыт.  Но шла Россия своим путем (иногда даже совсем «другим»!), никто заранее дороги ей не прокладывал, а те, кто прокладывал собственные пути одновременно с нашей страной, вели себя по–разному, естественно, — и помогали, и мешали, всякое было. Другое дело, что перенимая чужой опыт, Россия и плохо училась (трое авторов очень дельно рассматривают и объясняют объективные и субъективные к тому причины и обстоятельства), и уроки ей давали не лучшие учителя, — не всегда их, правда, можно было выбирать.

В 862 году выбрали варягов. Тогда в Европе вряд ли кто нашелся бы лучше: что франки, что германцы проявляли схожий «разбойничий менталитет», а про иберийцев и говорить нечего, им самим приходилось терпеть под арабами, — видимо, тоже не сумели своевременно добиться «консенсуса» внутри себя. Отечественные же наследники варягов, действительно, немногого достигли в «Руска земле». Рюриковичи не смогли даже выполнить взятую на себя миссию блюсти порядок. Как пишут трое авторов, «ахиллесова пята коллективного родового правления в том–то и заключалась, что оно оказалось бессильным выработать легитимную процедуру наследования великокняжеской власти после смерти князя–отца». Княжеские междоусобицы завершились печально известной битвой при Калке. Случилось это в 1223 году. Началось злосчастное ордынское татаро-монгольское иго. И чашу свою испил русский народ до дна и сверх края…

Таким образом, совсем не за горами еще одна, еще более крупная историческая дата — 800 лет началу новой русской жизни.

До этого три века Русь сотрудничала и соревновалась с Западом. Теперь история толкнула ее в поединок, в состязание с цивилизацией Востока, на учебу у завоевателей.

 

Несколько в сторону. Новейшие историографы все чаще подчеркивают, что в «монгольской модели» явно прослеживаются плодотворные заимствования китайских образцов, плодов древнейшей, единственной на планете неразрывной цивилизации Китая, у которого совсем не зазорно учиться. Между тем, 999999 из каждого миллиона россиян до самого последнего времени из величайшего опыта нашего главного азиатского соседа не знают ничего, кроме одной–единственной китайской мудрости, которую они на своей шкуре усвоили во времена перестройки: плохо жить в эпоху перемен. Кстати, ее хорошо знал восточный парень Виктор Цой, — это было видно по его вечно грустным глазам; но он все равно страстно пел «Мы ждем перемен», и его песни стали гимном тех лет. Знал, пел — и погиб в перестройке одним из первых.

Еще кстати: о значимости восточного подхода к ходу мировой истории свидетельствует недавняя работа А.Виноградова «Китайская модель модернизации. Поиски новой идентичности» (М., 2005). В главе с характерным названием «Взгляд на Запад. Взгляд с Востока. Особенности западной цивилизации» автор предлагает панорамный обзор, охватывающий более длительный период, чем представленный выше в рассмотрении Э.Кульпина: от первого осевого, так сказать, времени — и за второе.

«В Европе <…> сформировалось особое понимание перемен как насилия и тотального разрушения, в котором новое не вырастало из старого, а утверждалось как отказ от него. Европейская история прочно ассоциировалась с непрерывной борьбой с непредсказуемым результатом, в отличие от китайской была переживаемой, а не канонизированной. В этой живой памяти у прошлого было мало привлекательного, оно с трудом подвергалось идеализации. Постепенно идеалом Запада стало стремившееся к непротиворечивой завершенности «будущее», а не «золотой век» прошлого. Эта традиция, воплощенная в христианской эсхатологии и исторической спирали абсолютного духа Гегеля, получила затем продолжение и в коммунистической теории Маркса… Еще одна черта европейской цивилизации — стремление к универсализации и неприятие многообразия <…>

Агрессивность, предприимчивость, абстрактность мышления европейского человека античности заложили черты современного западного общества — дискретность, динамизм и рациональность… Свобода выбора, предполагавшая и свободу в выборе средств, обострила ощущение упадка и безнравственности <…>

Признав индивида главным источником развития, а высшей ценностью — личность, — пишет далее Виноградов в главе «Кризис западной цивилизации и марксизм», — либерализм легитимировал неравенство и эксплуатацию как естественные следствия прав и свобод гражданина, рассматривал их как стимул к развитию. Главным критерием справедливости стало создание равных стартовых условий (равных прав) <…>

Детально прописав мысль об экономическом детерминизме общественных отношений, марксизм вскрыл механизм развития европейской цивилизации… Либеральные механизмы поддержания стабильности, которые на тот момент находились на стадии формирования и не справлялись с нарастающим потоком изменений, марксистами не были адекватно оценены…»

 

* * *

После завершений русской борьбы с ордынским нашествием долгие столетия чуть ли не единственным уроком трехсотлетнего ига была законная и благословенная гордость за Отечество. Незабвенны пушкинские слова:

«Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные просторы поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех».

Но уже Ключевский отмечал: «Власть хана была грубым татарским ножом, разрезавшим узлы, в которые умели потомки Всеволода III запутывать дела своей земли. Русские летописи не напрасно называли поганых агарян ботогом Божиим, вразумлявшим грешников, чтобы привести их на путь покаяния». С тех пор понимание несомненного, глубокого и в чем–то определяющего влияния Востока на русские судьбы становится общим местом. Сегодня уже можно лишь упомянуть евразийцев с их «взглядом на русскую историю не с Запада, а с Востока». Трое указанных авторов внимательно исследуют эту проблему — «Московская власть: эволюция под монгольским облучением».

Под этими «лучами света» в русском «темном царстве» родилась, констатируют авторы, полудеспотическая, предцивилизованная, полупродуктивная, нелиберальная самодержавная власть, — и при этом отмечается «массовая приверженность авторитарно–монархическому идеалу Московской Руси». И далее: «опыт России (и не только) показал, что при доминировании в культуре патриархально–авторитарного идеала “отцовская” модель построения государства может быть использована. Более того, этот же опыт свидетельствует, что в таком виде, при определенных коррекциях, она может просуществовать достаточно долго — между первым, если считать от Ивана Грозного, и последним в отечественной истории “отцом народов” прошло четыре столетия. Значит, общий и частный интересы в ней как–то сочетались…»

 

Несколько в сторону. Да, так не только было, но и продолжает оставаться. Взять на этот счет дополняющее и оттеняющее мнение писателя Вячеслава Пьецуха:

«Все мы, грешные русские люди, подвержены очарованию сильной властью, и разве Пушкин не восторгался Николаем I Палкиным, разве Белинский не написал “Бородинскую годовщину”, а Герцен не умилялся реформам Александра II Освободителя? И разве сами мы, внуки и правнуки Великого Октября, попадись нам на глаза портрет усатого дядьки с лучистым взглядом, не думаем про себя, дескать, конечно, зверь был Иосиф Виссарионович, но родной. Как говорил великий Френсис Бэкон, севший в тюрьму за взятки, — это не мое преступление, а преступление моего века».

А вот Солженицын в уже упомянутой статье прежде всего озабочен бессилием тогдашней власти: «Всякий народ вправе ожидать от своего правительства силы — а иначе зачем и правительство?» — и отдает должное советскому руководству, сравнительно с царским, в критический для страны момент: «Советское отступление 1941–42 года было тридцатикратным, утеряна была не Польша, но вся Белоруссия, Украина и Россия до Москвы и Волги, и потери убитыми и пленными — двадцатикратны, и несравним голод повсюду и вместе с тем заводское и сельское напряжение, народная усталость, и еще более ничтожны министры, и уж конечно несравненно подавление свобод, — но именно потому, что власть не продрогла в безжалостности, что и в голову никому не пришло бы заикнуться о недоверии к правительству, — это катастрофическое отступление и вымирание не привело ни к какой революции. (И еще одна частная параллель: в обе войны мы были материально зависимы от западных союзников. Но от этого царское правительство и затем Временное заискивали перед союзниками, а Сталин при этом же — диктовал им условия сам).»

 

* * *

К сожалению, слово «интересы» не самое подходящее для российской действительности. Хорошо известно, что у нас на первом месте, исторически и узаконено, служба, т.е. «милитаризационная модель»; и на втором она же — в виде вождения очень многих очень немногими, тем или иным строем, по уставной или внеуставной команде. Очень хорошо, если встречается служение. А в основном, повторим, русские люди жили на авось и продолжают жить безблагополучно, «не до жиру, быть бы живу», — что, конечно, ни было и ни есть хорошо.

Возвращаясь во времена первоначального «облучения», отметим, что трое авторов происходившую под ним «эволюцию» ставят в вину московским князьям, особенно момент, когда процесс только пошел: «Своим возвышением они были целиком и полностью обязаны монголам. Но тем, что сумели стать их ставленниками и удержаться в этой роли, — исключительно самим себе. Не своему моральному или силовому превосходству, а уж тем более — не государственному патриотизму. Взлет московских князей — это торжество политического прагматизма в его предельном, абсолютном осуществлении, прагматизма без оправданий и словесного камуфляжа… То было использование предоставленной монголами «крыши» для постепенной консолидации власти и расширения зоны ее влияния…»

Моральный счет Даниловичам выставлялся всегда. Еще до Калиты, — писал Ключевский, — его брат «Юрий Московский в Орде возмутил даже татар своим родственным бесчувствием при виде изуродованного трупа Михаила Тверского, валявшегося нагим у палатки». При этом и татары тогда, и историки позже забывали, что до того тверичи первыми нападали на Москву (в 1305 году, когда Михаилу Тверскому достался в Орде великокняжеский ярлык), потом погубили двух других братьев Юрия (меньшего, Ивана Калиту, судьба миловала) — Афанасия и Бориса, да еще отравили его жену. Так что счеты были давние; значительно позже, если вспомнить, более цивилизованные английские короли вели себя далеко не лучшим образом.

Но просто странным и не очень уместным выглядит упрек Калите и его преемникам в непатриотичности, поскольку именно осуществление консолидации русской власти на тот момент было как раз высшим проявлением патриотизма. А то, что для собирания государства все средства, если даже не хороши, все равно постоянно шли в ход (и «крышей» для этого оказываются не архаично–коллективистские Чингизиды, а самая просвещенная Европа, да еще спустя полтыщи лет), показывает хрестоматийный пример, которым открывал свою книгу «Россия и Европа» Н.Я.Данилевский, — пример, по его словам, «заключающий в себе чрезвычайно много поучительного для каждого русского, хотящего и умеющего вглядываться в смысл и значение совершающегося вокруг него».

«В 1864 году Пруссия и Австрия, — писал Данилевский, — два первоклассные государства, имевшие в совокупности около 60.000.000 жителей и могущие располагать чуть не миллионной армиею, нападают на Данию, одно из самых маленьких государств Европы, населенное двумя с половиною миллионами жителей, не более, — государство невоинственное, просвещенное, либеральное и гуманное в высшей степени. Они отнимают у этого государства две области с двумя пятыми общего числа его подданных, — две области, неразрывная связь которых с этим государством была утверждена не далее тринадцати лет тому назад Лондонским трактатом, подписанным в числе прочих держав и обеими нападающими державами. И это прямое нарушение договора, эта обида слабого сильным не возбуждают ничьего противодействия. Ни оскорбление нравственного чувства, ни нарушение так называемого политического равновесия не возбуждают негодования Европы, ни ее общественного мнения, ни ее правительств, — по крайней мере, не возбуждает настолько, чтобы от слов заставить перейти к делу, — и раздел Дании спокойно совершается».

Пример этот, к великому несчастью, оказался не просто «много поучительный». Для будущего Европы он оказался провидческим, а для России — и провиденциальным.

Данилевскому довелось увидеть и то, как «консолидированная» Германия разгромила еще и Францию и, проявив прямо–таки «архаично–доличностный» менталитет, приконсолидировала лакомый кусок французской территории. А затем вся Европа, весь Запад и весь мир стали свидетелями и жертвами того, как расцивилизованная Германия организовала две крупнейшие и самые варварские бойни, которые когда–либо видел свет.

России же, вследствие случившегося, суждено было сначала коренным образом и революционным путем преобразить себя и предстать перед миром в необычном и, увы, не самом достойном качестве, а затем выиграть величайшую войну и снискать себе высочайшую славу.

 

3.

Мы не пашем, не сеем, не строим.
Мы гордимся общественным строем.

Долгая песня русская

           

Карамзин так описывал послемонгольскую Русь с ее «патриархально–отцовской» моделью, которая столь органично подходила и до сих пор еще подходит России в самых различных обличьях: «народная монархия», «русская симфония», «царский режим», «советская власть», «культ личности», «президентское правление»…

Кстати, в 2013 году предстоит 400-летие династии Романовых, а уже в 2009-м, впервые за прошедший век, можно будет отметить царскую дату: 300 лет дочери Петра I — императрицы Елизаветы. Понятно, установят монумент — это самое простое. Но ограничатся ли передовицами в «Российской газете» и в «Завтра» или захотят возвратить прежние названия городов на Украине и в Армении? Или вдруг решат переименовать Волгоград снова в Царицын (на самом деле название идет от татарского Сары–Су, как именовалась речка Царица до 1600 года).

Итак, Карамзин: «В глубине севера, возвысив главу между азиатскими и европейскими царствами, она представила в своем гражданском образе черты сих обеих частей мира: смесь древних восточных нравов, принесенных славянами в Европу и подновленных, так сказать, нашею долговременное связью с монголами, — византийских, заимствованных россиянами вместе с христианскою верою, и некоторых германских, сообщенных им варягами <…> Политическая система государей московских заслуживала удивления своей мудростию. Имея целию одно благоденствие народа <…> Никто, кроме государя, не мог ни судить, ни жаловать; всякая власть была излиянием монаршей. Жизнь, имение зависели от произвола царей, и знаменитейшее титло в России было уже не княжеское, не боярское, а титло слуги царева. Народ, избавленный князьями московскими от бедствий внутреннего междуусобия и внешнего ига, не жалел о своих древних вечах и сановниках, которые умеряли власть государеву; довольный действием, не спорил о правах… Наконец, царь сделался для всех россиян земным богом».

Это извлечения из карамзинской «совсекретной», для служебного пользования, «Записки о древней и новой России», составленной в 1811 году для Александра I, а напечатанной и ставшей известной спустя лишь век. Ю.Пивоваров характеризует ее как сочинение, «которое каждому русскому, собирающемуся во власть, пишущему или говорящему о власти, следует знать назубок». Ученый особо подчеркивает «судьбоносную» мысль великого нашего историка и гражданина, которую, правда, «…забыли. Напрочь. Надеюсь, не навсегда… “Законы народа должны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств… (Тем более и особенно, смеем добавить, если они в рассматриваемый момент архаичные, патерналистские, патримониальные, догосударственные и вообще обидно недоцивилизованные. — Д.). Русское право тоже имеет свои начала, как и Римское; определите их, и вы дадите нам систему законов”».

«Это — пророческие слова, — пишет Ю.Пивоваров в книге “Полная гибель всерьез” (М., 2004). — Это — задача, которую Россия еще не решила, но решить обязана. Иначе своего государства и общества ей никогда не построить. И пока мы не “определим” “начала” русского права, у нас не будет эффективной и адекватной “системы законов”. Сделав же это, мы покончим с господствующим заблуждением относительно якобы неправовой по сути природы России».

Пока это — даже не мечта голубая…

Волею истории, и не от хорошей жизни, русские вынуждены были стать «служилой нацией». На протяжении XIVXVII веков страна постоянно оборонялась. С востока, юга, запада, севера Россию теснили, угнетали и забирали в полон. Потребовалось создать специальное служилое сословие, «военную косточку» народа. За службу царскую наделяли землей с хлебопашцами, постепенно закабаляя их из вольных в невольники, — чтобы не уклонялись от работы на барина, во–первых, а главное, — содержали своим трудом государство российское, которое избавляло от ига, полона и защищало их веру православную. Так сложилось крепостничество, где крестьянин стал рабом дворянина, а дворянин — рабом царя. Так возникла органическая русская связь: власть/подчинение — власть/забота.

Результатом явилось положение, когда правы были и Чернышевский, и цитировавший его Ленин, с болью в сердце писавший «о национальной гордости великороссов»: «жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы» — и констатировавший «отсутствие революционности в массах великорусского населения»; и Иван Ильин, когда спустя полвека, отторгнутый большевистской родиной, взывал к ней из эмиграции: «Каждый народ имеет национальный инстинкт, данный ему от природы (а это значит — и от Бога)… И у каждого народа инстинкт и дух живут по–своему и создают драгоценное своеобразие…» Каждый народ «по–своему организуется. У каждого народа свое особое чувство правды и справедливости; иной характер; иная дисциплина; иное представление о нравственном идеале… Мы должны … преклоняться перед той силою государственного инстинкта, духовной лояльности и христианского терпения, которую русский народ обнаружил на протяжении всей своей истории… И поэтому народу моему, — писал Ильин, — подобает культурное «само–стояние», как «залог величия» (Пушкин) и как независимость государственного бытияМы Западу не ученики и не учителя, — учил последний русский Философ. — Мы ученики Богу и учителя самим себе.»

Примирить эти мнения, остающиеся реальностью и на сегодня, — главная задача России. Пока еще до Великой русской хартии обязанностей и свобод неизвестно сколько лет и десятилетий.

И остается, как всегда, внимать тому, кто для каждого русского человека «наше все» — Александру Пушкину.

Четверть века спустя после Карамзина, в знаменитом ответе Чаадаеву, который уже цитировали выше, в немногих словах начертал он оборотную сторону «всеблагого» самовластья. (Она была не менее известна и Карамзину, который внушал царю в той же «Записке»: «Кстати ли начинать, напр., русское уложение главою о правах гражданских, коих в истинном смысле не бывало и нет в России?» — только историк это противоречие принимал). Пушкин же писал:

«Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, что равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, что циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние».

Хочется подчеркнуть, что сказано это в разгар царствования Николая I, которого в последние годы стали часто представлять наглядным примером мудрости и продуктивности русской власти. Но еще горше, что, написанные 170 лет назад, пушкинские строки читаются так, точно чернила на них никогда не высыхали.

Через пятьдесят лет, в 1886 году, Салтыков–Щедрин в сочинении с говорящим названием «Мелочи жизни» отмечал среди прочих родных безобразий прежде всего: «Все содержание настоящей минуты исчерпывается одним предметом: ограждением прерогатив власти от действительных и мнимых нарушений… И вот начинаются утягивания, натягивания, и наконец личное усмотрение вступает в свои права…

Наступает истинный переполох. И у себя дома, и в канцелярии, и в гостях у частных лиц, и в общественных местах — везде чудятся дурные страсти, безначалие и подрывы основ… Поднимается сам собой указательный палец и грозит в пространство…»

Прошли очередные 50 лет русской жизни — и вот уже величайший сатирик всех времен и народов (которому в 1952 году зачем–то захотелось призвать в советскую действительность Щедриных и Гоголей, а острослова Зощенко как раз в это время отчего–то гнобили) выступает перед своими избирателями 11 декабря 1937 (!) года — и шутит, да еще как шутит:

«Если взять капиталистические страны, то там между избирателями и депутатами существуют некоторые своеобразные, я бы сказал, довольно странные отношения. (Это камень, через десятилетия вперед, в наш нынешний огород. — Д.) Пока идут выборы, депутаты заигрывают с избирателями, лебезят перед ними… Как только выборы состоялись и кандидаты превратились в депутатов, — отношения меняются в корне… На протяжении 4-х или 5-и лет, т.е. вплоть до новых выборов, депутат чувствует себя совершенно свободным, независимым от народа, от своих избирателей… Это обстоятельство учла наша Конституция и она провела закон, в силу которого избиратели имеют право досрочно отозвать своих депутатов, если они начинают финтить, если они свертывают с дороги… Депутата, свернувшего с дороги, они имеют право прокатить на вороных (Смех, аплодисменты). Это замечательный закон. Мой совет… следить за своими депутатами, контролировать их… потребовать назначения новых выборов. Правительство обязано назначить новые выборы. <…> (Бурные, долго несмолкающие аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают и обращают свои взоры в правительственную ложу, куда проходит товарищ Сталин. Раздаются возгласы: «Великому Сталину, ура!», «Товарищу Сталину, ура!», «Да здравствует товарищ Сталин, ура!», «Да здравствует первый ленинец — кандидат в депутаты Совета Союза — товарищ Сталин! Ура!»). (Цит. по:В.И.Ленин. Избранные произведения. Том 1. ОГИЗ, 1939. С.31–33).

Минуло еще 40 лет — и явилась на свет не сатира, не сказка, не быль, а правдивейшая трилогия генерального писателя Л.И.Брежнева, заслуженно увенчанная Ленинской премией в области литературы и искусства. Вспомните, попробуйте перечитать эту «нетленку»…

Минуло еще 30 лет. На дворе — наши дни.

Перечитаем Пушкина.

В том же письме, несколькими строками выше, самый гениальный русский человек излагал навечную русскую программу:

«…но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

 

Несколько в сторону. Слава Богу (Аллаху и др.), поэтов в России всегда слышали, в них вслушивались.

Поэт в России больше, чем поэт, — отчеканил Евтушенко.

Поэты — это вторая русская власть после царей. Потому что не могут говорить угодное, а только правду художественную.

Поэты — наше знамя боевое.

Кликни сейчас: «За Родину! За Есенина!» — все патриоты преисполнятся гордости, закричат «Ура!» и выйдут на улицы. Кликни: «За Родину! За Мандельштама!» — все либералы преисполнятся гордости, закричат цивилизованно и обратятся в суд или Общественную палату. И вместе им пока — не сойтись, даже на Пушкине.

Кстати, сойтись мешает и то прирожденное обстоятельство, что по гамбургскому счету Мандельштам с нерусской фамилией — истинный мастер родной речи, а Есенин — «звонкий забулдыга–подмастерье у народа, — у языкотворца», как установил третий, «лучший и талантливейший» поэт той эпохи. И — не мирится душа… Есенин — точно повесился, а так его жалко, что хочется почему–то, чтобы его прикончили. А вот Мандельштама точно прикончили, хотя неизвестно точно где и как, — а не хочется, что он с собою покончил.

Кстати еще. Большой друг писателей И.В.Сталин посчитал нужным отметиться в судьбах всех советских классиков: Булгакова и Шолохова, Пастернака и Мандельштама. Маяковского вообще сделал иконой. Чтоб вождю еще и Есенина добрым словом вспомнить. Ведь как «отец родной» после войны стал русский народ ценить, как еще ранее отметил 100–летие убиения Пушкина А.С., — чтоб ему и талантливейшего русского народного певца почтить, тем более что Есенин отдал любовную дань и Руси советской, и Ильичу Ленину. Так нет, — и книжки есенинские все тридцать сталинских лет были под замком, и само имя поэта только после вождя воскресло.

 

* * *

В программе, начертанной Пушкиным, русским людям указывалось и указывается не на законную гордость своей Родиной, большой и малой, не на высокую значимость гражданского патриотизма. Пушкин указывает на нашу честь,  на обыкновенную, личную, частную человеческую честь. «Береги честь смолоду», — завещал он незадолго до своей гибели.

В великой царской России эта программа, этот завет, с огромными трудами, скрипом и потерями, совершалась и хранился. Цари, общество и народ «по капле выдавливали из себя раба». Только времени на то не было отпущено историей.

В советские времена чести просто не стало. Ее заменили классовым сознанием, партийной дисциплиной и демократическим централизмом (кто–нибудь помнит сегодня, что это такое?). Все всегда брали под козырек. Партия, «ум, честь и совесть нашей эпохи», и думала, и отвечала за нас.

Потом свершилась обратная революция.

Но до сего дня — чести не имеем и не знаем.

 

4.

Не предавайтесь особой унылости!
Случай предвиденный, чуть не желательный…
                                                  Н.А.Некрасов

 

Тем не менее, Россия была, остается и будет стремиться быть великой, — при всех ее бесчестиях, провалах и катастрофах и при огромных наших достижениях, полученных благодаря и вопреки бесконечным, бессмысленным и беспощадным нашим жертвам.

Понятно, что спектр суждений на эту вечную русскую больную тему сегодня не столь однозначен.

Вот как, например, смотрит на родные исторические горизонты один из последних настоящих русских писателей Вячеслав Пьецух:

«…Почему в зажиточной, благоустроенной и расцивилизованной Швейцарии люди не бредят манией национального величия… Между тем эту страну и вправду отмечает богатая история, высочайший уровень жизни, фантастические, с нашей точки зрения, урожаи и такая бытовая культура, о которой нам приходится только грезить.

У нас же политики — от Ивана Грозного до Столыпина и от Столыпина до сегодняшних недотеп — талдычат про великую Россию даже в кругу семьи. И при этом никто не знает, что, собственно, в ней великого, разве что неистовые размеры, да вот Гренландия тоже громадный остров, в сущности, континент, и это только у французов «большой» и «великий» обозначаются одним словом, в русском языке это, слава Богу, понятия разные и от «большого» до «великого» у нас считается далеко. Тогда, может быть, как–то по–настоящему величественной была история нашего государства?.. Действительно, три раза Берлин брали, во времена Екатерины II «ни одна пушка в Европе не смела выстрелить без соизволения Петербурга», так ловко подавили восстание китайских «боксеров», что у нас в Белокаменной даже составился свой музей Восточных искусств, изобрели множество полезных вещей и устроили у себя «диктатуру пролетариата» … Нашествие Наполеона действительно одолели, однако не одержав ни одной победы, а взяли французов несговорчивостью и мрачным своим упорством; турок побили при царе Освободителе, но поморозив бесцельно целые корпуса, да еще по Берлинскому трактату оставила нас с носом сообразительная Европа; в так называемую «белую войну» оттягали у маленькой Финляндии город Выборг, правда, ценой неслыханной в мировой истории, положив пятнадцать родных душ за одну чужую; наконец, в Великую Отечественную войну немцы разгромили Красную Армию за две  недели. Впрочем, так сложились наши геополитические обстоятельства, что мы стали хозяевами восточной части материка, едва заселенной тихими дикарями; впрочем, мы первыми прорвались в космическое пространство, но для этого пришлось разуть и раздеть народ, устроив ему среднеафриканский образ жизни, благо он отродясь другого не знал; впрочем, мы охотно подавляли восстания у соседей, — восстания, собственно к России не относящиеся никак, и в результате на ближнем краю ойкумены нет более ненавидимого государства, чем наша святая Русь… И ладно, если бы в этой трагической последовательности подразумевался какой–то смысл, таилась бы какая–то продуктивная сверхзадача, а то, сдается, налицо просто–напросто цепь несчастий, которая опутала нас по рукам, по ногам бог весть за какие грехи, и непонятно, с какой такой трансцендентной целью».

В своих филиппиках писатель не слишком изящно касается многих российских болевых точек. Более того, он явно провоцирует на сшибку и отпор. Что ж, время нынче такое — время провокаций, — и по всей земле так. Поэтому необходимым кажется заметить, для дураков что ли, что Вячеславу Алексеевичу несомненно обидно и гордо за державу, только он жалеет и гордится сквозь невидимые миру слезы. Как он сам пишет: «Нормальный русак принимает отчизну всякой, какой бы она ни была, хоть рабовладельческой, хоть демократической, хоть какой, главное, чтоб была, — в отличие от патриота, которому нипочем вырезать часть мирового населения, только бы восторжествовал облюбованный образец, будь то хоть диктатура пролетариата, хоть та же одна шестая…»

Вместе с тем Вячеслав Пьецух зачем–то лукавит, конечно. Взял в пример почему–то маленькую и добрую Швейцарию, никогда ни на что не претендовавшую, кроме независимости да еще нейтральности (а последняя особенность стала определяющей в дальнейшей судьбе страны). Взял бы соседнюю Германию, по нашим меркам сравнительно немногим бόльшую площадью и населением и немногим меньшую благоустроенностью. Оказалось бы, что и там такие взлеты и падения, такие парения духа и такие истоки собственных и мировых катастроф, такие Кант с Гете заодно с Марксом и Гитлером, такие Томасы Мюнцеры с анабаптистами из Мюнстера заодно со зловредным Бисмарком, стоявшим у начала всех последних мировых заварух и боен, что хоть всех католических и протестантских святых выноси. Бисмарк, кстати, по поводу устроения социализма на Земле однажды заметил, что чудесное получится общество, надо только найти страну, которую не жалко. Страна и нашлась, и вовсе не сама собою, а прямо–таки по следам бисмарковой деятельности, который Германию объединил, националистически–империалистический дух в Германии взлелеял, от союза с Россией, опасаясь нашей «глупости», Германию увел…

 

Несколько в сторону. Кстати, и к Швейцарии можно быть в претензии, и даже в части бытовой культуры. М.Кудрявцев, А.Миров, Р.Скорынин, авторы двухтомника с привлекательным названием «Стать “Америкой”, оставаясь Россией: путь к процветанию» (М., 2006), вот на что обращают внимание: «Всем, кому пришлось довольно долго прожить в Женеве, отмечают, что не видели столь тоталитарной страны, как Швейцарии. Попробуйте там забить гвоздь в стену после 11 вечера. Через 10 минут вам в дверь позвонит полицейский, которому настучат соседи… Очевидна система полного контроля друг за другом. И никто в Европе не говорит, что это тоталитарный порядок, не считает это нарушением демократии. Если граждане сами не будут беспокоиться о своей безопасности, в том числе и безопасности жилья, улиц, общественных зданий — никакие спецслужбы не спасут. Необходим всеобщий контроль над соседями, над тем, что делается в вашем доме, подъезде, вокруг дома, а при малейшем подозрении — обращение в компетентные органы. И этот контроль нельзя ставить в упрек европейцам — в конце концов, это соответствует интересам самих стран. Иначе всех взорвут однажды какие–то террористы».

Вот и такой может быть взгляд на бытовую культуру и демократию, тоталитаризм и гражданскую безопасность — и, значит, нашу родную беспечность.

 

* * *

Тем не менее, попросив у В.А.Пьецуха прощения за обширное цитирование, хочется еще продолжить чтение его книги «Дурни и сумасшедшие. Неусвоенные уроки родной истории» (М., 2006):

«…И это не при большевиках, а при последнем русском царе, в центре Первопрестольной, у Никитских ворот, в пространственной и никогда не просыхающей луже, пьяным делом утонул большой полицейский чин.

Одним словом, похоже, что русская история прискорбно инвариантна в своем развитии от Гостомысла до наших дней, взять хотя бы такие примеры прошлого, которые больно перекликаются с настоящим: и во времена Герберштейна по Москве было «ни конному не проехать, ни пешему не пройти»; университеты, театры, журналистика, живопись, общественное мнение и регулярная медицина, как водится, появились у нас с запозданием лет в пятьсот; цвет русского общества два столетия разговаривал по–французски; межпланетные корабли от Кибальчича до Королева выдумывались в темницах; отечественная психиатрия отличилась задолго до очередного нашего изобретения, вялотекущей шизофрении, еще при императоре Николае Павловиче, который высочайше объявил Чаадаева сумасшедшим и взял с него подписку ничего больше не сочинять. И где это видано — дело было весной семнадцатого года, — чтобы деревенские детишки, которых так нежно воспевал наш поэт Некрасов, разорили могилу Фета и таскались по селу с его офицерской саблей, которую затем их отцы пропили в кабаке.

Таким образом, ни в стародавней нашей истории, ни в новейшей не наблюдается признаков особого величия, если не брать в расчет, что Россия совершила беспримерную попытку хирургического вмешательства в естественный ход вещей, когда по осени семнадцатого года поторопилась из грязи в князи, на каковую попытку не отважилась бы ни одна хладнокровная нация, чего ей только не посули».

Про весну и осень семнадцатого в последние годы, действительно, разговоры идут в направлении, прямо противоположном прежнему.

Революция ныне превратилась в переворот, в катастрофу, в «красную смуту». Из великой она предстала ужасной, из октябрьской перетекла в февральскую, из социалистической разъяснилась в утопическую и тоталитарную, из пролетарской — в крестьянскую, из 1917 года протянулась до 22–го, до 29–го, до 37–го, до 53–го, до …

Неколебимым остается единственное: она оказалась победоносной.

А победителей не судят; а если и судят, то иначе.

Так что в октябре случился не переворот, а началась почти вековая, непосильная, неблагая, но великая революция. «Несомненно, — писал Солженицын, — что в ХХ веке в России произошла величайшая кровавая необратимая революция всемирного значения». (Оказалось, обратимая).

Александр Блок чувствовал себя гением, когда на третьем месяце революции написал:

Так идут державным шагом…
Впереди — с кровавым флагом…
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.

Но разве может Христос идти впереди восставших? Христос — это любовь и смирение, это внутреннее самосовершенствование… Бог терпел — и нам велел.

Но главное — кого и зачем он ведет?..

Блока потом самого столько распинали за эти строки…

Блок и тысячи и миллионы русских думали, что Христос шел впереди для России.

Но Христос вел их ради всего мира, ради всей Земли.

 

* * *

На Руси первую победоносную революцию совершил царь. Звали его Петр I, а очень многие называли Антихристом. И это он указал России дорогу, с которой она уже не свернула. Другое дело, — как шла; а уж про качество российских дорог и напоминать не стоит.

Карамзин в своей памятной «Записке» так «славил» этого императора:

«Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государства… Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам?.. Честию и достоинством россиян сделалось подражание… Европейская вольность заступила место азиатского принуждения… Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России… Пылкий монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию Голландией… Петр, любя в воображении некоторую свободу ума человеческого, долженствовал прибегнуть ко всем ужасам самовластия для обуздания своих, впрочем, столь верных, подданных». (Надо помнить, что это писалось для другого самодержца, праправнука Петра Великого).

Иван Ильин, имея перед глазами новые сто пятьдесят лет русской истории, смотрел глубже и прозорливее: «Он постиг необходимость дать русскому сознанию свободу светского, исследовательского взирания на мир, с тем чтобы сила русской веры установила в дальнейшем новый синтез между Православным Христианством, с одной стороны, и светской цивилизацией и культурой — с другой стороны. Петр Великий понял, что русский народ преувеличил компетенцию своего исторически сложившегося, но еще не раскрывшего всю свою силу религиозного акта и что он недооценил творческую силу христианства: Православие не может санкционировать такой уклад сознания, такой строй и быт, которые погубят народную самостоятельность и предадут врагам и веру, и церковь…

И вот небесное и земное разделились в русском самочувствии. Вместе с тем национальное отделилось от вероисповедно–церковного. Русское самочувствие проснулось, и началась эпоха русского национального самосознания, не законченная и доныне».

Карамзину было важно указать, что сделал Петр, Ильину — зачем. Сегодня  самым важным является — как. Один из последних умнейших русских людей Владимир Бибихин писал в статье «Закон русской истории» (книга «Другое начало». М., 2003): «Медленная реформа и реформация при Алексее — Феодоре — Софии — Голицыне была сорвана Петром. Прослоения между человеческим порядком и божественной правдой, позволившего бы учредить на человеческом уровне школу приготовлений к встрече с другой, божественной правдой, не получилось. Победила революция… Предприятие Петра было спешной операцией с временем. Дело шло о догонянии, о преодолении отставания. Все должно было делаться спешно, молниеносно… В указах Петра решающим было не содержание — ориентация на западную технику и европейский здравый смысл все решала уже задолго до Петра, — а стиль: спешная мобилизация, кнут, каторга, веревка, топор. Мы возьмем у Европы что нам надо и, говорил с жестом Петр, «повернемся к ней задом». Так Ленин: мы будем вежливы с господами капиталистами, но когда сумеем укупить у них веревку, на ней их повесим. Ничто не свято, все втянуто в большую игру… После полутора десятилетий реформаторских усилий подсчитали население, вернее тех, кто интересовал в населении, т.е. тягловых или тяглых. Их оказалось на четверть меньше, чем раньше. Не поверили, пересчитали, оказалось — на пятую часть, т.е. от каждых ста осталось не всего лишь 75, а целых 80…»

Так победила первая русская Петровская революция (модернизация + мобилизация + милитаризация). Император страшно спешил. Он не знал, сколько ему отпущено: 10, 20, 30 лет — он хотел успеть. Это было не по–божески, и Петр сам стал — «весь как Божия гроза». Он «Россию вздернул на дыбы» — и на дыбу.

Устраивая русскую жизнь по–новому, Петр одинаково принуждал всех: дворян, духовенство, купцов, изыскивал для них новые и новые налоги и сборы. Организовывая новые отрасли, он насильно приставлял к ним промышленников, тем паче работников, превращая государственных вольных крестьян в заводских «посессионных» невольников. Мобилизуя финансовую систему, перешел от подворной к подушной подати. Построил на немереных мужицких костях новую столицу, которая для Петра, в первую очередь, была торговым портом, чей оборот быстро превзошел в 12 раз Архангельск…

Чтобы достичь того, чего он достиг, царь–император чуть не пятую часть своего народа положил в землю.

…Об этом все знают.

Об этом никто не хочет помнить.

 

5.

Ах, война, что ты, подлая, сделала…

Булат Окуджава

 

Кроме победоносности, у русской революции есть еще одно точное родовое свойство. Ее породила Первая мировая война. Война стала матерью нашей революции.

Иногда можно прочесть, что Россия в эту войну «вляпалась». Это мнение и неуважительно, и безосновательно.

«С точки зрения геополитики у России не было интереса к войне, — пишут авторы уже цитировавшегося труда «Стать “Америкой”, оставаясь Россией…». — И все же, по сути дела, начала войну Россия, объявив частичную мобилизацию…»

На самом деле, у России был большой геополитический интерес, —составлявший более чем вековой ее внешнеполитический вектор: балканский вопрос и стремление к обладанию черноморскими проливами. У России были союзнические обязательства перед Францией как результат «сердечного согласия» и тайной военной конвенции против Германии, заключенной при императоре-миротворце, отце Николая II. Сами авторы упомянутого труда пишут: «Повышение таможенных тарифов в 1887 году привело к конфликту с Германией, закрывшей свой финансовый рынок для русских займов и поднявшей таможенные пошлины на русское зерно. Это привело к появлению царского правительства на французском рынке финансов. В 1888 году был сделан первый облигационный заем на французском рынке». Затем у России появились новые госдолги перед Францией: в 1904 году — 300–миллионный заем, а в 1906–м, после революции и войны с Японией — на 2250 млн.франков, из которых 1200 — французские. У России был и явный грозный противник — Германия, с конца XIX века взявшая твердый антирусский курс «Дранг нах Остен».

Никто не хотел войны, но все к ней усиленно готовились. Никого не вдохновила знаменитая, но нереалистичная нота Николая II августа 1898 года об ограничении дальнейших вооружений, все державы спешно строили огромные флоты. И немецкие, и австрийские войска могли буквально вмиг оказаться у наших границ, а русской армии из–за огромности территории (вечные наши благо и крест), чтоб собраться, нужно было время. Поэтому Николай II был вынужден объявить мобилизацию, хотя бы частичную. Дальше последовал германский ультиматум…

Николай II и Россия были обречены на эту мировую войну всем ходом истории.

С натяжкой, про царя можно сказать, что он «вляпался» в войну с Японией, — и то лишь потому, что она для России оказалась «самоубийственной». Обычно приписываемый ей авантюрный характер объективно ничем особым не подтверждается.

Как и другие великие державы в конце XIX века, Россия предстала перед возможностью (а значит и необходимостью, в соответствии с геополитикой той эпохи) участия в разделе сфер влияния в Китае и Корее. Манчжурия, Ляодунский полуостров с будущим Порт–Артуром были весьма привлекательны и стратегически, и для перспективной экспансии и колонизации. После совместного подавления китайского «боксерского» восстания сферы эти закрепились, и напряжение сохранялось только в отношениях с Японией, что и привело к войне. Будь она победной, война могла стать для Николая II и России хорошим трамплином в новый век. А стала предвестником крушения монархии.

В сотнях и сотнях трудов названы и исследованы все причины и несчастные стечения обстоятельств русского поражения. Но может быть, решающим было то, что выбран был привычный и самый «легкий» путь: вместо нелегкого обустройства своей и без того громадной территории — прирастить к ней еще один завидный край. Ведь вместо закрепления в Манчжурии и строительства КВЖД, которые страна все равно потеряла и отдала, ресурсы можно было направить на цивилизацию своего законного Дальнего Востока, Приморья, развивая там хозяйство, привлекая туда и в Сибирь население. А как показала грядущая европейская война, дорогу надо было вести в Мурманск, для бесперебойной связи с союзниками, и это было бы на самом деле подлинным геополитическим прорывом в будущее (как Петербург — у Петра Великого).

Русско–японской войне была здравая альтернатива.

Но для участия в Первой мировой войне альтернативы у России не было.

А.И.Солженицын пишет: «Россия была брошена в ту войну без всякого понимания международного хода событий… Она брошена была без сознания новизны этого века и тяготеющего сознания самой себя».

Да, такой. Но бросила в войну Россия не сама себя, — бросила ее история. И подвела к революции.

(Надо еще помнить, что это была третья подряд русская бездарная война. Первая, русско–турецкая 1877–78 годов была бездарно выиграна; вторая, русско–японская — бездарно проиграна; эта, мировая, была и вынужденной, и без Дара — для России…)

Солженицын строго и справедливо судит Николая II. Безусловно, царь первый «отец» революции, он оказался на главной роли в «отцовской драме» русского самодержавия. Тут и собственная неспособность управлять и выбирать сподвижников: «На что ж употребил он 22 года своей безраздельной власти?» Тут и «его нецарская нерешительность — главный его порок для русского трона». «Тут была и ушибленность Пятым годом, несчастным 9–м января… Династия покончила с собой, чтобы не вызвать кровопролития или, упаси Бог, гражданской войны». И конечно, есть прямая измена стране:

«Он предпочел — сам устраниться от бремени.
Слабый царь, он предал нас.
Всех нас — на  в с ё  последующее».

Но главную вину Солженицын возлагает на «традиционную накаленную враждебность между обществом и властью», между образованным классом и властью: «И все же не сама по себе война определила революцию. Ее определял издавний страстный конфликт общества и власти, на который война наложилась. Все назревание революции было не в военных, не в экономических затруднениях как таковых, но — в интеллигентском ожесточении многих десятилетий, никогда не пересиленном властью».

Солженицын сполна винит самодержавие: «Власть продремала и перестаревшие сословные пережитки, и безмерно затянувшееся неравноправие крестьянства, и затянувшуюся неразрешенность рабочего положения… А затем власть продремала и объем потерь и народную усталость от затянувшейся той войны.»

Но в «столетней» взаимной русской враждебности писатель постоянно на первое место ставит общество, образованный класс, интеллигенцию, а власть — на второе. Случившееся весной семнадцатого, пишет он, «бледный, жалкий итог столетнего, от декабристов, «Освободительного движения», унесшего столько жертв и извратившего всю Россию!»

И в результате: «у русского духа не хватило стойкости к испытаниям», — заключает Солженицын.

А вот у советского духа хватило… При том что, — как помним солженицынские строки, — во время Великой Отечественной все было несравненно страшнее, чем в 1917–м. И если тогда «народ Бога забыл», теперь он стал на нового бога молиться, — того, который оказался стойким после тридцати- и двадцатикратных жертв страны и народа, им самим допущенных, и готового к любым новым кратным; того, который, как узорчато выразился писатель, «не продрог в безжалостности», который «пересилил» всех и вся: образованных и необразованных, крестьянство и рабочий люд — всех подавил, подчинил «адовому скрежету ГУЛАГа» и — заставил  поверить в себя.

Но когда же русская власть и ее забота о стране и народе не только силой и безжалостностью будет мериться? Когда русские будут не просто слушаться свою власть, но и власть станет вслушиваться в глас народа — глас времени? Когда на первое место будем ставить не силу, исправляющую недостаток мудрости, а мудрость, смягчающую необходимость силы?

Сто лет противостояния… В своей «Записке» Карамзин убеждал Александра I — рано делать реформы, народ и общество не доросли. Сегодня Солженицын укоряет Николая II: «чрезмерная податливость, как и 17 октября 1905: внезапно уступить больше, чем требует обстановка».

При Александре I не уступили ничего — и получили декабристов, и все 30 лет Николаю I пришлось употребить не так, как уже настойчиво требовало время.

Александр II пошел в меру на уступки, — да было уже поздно, история не отпустила России времени.

И декабристы были «образованные», — и Карамзин, и Сперанский, и Аракчеев, и Александр Благословенный… И все хотели блага Отечеству. Как же разошлись их дороги?

Не нужно было «будить» Герцена? А декабристов надо было «будить»?..

Надо было цивилизованно сотрудничать? Надо было продолжать служить стране?.. Из нашего далека видится именно так. Но от кого должна идти инициатива?

Почему–то Александру Исаевичу Солженицыну было «тошно прислуживаться» — и он пошел в оппозицию, стал будить «образованщину»… И случился 1991 год.

Конечно, на первом месте очевидный и вечный порок самодержавия: необоримая случайность личности властителя.

Но главное в другом. Самодержавие может себе дремать и дремать, — и некому постоянно тормошить его, заставлять пытаться 

своевременно отвечать на запросы времени. Потому что самодержавие не принимает здоровую, сотрудничающую оппозицию, — на то оно и есть самодержавие. И именно от него идет враждебность — от власти, а не от общества.

 

 

 

6.

Сила есть, ума не надо.

Первейшая русская идея

 

В былые времена безусловным и безупречным отцом русской революции считали В.И.Ленина. Вот уж он не задумывался перед кровопролитием или междуусобицей. Он и выдвинул, и проводил лозунг: от войны империалистической — к войне гражданской. Он этой войны не боялся, он ее предусматривал, он на нее напросился, когда узурпировал власть осенью семнадцатого, а затем разогнал Учредительное собрание. В своем классическом труде «Пролетарская революция и ренегат Каутский» (1918)* он цитирует собственные «Тезисы об Учредительном собрании», написанные в самом конце 1917 года: «Республика советов является не только формой более высокого типа демократических учреждений..., но и единственной формой, способной обеспечить наиболее безболезненный переход к социализму». Ленин талмудистски повторяет эти свои слова вновь, — хотя уже целый год идет страшная Гражданская война, полученная Россией благодаря Ленину и большевикам.

*Как его хватало, среди адового ожесточения, разрухи и беспрерывных усилий по укреплению страны, сочинять и писать еще и теоретические тома. Оставил бы часть ума своим наследникам и наследником Сталина.

 

Ленину принадлежит и открытие формулы революции: верхи не могут управлять по–старому, низы не могут по–старому жить.

Покойный Вадим Кожинов, одним из первых ставший искать новые подходы в осознании отечественных судеб, увидел, что в России жить по–старому не могли и не хотели именно верхи, — но не властные, а элитные: «В России были три основные силы — предприниматели, интеллигенты и наиболее развитой слой рабочих, — которые активнейше стремились сокрушить существующий в стране порядок…», — писал он в книге «Россия. Век ХХ. 1901—1938» (М., 1999). Именно они, придя к власти во Временном правительстве и Петроградском совете, стали главными «отцами» свершившегося в 1917 году.

Обличая их, Кожинов приводил впечатляющие слова «очень осведомленного и весьма умного» Уинстона Черчилля: «Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которые она оказалась способна… Держа победу уже в руках, она пала на землю, заживо… пожираемая червями». Этой же цитатой пользуются и авторы уже упомянутой книги «Стать “Америкой”…»: «Ни к одной из наций судьба не была столь неблагосклонна, как к России… Все жертвы были принесены, все усилия предприняты. Отчаяние и измена предательски захватили командный мостик… С победой в руках Россия рухнула на землю, съеденная заживо, как Герод давних времен, червями».

Кажется, после долгого проживания в Женеве, наши авторы немного подзабыли родную речь и не сознают, что за Герод такой. Чуткий к слову Кожинов, как видим, оставил в соответствующем месте отточие. Стремившийся быть объективным и заканчивавший этой же (!) цитатой свой труд «Царствование императора Николая II», Сергей Ольденбург приводил точные слова: «… Она пала на землю, заживо, как древле Ирод, пожираемая червями».

Можно быть уверенными, тут не проговорка по Фрейду. У.Черчилль, воздавая должное нашей стране, все равно продолжал считать ее Иродом: Россия никак не вписывалась в западную цивилизационную модель, — а собственная не числилась европейцами за ней тем более.

Трое авторов — А.Ахиезер, И.Клямкин, И.Яковенко — постоянно сверяют российские часы с европейским осевым временем и с завидной наставительностью укоряют свою страну за неизменную неспособность модернизироваться так, как это делал Запад. При этом они уверенно указывают на коренной русский путь: «Экстенсивность — едва ли не самая существенная особенность исторического развития России, предопределившая во многом все ее другие особенности».

Трое других авторов, М.Кудрявцев, А.Миров, Р.Скорынин, также усматривают в экстенсивности причину значительных экономических успехов самодержавной России, обнаруживая и решающий ресурс русской власти: «В долгосрочной перспективе существования государства именно население становится главным капиталом   и   резервом* (подчеркнуто нами. — Д.) в геополитической борьбе». В этой связи они предъявляют строгий счет царским «ошибкам в политике расселения».

 

*Неученому уму невмоготу сразу вместить крайнюю в этом вопросе точку зрения, выдвинутую еще десять лет назад Ю.Пивоваровым и А.Фурсовым в их концепции «Русской Системы» (Ю.С. Пивоваров, А.И. Фурсов. Русская система: генезис, структура, функционирование (тезисы и рабочие гипотезы). // Русский исторический журнал. Т.1, №3. Лето 1998), согласно которой в нашей стране во все времена власть – всё, а население и территория – ничто. Однако именно в нее уверенно вписывается солженицынская власть, обязанная «не продрагивать в безжалостности».

Да и у вашего автора в конце концов получается, что масштабы пролитой народной крови как-то сами собой оказываются на втором плане при определении вклада того или иного властителя в ход российской истории.

Неужто и верно – таков наш удел-беспредел?

 

«Ресурсы земли, пригодные для пашни (посевы зерновых) в старопахотных районах России … были освоены в начале XIX века… Именно к началу XIX века сельское хозяйство России подошло к порогу исчерпания экстенсивных сельхозресурсов европейской части страны. Дальнейший рост плотности населения приводил к сокращению производительности труда… каждый крестьянин мог отдать в город меньше продовольствия… Тем самым, на протяжении всего XIX века Россия имела постоянно ухудшающиеся условия для организации

товарообмена между городом и деревней, для роста городов, т.к. их было нечем кормить.» Затруднительно судить, до конца ли правы здесь авторы, но они так развивают свою мысль: «До определенного времени стихийное расселение народа по огромной территории, прежде всего, в Сибирь искусственно сдерживалось царским правительством по той простой причине, что в этом случае резко возросли бы расходы на сбор налогов, да и возможностей для уклонения от них при расселении было бы намного больше… Сейчас, задним числом, мы понимаем, что это было тяжелейшей ошибкой: потери России от последовавшей аграрной перенаселенности намного превысили возможный тогда недобор… Единственным способом приступить к улучшению агротехники было отселение части крестьян из европейской части… В результате, в конце XIX — начале ХХ столетий Россия приблизилась к своему геополитическому тупику, тяжелейшему демографическому кризису, что вызвало кризис монархии и в конечном итоге привело к революции 1917 года».

Таким образом, трое авторов называют еще одного, «последнего и решительного», отца русской революции.

Действительно, в результате неразрешенности «аграрного вопроса» прежними царскими правительствами, сразу после февраля 1917 года страна оказалась перед второй войной — внутренней. «Лозунг “земля — крестьянам”, — отмечают авторы «Стать «Америкой»…», — вырос из совершенно правильного отрицания крестьянами того, что тогда называлось частной собственностью на землю, а на деле — отрицания ими частного присвоения земельной ренты паразитами–помещиками». И крестьяне захотели сами присваивать эту ренту, а солдаты стали покидать фронты, чтобы успеть поучаствовать в этом «правильном отрицании» и забыли про свое «национальное сознание».

Эта вторая война сначала тлела, потом стала разгораться, — но не была еще гражданской войной. И нет достаточных свидетельств, что уже до Октября «страна катилась к неминуемому развалу на удельные княжества», — как зачем–то утверждают «женевские» авторы: чуткий к ситуации Ленин в статье «Грозящая катастрофа и как с ней бороться» писал тогда, в конце лета 1917–го о чем угодно, только не об этом «развале».

После созыва Учредительного собрания, которое и должно было принять эсеровскую программу «земля — крестьянам», намечавшаяся война между «городом, нуждавшимся в хлебе, и деревней, не дававшей городу хлеба», то ли бы законно закончилась, то ли бы вспыхнула, но в любом случае: у крестьянства не было достаточно вооружений, и оно было разобщено по своим общинам. И было бы «обуздано», усмирено «сильной рукой», которая с необходимостью явилась бы. А на внешних фронтах страна продолжила бы вместе с союзниками войну против Германии, которая стала бы победной, как это случилось и без России. И пошла бы наша великая страна без новых великих потрясений, по пути, который прокладывал ей Столыпин, — с фермерами и кооперативами, — и, вероятнее всего , не оказалась бы она под пятой  других держав, о чем сегодня так беспокоятся все, кто видит правду в победе большевиков.

Нет, утверждает С.Кара–Мурза, Россия и тогда пошла бы другим путем. В работе «Столыпин — отец русской революции» (М., 2002), предлагая еще одного кандидата в творцы революции 1917 года, он писал: «Подавляющее большинство населения России подошло к революции, соединенное в огромное сословие крестьян, сохранивших особую культуру и общинное мировоззрение — по выражению М.Вебера, «архаический аграрный коммунизм»… Этот коммунизм вытекал не из религиозных или идеологических доктрин, а из исторически данных русскому крестьянству условий жизни <…>

Сегодня мы имеем большой запас знания, — пишет С.Кара–Мурза, — о взаимодействии капитализма с общиной, полученного на материале множества конкретных ситуаций, структурно схожих именно в главной для нас коллизии. Из этого знания вытекает вывод о том, что представление о революции начала ХХ века, исходящее из идеи схожести процесса в России и на Западе, было внутренне противоречивым. И ошибка была одной и той же у Ленина и у Столыпина. Она заключалась в том, что «азиатчина» была не только противником, но и продуктом капитализма. Капитализм был возможен в России только в симбиозе с этой «азиатчиной». Любая попытка уничтожить ее посредством буржуазной революции или реформы вела не к капитализму, а к уничтожению капитализма.»

Однако в России это теоретическое положение проверено не было, — Февральской революции случиться было дано, но превратиться в буржуазную — ей не дали. Тем более неясна судьба столыпинской реформы, — она была остановлена на полдороге.

«…Вебер указывал, — пишет С.Кара–Мурза, — что при капиталистической реформе села идеи архаического коммунизма будут распространяться в сочетании с идеями современного социализма. Так оно и произошло в ходе становления большевизма. Прогноз Вебера оказался очень точным».

Вебер, когда писал в 1906 году заметки о русской революции, под социализмом имел в виду именно «социализм» — социал-демократов или тех же социал-революционеров, у которых большевики узурпировали власть в январе 1918 года. Он и представить не мог, что Ленин (а теперь еще и С.Кара–Мурза) подменит социализм — большевизмом и коммунизмом, а ленинцы — просто «измом», по выражению Александра Зиновьева.

Но большевики — подменили, — и победили.

 

Несколько в сторону. Хочется на недолго вернуться в те «благословенные», дореформенные времена, когда русские помещики еще не стали для крестьян и государства «паразитами».

Раньше в школе «проходили» поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» и на этом великом эпосе демонстрировали «долю народную при проклятом царизме». В новейшие времена стало понятно: «Причину стабильности крепостного права в последующие эпохи невозможно понять без его рассмотрения как механизма трехкратного резервирования рисков для крестьянства: община, помещик, царь. Русского крестьянина не бросали на произвол судьбы… Крепостное право позволило компенсировать для российского государства и для крестьянства (при всех издержках исторического развития) малую продуктивность сельского хозяйства и исключительно нерегулярную урожайность» («Стать “Америкой”…»).

С другой стороны, помещиками должен был обеспечиваться сбор в казну крестьянских податей, государство получало таким образом финансы для своего функционирования «и защиты крестьян от внутренних и внешних врагов», — «следовательно, силовое изъятие налогов вполне оправдано», если оно, это изъятие, не происходит «автоматически» или цивилизованно.

Во второй части некрасовской поэмы, рассказывающей о судьбе русской крестьянки Матрены Тимофеевны Корчагиной, великой «сеятельницы и хранительницы», в знаменитой главке «Савелий, богатырь святорусский», поэт как раз описывает «механизм» таких отношений, и кажется небесполезным перечитать ее новыми глазами, так сказать, «в свете реалий», — не только как гимн народному защитнику и революционный призыв, как это читалось в былое время, но и как «зеркало» добросыновних отношений в «отцовской модели» государства российского.

«…Не правили мы барщины,
Оброков не платили мы,
А так, когда рассудится,
В три года раз пошлем.»
— Да как же так, Савельюшка?

«А были благодатные

Такие времена.

Недаром есть пословица,

Что нашей–то сторонушки

Три года чорт искал.

Кругом болота топкие,

Ни конному проехать к нам,

 Ни пешему пройти!

Помещик наш Шалашников

Через тропы звериные

С полком своим — военный был —

К нам подступиться пробовал,

Да лыжи повернул!

К нам земская полиция

Не попадала по году.

Вот были времена!

А нынче — барин под боком,

Дорога скатерть–скатертью….»

(Это — еще к вопросу о русских дорогах).

— По времени Шалашников

Удумал штуку новую,

Приходит к нам приказ:

 «Явиться!» Не явились мы…

Была засуха сильная.

Наехала полиция.

Мы дань ей — медом, рыбою!

(Это — еще к вопросу о самом испытанном русском способе «резервирования рисков»).

Наехала опять,

Грозит с конвоем выправить,

Мы — шкурами звериными!

А в третий — мы ничем!

Обули лапти старые,

Надели шапки рваные,

Худые армяки —

И тронулась Корежина!..

«Оброк!» — Оброку нет!

 — Хлеба не уродилися,

Снеточки не ловилися…

 И начал нас пороть. /

Туга мощна корежская!

Да стоек и Шалашников:

Уж языки мешалися,

Мозги уж потрясалися

В головушках — дерет!

Укрепа богатырская,

Не розги!.. Делать нечего!

Кричим: постой, дай срок!

Онучи распороли мы

И барину «лобанчиков»

Полшапки поднесли

 (Лобанчик — французский золотой, на котором изображена голова. — В.Даль).

Утих боец Шалашников!

Такого–то горчайшего

Поднес нам травнику,

Сам выпил с нами, чокнулся

С Корёгой покоренною…

Идем домой понурые…

Два старика кряжистые

 Смеются… Ай кряжи!

 Бумажки сторублевые

Домой под подоплекою

Нетронуты несут!

Как уперлись: мы нищие,

Так тем и отбоярились!..

Понравились помещику

Корёжские лобанчики,

Что год — зовет… дерет…

Отменно драл Шалашников,

А не ахти великие

Доходы получал:

Сдавались люди слабые,

А сильные за вотчину

Стояли хорошо.

Я тоже перетерпливал…

Зато купцами жили мы…

Подходит лето красное,

Ждем грамоты… Пришла…

А в ней уведомление,

 Что господин Шалашников

Под Варною убит.

(Исполнил свой долг перед царем и Отечеством в русско-турецкой войне 1828 года).

…И точно: небывалое

Наследник средство выдумал:

К нам немца подослал…

«Коли платить не можете,

Работайте!» — А в чем твоя

Работа? «Окопать

Канавами желательно

Болото…» Окопали мы…

«Теперь рубите лес…»

— Ну, хорошо, рубили мы…

Как просеку прочистили,

К болоту поперечины

Велел по ней возить.

Ну, словом: спохватились мы,

 Как уж дорогу сделали,

Что немец нас поймал!

И тут настала каторга

Корёжскому крестьянину —

До нитки разорил!»

Поэт не останавливает внимание, сделано ли это было во благо государства или во имя первоначального накопления капитала паразитом–наследником (или немцем–бурмистром). Некрасов констатирует конечный результат:

— Я в землю немца Фогеля

Христьяна Христианыча

Живого закопал.

Случилось это через семнадцать лет после смерти недостаточно «стойкого» помещика, значит, в 1845 году.

Оставалось менее десяти лет до Крымской кампании, до краха крепостнической России в противостоянии с буржуазной Европой.

 

 

7.

Не в силе Бог, а в правде.

Коренная русская идея

 

«Запад (в том или ином виде) всегда возвышался над Русью, как раскидистый дуб над березкой, имевшей несчастье вырасти у его подножия. Дуб, собственно, никакого особенного зла березке не желает. Он просто заслоняет ей свет. Это даже не «борьба за существование», даже не биология, а просто физика. Дуб выше, и все тут. Ему и солнца больше. Березка в тени. Выбраться из–под этой «сени смертной» некуда: корни держат. Остается гнать, гнать, гнать в рост, с единственной целью — урвать зеленеющей верхушкой хоть сколько–нибудь солнечных лучиков. Вырастает сплошной гладкий ствол без сучков и веточек. Увы, веточки — это непозволительная роскошь, когда все силы уходят на то, чтобы тянуться вверх. В то время как дуб спокойно обрастает могучими суками, крона раскидывается все шире, — а сумрак у его подножия сгущается.

А с другой стороны, с Востока — Степь, и по степи ходят кочевники, нападают, жгут дома, убивают, уводят в полон. Да, Восток может изумить своими чудесами, но Русь этот самый Восток в гробу видала. Восток для русских — это отнюдь не чайная церемония, не изречения Конфуция, даже не расписные шелка, страшные для скупых европейцев разве что своей непомерной ценой, а внезапные ночные набеги каких–нибудь очередных половцев или печенегов, горящие кровли изб, кривые железные сабли, гортанные крики поганых, тела под конскими копытами и сухой деревянный дождь стрел. С Востока на Русь непрерывно дул смертный ветер, обрывавший с русской березы последние листья».

Такой мифо–растительный взгляд на родную историю высказывает автор сборника эссе «Нет времени» (М., 2006) Константин Крылов, классно всему образованный и ученый, зримо молодой, но никак не ранний. Не станем касаться Востока, который и Крылова мало интересует. Зато у западного дуба он во многом справедливо отмечает дополнительные застящие качества: «европейцы всегда предпочитали изображать Россию… чем–то отвратительным, невыразимо гадким»; «когда европейцы приписывали русским открытость, непосредственность, наивность, — это выражало презрение нормальных людей к недочеловекам, которые не способны (не имеют силы и ума) скрываться… Русские, по мнению европейцев, хитрые звери, притворяющиеся людьми».

Но надо ли при этом думать, будто «Европа — это вечный предмет русских мечтаний» и «первое, о чем мечтает русский в Европе, — это заглянуть ей под юбочку», а «вторая сторона русской мечты о Европе» — «побеждать (преодолевать,  разрушать)» ее. Реальная история была не столь однозначной и более диалектичной.

Чаадаеву, допустим, наоборот казалось: «Уже триста лет Россия стремится слиться с Западной Европой, заимствует оттуда все наиболее серьезные свои идеи, наиболее плодотворные свои познания и свои живейшие наслаждения». (Правда, Крылов считает Чаадаева не–русским и уж точно сумасшедшим, «недо-разумным» — недоразумение русское такое). И Киреевский мог «…говорить откровенно»: «я и теперь еще люблю Запад, я связан с ним многими неразрывными сочувствиями. Я принадлежу ему моим воспитанием, моими привычками жизни, моими вкусами, моим спорным складом ума, даже сердечными моими привычками, но <…> вполне оценивая все отдельные выгоды рациональности, я думаю, что в конечном развитии она своею болезненною неудовлетворительностью явно обнаруживается началом односторонним, обманчивым, обольстительным и предательским». Но пусть Киреевский, хотя и основатель славянофильства, тоже большой еще «западник», — и начинать надо сразу с Данилевского и Леонтьева, которые Европу не принимали вовсе.

Однако оба они — уже вторая половина XIX века. К этом времени, с одной стороны, Европа стала еще «западнее», а с другой, — у нее появились счеты с Россией.

В восемнадцатом веке, как помним, «ни одна пушка в Европе не могла…» А с 1815–го Россия на сорок лет и вообще оказалась «европейским жандармом», — и, как выяснилось, ни на свою, ни на какую чужую пользу: свобода, равенство и братство и даже начатки социализма все равно распространялись и завоевывали и Европу, и Америку. Главное же, Запад сплотился против «русского медведя», результатом чего явились Восточная война и наше поражение в Крымской кампании. И тогда  русские постоянно стали ощущать, — «англичанка гадит». И, призывая к войне за славянство, Данилевский и Леонтьев безусловно звали к войне с Западом и готовы были выйти на бой с революционной, либеральной, плебейской Европой. (А тот же Леонтьев хотел сохранить ненавистную Данилевскому Австрию, чтобы оставалась примером старой охранительной монархии).

Но после 1905 года Россия пошла с Западом на сближение. Во–первых, она получила «прививку социализма», а во–вторых, попала в зависимость от европейской экономики. «Русский капитал есть лишь отделение всемирной «фирмы», ворочающей сотнями миллиардов рублей и носящей название: «Англия и Франция», — справедливо писал тогда Ленин. Вопрос: могло ли это сближение привести от экономической к колониальной зависимости — сняла русская революция, которая сама пошла в атаку на западный «старый мир».

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем.

Русская революция и начиналась в твердом расчете на революцию мировую: «Нет сомнения, что социалистическая революция в Европе должна наступить и наступит. Все наши надежды на окончательную победу социализма основаны на этой уверенности и на этом научном предвидении».

Это ленинские слова из «Тезисов по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионного мира». Они написаны 7 января, а напечатаны 24 февраля 1918 года. Потому что ни позорного, ни непозорного Брестского договора все еще не было, и 23–го вновь открылся германский фронт. (И пришлось в этот день родиться рабоче-крестьянской Красной Армии и по этому именно случаю праздновать ныне День защитников Отечества). А вскоре открылась Гражданская война — еще на два свои фронта: за народ и страну против Белой Армии и интервентов — и против своих же крестьян, чтобы они страну и свой народ кормили. И ни откуда подмога русскому социализму не приходила. И «научное предвидение» отодвигалось и задвигалось… И потекли реки народной российской крови, несоизмеримые ни с теми жертвами, которые требовались, чтобы победно довоевать империалистическую войну, ни даже с потерями от всей Первой мировой…

Слушай, рабочий, война началася,

Бросай свое дело, в поход собирайся.

Смело мы в бой пойдем за власть Советов

И как один умрем в борьбе за это.

Народ поверил, что коммунисты хотели «Мира — народам», обрадовался «Войне — дворцам», думал, что защищает советскую, а не «большевицкую» власть, и пошел воевать — за землю, за волю, за лучшую долю. Тогда миллионы «темного» народа и очень многие тысячи «образованных» очень хорошо понимали, за какое «это» приходится гибнуть — и «этим» не шутили.

«…Цели большевиков на время сомкнулись с народной «правдой», — пишут авторы книги «История России: конец или новое начало?», — отторгавшей частную собственность и не признававшей прав собственников. Передав крестьянам помещичью землю и позволив им вернуть в общину тех, кто вышел из нее в годы столыпинских реформ, большевики получили социальную опору в деревне, благодаря чему смогли выиграть Гражданскую войну. Белое движение не сумело предложить крестьянам иного социально–экономического устройства, кроме прежнего, народной «правдой» отвергнутого».

Трое авторов берут правду в кавычки с таким же основанием, с каким без кавычек пишут — осевое время. (Было ли первое осевое время, есть ли второе — науке о том известно не больше, чем о жизни на Марсе, как говорил веселенький «лектор по распространению» в «Карнавальной ночи». Между тем, трое авторов оперируют «временами» и другими своими концептами с убежденностью и убедительностью, заставляющими напрягаться по аналогии с незабытой еще, знаменитой когда–то «четвертой главой»).

Однако эта правда была не только народной, она была правдой сущей, хотя и утопической. И в нее поверила тогда значительная часть русской элиты, которая частную собственность также не слишком жаловала. «Отойди, сатана! Отойди, буржуа! Тошно мне, рвотно мне!» — эти слова готовы были повторить за Блоком множество русских людей.

Трое авторов называют этих людей «третьей частью», не определяя при этом ни их количества, ни качества, а главное, готовности жертвенного служения новому Отечеству. Исходя из мерок второго осевого времени, авторы полагают, что они «принудительно или по доброй воле оказались на службе у “пролетарской власти” в роли хорошо оплачивавшихся “буржуазных специалистов”.»

Стоит снова напомнить слова Чернышевского, долго тревожившие русскую совесть и честь: нация рабов — сверху донизу. И вот просвещенные рабы сплотились с рабами темными и встали за свою и их честь. А другие просвещенные русские люди пошли за землю Русскую и за народ православный, ибо видели в своей стране не Ирода и не хотели, чтобы Запад сделал россиян чуть ли не туземцами, что становилось вполне возможным и при царях-батюшках и могло свершиться в царстве милюковых–гучковых. Все они верили, что новая русская жизнь будет справедливая, честная, праведная…

В.Кожинов в своей работе приводил данные А.Г.Кавтарадзе о службе в Красной Армии огромного числа царских генералов и офицеров, обеспечивших эту победу: около 43% наличного в 1918 году офицерского состава.

Правда, В.Кожинов оставляет в стороне тот знаменательный и чрезвычайно печальный факт, что к началу Великой Отечественной в Красной Армии их почти не осталось. В монографии А.Г.Кавтарадзе «Военные специалисты на службе Республики Советов. 1917—1920» (М., 1988) по условиям времени тоже не могла найти место их дальнейшая судьба. Но в книге все–таки есть красноречивое свидетельство: в ней помещены фотографии наиболее заслуженных военспецов, 144 человека, — и только 13 сняты в форме образца 1943 года, да еще узнаются в старой Брусилов и Каменев, Шапошников и Василевский, Карбышев, Благонравов,  Грендаль, Шиловский — те, кого миновала горькая советская чаша… Пусть даже 25. А остальные 120?

А еще тысячи и тысячи капитанов и лейтенантов, врачей и аптекарей, служащих и учителей, профессоров и инженеров? Тех, кто решительным образом помог выиграть Гражданскую войну, кому тоже была близка народная правда… Уже через 10–20 лет их обозначили «классово чуждыми», стали записывать скопом во «врагов народа», а затем давать «десять лет без права переписки».

 

Несколько в сторону. Памятен герценовский мартиролог русской литературы, составленный для царствования императора Николая I Палкина. Посмотрите теперь на баланс судеб  всех  больших русских поэтов  ХХ века (не включен «своевременно» усопший Анненский).

 

1880—1921 Александр Блок                                 уморили

1886—1921 Николай Гумилев                             расстреляли

1885—1922 Велимир Хлебников                         уморили

1873—1924 Валерий Брюсов                                умер членом партии

1895—1925 Сергей Есенин                                   повесился

1893—1930 Владимир Маяковский                    застрелился

1877—1932 Максимилиан Волошин                  скрылся в Коктебеле

1895—1934 Эдуард Багрицкий                            сгорел от болезни

1903—1935 Борис Поплавский                            писал в эмиграции, погиб

1875—1936 Михаил Кузмин                                 дотянул до смерти

1887—1937 Николай Клюев                                  сослали, расстреляли

1910—1937 Павел Васильев                                  посадили, расстреляли

1891—1938 Осип Мандельштам                          сослали, прикончили в ссылке

1886—1939 Владислав Ходасевич                       скрылся в эмиграции

1892—1941 Марина Цветаева                              повесилась

1905—1942 Даниил Хармс                                   сажали, доконали в тюрьме

1867—1942 Константин Бальмонт                      скрылся в эмиграции

1869—1945 Зинаида Гиппиус                              бежала в эмиграцию

1866—1949 Вячеслав Иванов                               скрылся в эмиграции

1903—1958 Николай Заболоцкий                       посадили (1938–1945)

1894—1958 Георгий Иванов                                скрылся в эмиграции

1890—1960 Борис Пастернак                               затравили за «Доктора Живаго»

1889—1966 Анна Ахматова                                  посадили сына и мужа, приняли спецпостановление

1936—1971 Николай Рубцов                                убит по пьяни

1910—1971 Александр Твардовский                  затравили за «Новый мир»

1913—1972 Ярослав Смеляков                            за 20 лет сажали и ссылали трижды (до 1955–го)

1896—1979 Николай Тихонов                              умер Героем Социалистического Труда

1919—1979 Николай Глазков                               не печатали, сломался

1938—1980 Владимир Высоцкий                        передозировка

1905—1980 Леонид Мартынов                            ссылали, дожил до смерти

1919—1986 Борис Слуцкий                                  разлад с действительностью: последние 8 лет –душевная депрессия

1907—1989 Арсений Тарковский                       инвалид войны, травили сына, дожил до смерти

1940—1996 Иосиф Бродский                               сослали, вытолкнули в эмиграцию

 

Естественно, наш выбор 33-х имен не безупречен. Вот еще двенадцать: Сологуб и С.Черный, Северянин и Городецкий, Сельвинский и Асеев, Симонов и Маршак, Луговской и Кедрин, Чичибабин и Самойлов… Могут быть и другие предпочтения. Но если заменить три или даже пять фамилий, а не доводить до 50 или тем более 100 (в энциклопедии «Русские писатели ХХ века» насчитывается 222 поэта), когда качество размазывается количеством, — на что недавнее прошлое всегда и было нацелено, — то будет видно главное: советская власть умела максимально точно (уж в десятку поэтов она попала без промаха!) давить талантливых, а на их место ставить — серых.

 

 

8.

Бей своих, чужие бояться будут.

Русская народная (не масонская) пословица

 

«Свожу счеты с жизнью. Записки футуролога о прошедшем и приходящем» (М., 2004). Это интереснейшая и познавательнейшая книга. Ее автор — И.В.Бестужев–Лада, знаменитый советский исследователь будущего. Написанные почти 80–летним человеком 1150 (!) страниц крайне убористого текста осваивать долго, но многие их десятки следует прочесть и помнить любому, кто хотел бы знать, какой сложилась жизнь в России в ХХ веке. Это во многом историко-документальный аналог «Зияющих высот» Александра Зиновьева.

«Подлинный стопроцентный интеллигент, — пишет Игорь Васильевич, — это человек так называемой свободной профессии: литератор, врач, юрист, педагог, инженер, художник, композитор и т.п. Живущий не на заработок, а на гонорар, т.е. материально независящий ни от властей, ни от «хозяина». Но не это главное. Главное — в его образе мыслей и образе жизни. Его повседневной заботой являлись судьбы человечества и лишь в связи с ними — судьбы родной страны. Сравнительно немного забот о родных и близких. И совсем никаких — о себе самом. Кроме того, интеллигента отличала способность каждый день перерабатывать на порядок больше информации (проще говоря — читать и слушать), чем это делал любой чиновник, от писаря до царя. Не говоря уже об иных–прочих. Интеллигент, в отличие от неинтеллигента, органически не мог возвысить себя унижением других. Ни холуйствовать перед вышестоящим, ни хамить нижестоящему, ни даже просто равнодушно пройти мимо обратившегося к нему человека, ни унизить себя руганью, ни «возвысить» себя любым отличием в одежде, любой жестянкой на груди. Ни украсть что бы то ни было — как бы плохо оно не лежало… Читатель, наверное, уже догадался, что интеллигентом в полном смысле этого слова был только Господь наш Иисус Христос…

В России второй половины XIX — начала ХХ в. было не более десятка тысяч семей, которые обладали сравнительно высокой интеллигентностью. Ну и еще, может быть, сотня–другая тысяч семей, отвечавших таким требованиям хотя бы частично. В 1917—1920 гг. их большей частью истребили, уцелевшие бежали или были высланы за границу, оставшиеся переродились в «советскую интеллигенцию», которая отличалась от досоветской сильнее, чем драгоценности от бижутерии.

В огне этого тотального погрома инакомыслящих появились «комсомольцы восемнадцатого года». Не несколько тысяч подпольщиков–террористов, которые подготовили и произвели государственный переворот. Не сотни тысяч примазавшихся к правящей клике «попутчиков», готовых на все ради своих пайков. А несколько десятков тысяч молодых людей, которые искренно поверили в реальность поведанной им утопии и сделали все мыслимое и немыслимое, чтобы претворить ее в жизнь. <…> Советскую власть упрочили несколько десятков тысяч молодых энтузиастов, каждого из которых окружающий народ любил, а не ненавидел. За которыми шли не из страха, а доверия им… Большинство из них были истреблены в огне Большого Террора 1930–х. Кто уцелел — большинство полегли на полях Великой Отечественной. Все они поднимали в атаку роты и батальоны не матом из блиндажа, а первыми, со знаменем в руке. Выжили чудом, не потеряв своей совести и чести, только единицы…»

Эти люди упрочили в СССР не советскую (если бы!), а однопартийную власть большевиков. Справедливость она не принесла, наоборот, несправедливость и неправедность стали вопиющими. Но половину обещанного новая власть исполнила. Получив новую и худшую кабалу, народ, тем не менее, увидел  с в е т:  и буквальный (электрификация), и главное — житейский: образование, медицину, свободный доступ к культуре (в том числе, самой высокой) и «культурный отдых», твердый гарантированный жизненный уровень. Да, это была совсем не Божеская правда, но и не правда Антихриста — это была земная правда российского темного народа. И люди оказались готовыми на огромные лишения, на крайнюю эксплуатации, потому что видели, — у них самих и у их детей появляется новая, невообразимая раньше перспектива.

Кроме того, выяснилось, что планово организованное и государственно централизованное народное хозяйство оказалось и эффективным, и конкурентноспособным, и прогрессивным. И еще не изведенные под корень специалисты прежней закалки заложили подлинно научные и очень мощные основы управления, создали единые государственные подходы к великому разнообразию производства и потребления (стандарты, контроль и т.п.). И еще немало чего рационального и полезного было изобретено и внедрено советской системой, тогда и какое–то время позже.

И когда пришла Отечественная великая война, советские — русские и другие наши люди не просто защитили свою страну и свое будущее, а сделали то, что выше всяких человеческих сил — и на фронтах, и в тылу…

ТОСТ

Вот поднялся Вождь в свой ничтожный рост.
И в усмешке скривил рот.
И сказал он так: этот первый тост
За великий русский народ!
Нет суровей, сказал он, его судьбы.
Всех страданий его не счесть.
Без него мы стали бы все рабы,
А не то, что ныне мы есть.
Больше всех он крови за нас пролил.
Больше всех источал он пот.
Хуже всех он ел. Еще хуже пил.
Жил как самый паршивый скот.
Сколько гнусных и черных дел
С ним вершили на всякий лад.
Он такое, признаюсь, он нас стерпел,
Что курортом покажется ад.
Много ль мы ему принесли добра?!
До сих пор я в толк не возьму,
Почему всегда он на веру брал,
Что мы нагло врали ему?
И какой болван на Земле другой
На спине б своей нас ютил?!
Назовите мне, кто своей рукой
Палачей б своих защитил?
Вождь поднял бокал. Отхлебнул вина.
Просветлели глаза Отца.
Он усы утер. Никакая вина
Не мрачила его лица.
Ликованием вмиг переполнен зал…
А истерзанный русский народ
Умиления слезы с восторгом глотал,
Все грехи Ему отпустив вперед.

Эти стихи сложил в победные дни сорок пятого двадцатитрехлетний Александр Зиновьев, провоевавший все четыре года и вернувшийся с фронта капитаном авиации. В 1974 году он, крупнейший русский логик, социолог, философ, написал, а через два года издал на Западе книгу «Зияющие высоты», в которой научно критиковал и издевательски издевался над советской системой. В 1978–м был выслан. В 1984–м опубликовал «Тост». Потом стал заслуженно критиковать Запад и «западнизм». Потом изменил точку зрения на советский период русской истории.

Но когда в интервью 2001 года Зиновьев говорит: «С годами, после  смерти Сталина в особенности, я изучал эту эпоху и пришел к выводу, что Сталин является величайшим политическим деятелем ХХ столетия, а может быть, одним из величайших всего тысячелетия», — то и года с годами, и концы с началами у философа не очень сходятся. После смерти Хозяина и Отца ему понадобилось по меньшей мере еще лет сорок, чтобы появилось желание «проявить диалектическую гибкость мысли», — то, чем всегда отличались сначала большевики, потом коммунисты, потом просто «исты».

…Когда к концу двадцатых годов идея мировой революции из «научного предвидения» превратилась в пустое место, было выдвинуто другое «научное»: возможность построения социализма в отдельно взятой стране. В СССР, во осуществление этого, пришлось принести беспримерную жертву: выжать и выпить все соки из опоры и хранителя Русской земли — крестьянства.

Почитаем снова Бестужева, рождением крестьянского внука, выходца из среднерусского села Лада.

«В 1920-х годах Лада, освобожденная от гнета сначала помещичьих приказчиков, а затем большевистских комиссаров, ненадолго распрямилась во весь свой богатырский рост. Это было огромное волостное торговое русское село, протянувшееся версты на три вдоль Ладки и Инсара. Да еще несколькими «порядками». Да еще с несколькими вплотную прилегающими к селу деревнями. Тысяч под десяток населения, если не больше. Для сравнения: в уездном городе Саранске за двадцать лет перед тем насчитывалось менее полутора десятков тысяч жителей. И даже к 1941 году — всего тысяч под сорок. Это только сегодня в него сбежалось более трети почти миллионного населения бывшего уезда…

…Не довелось увидеть ни одной избы, топящейся «по–черному», с каменным очагом вместо печки на земляном полу вместо деревянного, с дырой в потолке для дыма вместо трубы, со стеклами в окнах вместо прорезей в срубе, затыкавшихся зимой, для тепла, тряпьем. А ведь всего менее чем за четверть века до этого именно в такой избе родился мой отец.

За каждой избой огромный — сотки на две–три — двор с конюшней, коровником, загоном для овец, загоном для коз, загоном для свиней, с сеновалом, где гнездились десятки кур и уток, с сараями, амбаром, погребом — целый агрокомбинат! За двором — колодезь, баня и огород соток на тридцать с длинными грядками картошки и всевозможных овощей, с зарослями смородины и малины. За огородом — сад еще соток на тридцать с яблонями, сливами, вишнями. Наконец, за садом — еще такой же величины поле, засевавшееся то просом, то коноплей (сырьем для домотканой одежды. — Д.)… А перед избой, через дорогу — еще один огород, поменьше, на самом берегу Ладки. Тоже с амбаром, погребом, сеновалом…

И такое раздолье — за и перед каждой избой. Целый гектар, который сегодня дается под дачу не каждому генералу или министру, который по карману не каждому «новому русскому»! И это не у какого–то богатея (у того имение было покруче), а у самого обычного середняка, составляющего большинство населения в каждой русской деревне. Хотя, конечно, были семьи и победнее. Надо было очень постараться, чтобы разорить такое благополучие (при всех грабительских поборах с Рюрика до Сталина).»

Безусловно, и в царской (столыпинской), и в любой послецарской России крестьянство должно было бы и нести утраты, и жертвовать собою во имя модернизации страны, — но и жертвы и утраты были бы соразмерными, а не варварскими и не вандальскими, как случилось в России советской. И никто еще не знает, не загубили ли окончательно эти чрезвычайные и чрезмерные жертвы и утраты российский животворящий народный корень…

 

Несколько в сторону. Это рассказывал мне Светозар Барченко, сотрудник и соредактор, бывший детдомовец, оказавшийся им после того, как отец, Александр Васильевич Барченко, основатель и глава тайного мистического общества «Единое Трудовое Братство», не миновавший сотрудничества с ОГПУ, был расстрелян в 1938 году. Светозар Александрович в конце шестидесятых служил в журнале «Октябрь», у Кочетова. И был такой средний писатель Анатолий Ананьев, написавший «честную» фронтовую повесть «Танки идут ромбом». А потом решился он на «Межу» — большую правдивую книгу о коллективизации. И принес ее в «Октябрь». И Кочетов сказал: печатать будем, но роману недостает «партийной правды». И Барченко рассказывал, как больше года они оба, автор и редактор, стеная и буквально рыдая, и заливая горе по–русски, переставляли все с ног на голову, — чтобы правда жизни в книге сделалась правдой «Истории КПСС»… И так хорошо прошла «перековка», что когда Кочетова не стало, на его место в «Октябре» посадили Ананьева.

 

* * *

Когда не социализм, а социалистический строй «без человеческого лица» стал в СССР зримой реальностью, когда появился и упрочился социалистический лагерь (лагерь! — другого слова сталинские идеологи выбрать не могли), тогда стало ясно, что не оправдывается еще одно «научное предвидение»: не выполняется, не работает основной принцип марксистско-ленинского социализма: от каждого — по способностям, каждому — по труду. Чтобы затушевать это «зияние», партия при Хрущеве научно и программно пообещала: «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». И отпустила на это двадцать лет, которые кончились как раз к началу перестройки, когда о коммунизме никто и вспомнить уже не хотел и не смел, ибо перед глазами были свершения «советской цивилизации» — великие «зияющие высоты».

Зиновьев, дав их увидеть всем, через 20 лет сам видеть перестал, — точнее, увидел за ними иное — сияющего и сиятельного Сталина.

Сталин — это настоящий русский царь, не очередной, но наследник, наперсник и продолжатель Петра Великого. Личная разница между ними в том, во–первых, что Петр I честно делал свое государственное дело и открыто ломал народ, а Сталину пришлось народ постоянно обманывать. Во–вторых, Петр I выдвигал кадры, а Сталин — перебирал их. Петр не боялся соратников, он казнил или миловал за провинности или сопротивление. Сталин — боялся и уничтожал целыми слоями, удумывая измену, хотя о каком–либо сопротивлении в верхах в последние его 15 лет и шороха не слышно было.

Во всем остальном все они — и Петр Великий, и Ленин, и Сталин — во имя идеи и во имя страны одинаковые злодеи: не щадя ничьих сил и жизней, тратили «главный капитал и резерв» — российское население.

За годы с 17-го по 41-й, еще до войны, в советской стране погибло (не умерло естественной смертью, а погибло) 23 миллиона 800 тысяч людей (Гражданская, голод Поволжья, голодомор 1932–33, коллективизация, террор большой и малый, заключено по тюрьмам и лагерям 16 миллионов, из них погибло 3,5 миллиона. — В.Эрлихман. Потери народонаселения в ХХ веке. Справочник. М., 2004).

Ужасающая цифра. Но по проценту — в два раза меньше, чем при Петре Великом. Но — в пять раз больше числом!

А затем была великая война и величайшие утраты. А после нее и до 53-го — еще 1 млн. 600 тыс. сгинувших и 9500000 заключено в тюрьмы и лагеря.

И еще раз напомним: при этом систематически и прицельно истреблялись элита народа, цвет нации.

Зиновьев в упомянутом интервью говорил: «Например, русские — основной народ СССР. Народ с очень низким уровнем самоорганизации. Без палки его организовать невозможно и теперь, и раньше тоже. Народ, склонный к холуйству, к предательству. Завистливый, преклоняющийся перед всем иностранным и т.д. Это же факт. И вот с таким человеческим материалом создать такое мощное государство, вторую сверхдержаву планеты — это уникальный в истории случай.»

Так за что же именно такому плохому и никчемному народу был предоставлен этот «уникальный случай», звавший ввысь, а уносивший в бездну?!

 

 

 
Редакционный портфель | Подшивка | Книжная лавка | Выставочный зал | Культура и бизнес | Подписка | Проекты | Контакты
Помощь сайту | Карта сайта

Журнал "Наше Наследие" - История, Культура, Искусство




  © Copyright (2003-2018) журнал «Наше наследие». Русская история, культура, искусство
© Любое использование материалов без согласия редакции не допускается!
Свидетельство о регистрации СМИ Эл № 77-8972
 
 
Tехническая поддержка сайта - joomla-expert.ru